Цветы над рекой
Даровитый, непревзойденный (в смысле наград) друг мой Сергей Иванов на фотографии в тенниске, грудь колесом, и без того узкий рот сомкнут до еле различимой змейки - позируя, Иванов откровенно дурачится. На снимке он - вылитый положительный герой, на самом деле был обаятельный злодей. Два моих отчаянных друга имели по шесть жен - Юрий Кушак и Сергей Иванов, но если у первого все супружницы внешне разные, то у второго - как отпечатки с одного негатива, "точно сестры Федоровы", - говорил Шульжик. Иванова, как и многих, тянуло к определенному типу людей. Однажды встречаю его в Доме журналистов - идет под руку со своей дражайшей половиной.
- Привет! - восклицает праздничным голосом, и, спотыкаясь на слогах (он заикался): - Познакомься! Эта сударыня моя жена!
- А мы уже знакомы, - говорю.
Он кривится, отводит меня в сторону.
- Не та, дурак! Новая! - и скорчил мне презрительную гримасу - как, мол, ты, черепок, не видишь! Это ж очевидно!
Кстати, это была его четвертая жена. Позднее, на даче Иванова, она сообщила мне:
- Ничего своего он не пишет. Я все рассказываю, а он только записывает.
Она, простушка до мозга костей, не понимала, что в умении талантливо записать и состоит работа писателя. Тем не менее, эта четвертая жена была послушной тихоней и рукодельницей: вязала прекрасные, в высшей степени художественные, вещи; супруги ходили держась за руки - боялись потерять друг друга, и их развод был для всех настоящим шоком.
А вот пятая жена Иванова (по всеобщему мнению) была стервой (в высшей партийной школе, где она работала, видимо, других не держали). Иванов женился на ней скоропалительно и тайно ("для карьеры", - пояснил Игорь Мазнин); во всяком случае, нас не оповестил, и мы с Яхниным прикатили к нему на дачу, да еще с подружками (хорошо, что не прихватили третью для него). Дача была открыта, но хозяин отсутствовал. Когда мы расположились на террасе, из-за изгороди выглянула соседка.
- А Сергей поехал на велосипеде на станцию.
- Мы подождем! - бодро откликнулись мы и стали готовиться к встрече: вытащили на стол все, что привезли.
Прошло полчаса, а Иванов все не появлялся. Я подумал, что мы не очень нарушим законы дачного гостеприимства, если откупорим одну бутылку.
- Я думаю, Сережка не обидится, если мы начнем без него, - угадал мои мысли Яхнин и подмигнул нашим подружкам.
В разгар нашего пиршества прикатил Иванов с новой женой на багажнике велосипеда.
- Какие люди! - закричал он. - Иришка, знакомься! Мои любимые друзья, замечательные писатели! Морды гнусные! Подлюки эдакие! Наконец приехали! (подражая Ильфу, близких друзей он звал "мордами", "подлюками", "паразитами", "гаденышами", "засранцами" - здесь имел богатый словарь).
Мы обнялись, Яхнин и я представили наших подружек… Но новая жена Иванова вдруг бросила в нашу сторону злобный взгляд, швырнула на лавку большую круглую сумку (с кадку) и, отвернувшись, демонстративно прошагала в комнаты (только что не плюнула). Иванов ринулся за ней, и мы услышали перепалку. Через несколько минут он, страшно нервничая, теребя короткие и жесткие, как металлическая стружка, волосы, вернулся и, с наигранной веселостью, сообщил:
- Иришка не сориентировалась. Сейчас все будет в порядке. Спокуха!
Но порядок не наступил. На террасу вылетела разъяренная супруга Иванова.
- Что вы здесь расхозяйничались?! Посуду взяли! Убирайтесь! Сергей теперь женатый, и никаких сборищ больше не будет! - она хотела выкрикнуть еще что-то грозное, но Иванов закрыл ей рот рукой и утащил в комнаты.
Послышались крики, звуки пощечин. Это был захватывающий спектакль. Ошарашенные, мы с Яхниным двинули к калитке, наши подружки еще раньше покинули террасу. Около изгороди нам перегородила путь новоиспеченная пламенная жена.
- А кто посуду будет мыть за вами?!
Это уж она хватила через край.
- Сумасшедшая! - буркнул Яхнин, открывая калитку.
- Кухарка! - рявкнул я, хлопнув калиткой изо всех сил.
На следующий день Иванов изобразил жуткую обиду:
- Куда вы исчезли?.. Иришка все поняла, хотела извиниться, я побежал за вами… Добежал до станции, а вас и след простыл…
Он, прохиндей, конечно фантазировал, ведь мы брели к станции около часа, присаживались на скамьи, покуривали… Но мы не стали его разоблачать - бедняга оказался меж двух огней.
Что и говорить, мой даровитый друг Иванов был даровит во многих отношениях. С женщинами он держался раскованно, иронично-галантно: называл "сударынями" (за глаза "телками"), целовал ручки, мог полчаса простоять на коленях с цветами перед дверью и, со страдальческой гримасой, умолять "сударыню" впустить его, при этом восклицал:
- Ты влюбишься в меня, когда узнаешь поближе! - и тут же шептал друзьям: - Телка стерва!
Ничего предосудительного в этом нет - обычная логика мужчины - мне лишь не нравится, что он долго простаивал перед дверьми, лучше бы - пару минут, не больше.
Иванов не курил (только в молодости недолго) и выпивал реже, чем мы (правда, набирался в дым), вообще вел здоровый образ жизни (в основном жил на даче в Заветах Ильича, где сушил яблоки и готовил "яблочные компоты" и вообще жил "в гармонии с природой"); понятно, он всегда выглядел молодцеватым и даже в пятьдесят восемь лет не собирался стареть, в крайнем случае - красиво увядать. Он был блестящим пловцом марафонцем (плавал взад-вперед по узкой - можно перепрыгнуть - речушке Серебрянке - не ради рекордов, просто поддерживал физическую форму), и летом и зимой мастерски гонял на спортивном велосипеде (на станцию за продуктами и газетами, встречать друзей), делал пробежки с собачонкой Пеструшкой (маленькой, чуть больше пивной кружки) вдоль леса, чтобы надышаться озоном, и проделывал этот моцион ежедневно. Наплавается, накатается, надышится и садится за работу.
Свое место в литературе Иванов завоевывал неимоверным трудом, огромной выносливостью и навязчивой дружбой с "генералами от литературы". Он, неиссякаемый, работал, как бульдозер: написал более шестидесяти книг для детей и хапнул тьму наград: он орденоносец, лауреат Госпремии, премий им. Гайдара и Кассиля, каких-то почетных дипломов. Несколько раз я начинал читать его толстые книжки о школьниках, но быстро закрывал - обычный, открытый (без интонации и окраски) текст не впечатлял. Наверняка, в нем были и сюжет, и образы, но для меня главное - не о чем написано, а как, ведь слабый художник и отличную тему угробит, а сильный из чепухи сделает первоклассную вещь. Ко всему, меня всегда пугают объемные вещи. Признаюсь, из-за лени вообще мало читал друзей; знаю, что и они друг друга не читают (кроме Мазнина и Мезинова); некоторые с усмешкой добавляют: "чтобы не разочаровываться" (кстати, прозаик Ю. Кувалдин советует поступать и наоборот: с хорошими неизвестными писателями близко не сходиться, чтобы в них не разочаровываться, как в людях), так что выношу себе оправдательный приговор.
Как-то за выпивкой в ЦДЛ глубоко начитанный Мазнин сказал Иванову:
- Ты собираешь опавшие листья - некоторые строчки содрал у Льва Толстого, - он процитировал несколько примеров.
Иванов покраснел, но рассмеялся:
- От вас, гадов, ничего не скроешь!
Две тонких книжки Иванова я все же прочитал: "Жулька" - о собаке, и "Крыша под облаками". Первая написана в традициях добротной русской прозы и проникнута любовью к животным. Во второй ничего особенного нет - просто импрессионистические зарисовки дачного поселка, но эти зарисовки написаны чистейшим языком, легко и безыскусно, на одном дыхании - в них какая-то прекрасная недосказанность, которая создает пространство для импровизации. Закончив чтение, я проникся светлыми чувствами, и мне стало по-настоящему жаль хорошего писателя, который ухлопал талант на груду посредственных книг, чтобы скорее получить призвание и славу. Именно это, иначе чем объяснить такое: в день похорон его отца, когда в соседней комнате лежала его больная мать и в полубредовом состоянии спрашивала:
- Куда ушел отец и зачем пришли все эти люди? (Иванов, по понятной причине, скрывал от нее происходящее).
И вот в этот самый момент, в ожидании машины из похоронного бюро, Иванов, кретин, подводит меня к полке своих книг.
- Видал, сколько уже вышло?
Я кивнул и спросил:
- Почему тебя иллюстрирует только один Гуревич?
- Я нарочно на это иду. Когда будут издавать собрание сочинений, не придется делать новых рисунков.
Здесь уместно ввернуть вставку: большинство прозаиков можно грубо разделить на книжных, которые преподносят старые сюжеты в новой упаковке, и тех, кто опирается на свой жизненный опыт. Так вот, те две книжки Иванова, которые я упомянул, - из числа переживательного опыта.
В молодости Иванов был секретарем комсомола; именно из ЦК комсомола его направили работать в журнал "Пионер". Дальний прицел Иванова было разгадать не трудно - собственно, он и не скрывал его - возглавить крупный литературный журнал, а пробивных жилок и волевых качеств ему было не занимать (такие же великие мечты вынашивали Успенский, Мазнин и Мезинов - они, куцые умишки, маниакально рвались к власти, только и думали о своей заднице - как бы сесть на теплое место; наверняка, эти гаврики не отказались бы и от министерских портфелей, но по своей сути, они не были чиновниками - ну, может, только Мезинов).
Вступив в партию, Иванов, дурень, стал крутиться вокруг каких-то партийных работников, изредка подходил к каждому из нас, раскачивался, как кобра, прижимался щекой к плечу и с плаксивой театральностью бормотал:
- Ну, прости! Ты меня, засранца, презираешь, да? Теперь не будешь со мной дружить, да? - дальше молотил всякую ерунду с ужасно шаткой позиции.
Я так и не понял, что у него в этот момент творилось в душе, что это было: приступ инфантильности или четко продуманный ход проныры, примитивная мораль или цинизм? И как он относится к друзьям - серьезно или издевается над ними? Что и говорить, наш герой имел загадочный характер.
- Иванов весь насквозь фальшивый, - сказал Константин Сергиенко. - И писать не умеет. И рациональный, весь какой-то застегнутый.
Тем не менее, получив партбилет, Иванов сразу вошел в какие-то властные писательские структуры, и в той иерархии стал называть себя "вторым после Алексина". Тот в свою очередь, говорил Иванову: "Вы - будущее нашей литературы". Вскоре Иванов получил орден "Дружбы народов", а затем и Госпремию за роман "Потапов" (который я раза три начинал читать, но так и не смог втянуться), и стал преподавателем в Литинституте. Некоторые, вроде Ю. Кушака, брюзжали:
- Чему он может научить? Ему самому надо учиться.
А "патриоты" усмехались:
- Еврейские дела! (у Иванова мать была еврейка).
После взлета Иванова, я сказал ему:
- Постарайся достойно пережить свой успех.
Но где там! Он пропустил мои слова мимо ушей и с тех пор ходил по ЦДЛ с таким видом, словно получил не Государственную, а Нобелевскую премию.
Как-то иду в Пестрый зал, а Иванов в холле ругает свою ученицу М. Москвину; увидел меня, махнул рукой:
- Леньк, подойди! Ну, вот скажи, как можно так писать?! - и начал что-то цитировать Москвиной.
Я не стал слушать.
- Пусть пишет, как хочет. Здесь нет рецептов.
В то время бывало не раз: мы, друзья Иванова, сидим за одним столом, а он, болван набитый, с писательскими секретарями - за другим; мы выпиваем, а они листают протоколы, постановления, и Иванову не стыдно перед нами, даже наоборот - выпячивается, вроде гордится, что находится в "высоких сферах". Однажды даже сказанул: "Соловей не воробей, он из лужи не пьет" (видимо, имел в виду, что мы пьянствуем со всеми подряд и вообще много занимаемся пустозвонством).
В те дни и его жена Ирина (пятая, глубоко партийная) скакнула куда-то вверх, и их пробивной дуэт распирало от собственного величия. Однажды им позвонил М. Тарловский, чтобы поздравить Иванова с орденом. В трубке услышал звонкий голос Ирины:
- Квартира писателя Сергея Иванова. Кто его просит?
От такой официальщины Тарловский немного растерялся и, шутки ради, опрометчиво изменил голос:
- Это из ЦК!
Ирина на секунду замешкалась, затем тихо пробормотала:
- Сейчас, сейчас…
Подошел Иванов, и узнав друга, разочаровано, с трудом расставаясь с предвкушением нового триумфа, протянул:
- А-а, это ты…
- За что ты получил орден? - просто и грубовато спросил Тарловский, усугубляя свой первоначальный промах.
- В газетах все написано, - холодно ответил Иванов и, окончательно похоронив надежду на счастье, добавил: - За большой вклад в литературу.
После того, как Иванов получил Госпремию, Тарловский вновь полез к нему с поздравлениями, но телефон долго был занят; когда наконец дозвонился, трубку сняла жена Иванова.
- Не могу к вам пробиться, у вас все занято и занято, - простодушно сказал Тарловский.
- Так всегда бывает, когда маленький писатель звонит большому, - вполне серьезно заявила крутая особа.
Трубку взял Иванов. Тарловский, не просчитав все последствия, передал слова, которые только что услышал.
- Хорошо! Я у нее выясню, - отчеканил Иванов.
Через несколько минут он перезвонил:
- Марк! Она этого не говорила! Ты рехнулся! - и бросил трубку.
Они не общались больше года; помирились только когда Иванов разошелся с этой женой. Они встретились в Доме творчества Переделкино, где Иванов с Н. Ламмом писали детектив и крепко поддавали.
- Марик! - вскричал Иванов, обнимая друга. - Эта сука поссорила меня со всеми друзьями!..
С легким сердцем они возобновили дружбу.
Кстати, Госпремию Иванова мы обмывали на веранде Пестрого зала (естественно, наш друг пригласил Михалкова, Алексина). В разгар хвалебных тостов в честь героя торжества явился Коваль, и сразу привлек к себе внимание. Раздались крики радости. А на Иванова нахлынули странные переживания, он сник и шепнул мне с нервным смешком:
- Все четко продумал, гад такой. Чтобы теперь о нем поговорили.
Он, недалекий, жгуче ревновал Коваля к славе и, бывало, когда тот читал что-нибудь из вновь написанного, щелкал языком:
- Слабовато! Сырой текст! Не тот уровень!
- Ну напиши лучше, ядрена вошь, - гоготал Коваль, уверенный, что лучше написать невозможно (однажды даже процитировал нам слова декана пединститута, где он учился: "как бы Юрий Коваль не написал, это будет правильно, даже если идет против грамматики").
Другого своего приятеля - Успенского, Иванов наоборот с жаром хвалил (возможно, потому что Успенский тогда в основном писал стихи - как бы работал на другой площадке), правда хвалил, выбирая странные образы:
- Эдик дичайше талантлив. Вот если завтра его переедет трамвай, все скажут: "Был гений!".
Вот такое мнение - противоположное мнению Мазнина, и не только его.
Временами хитрость Иванова проявлялась слишком явственно. Как-то мы с ним выпивали в ЦДЛ; с нами сидели еще двое приятелей; деньги кончились, а выпить хотелось еще. Я предложил Иванову занять деньги у Кушака, который сидел в углу с каким-то автором.
- Возьмем в счет моего гонорара, - объяснил я. - Вчера сдал ему иллюстрации к книжке Сапгира (Кушак в "перестройку" открыл свое издательство "Золотой ключик", где, понятно издавал "своих" - Сапгира, Г. Балла, Ламма…).
- Иди один, - сказал Иванов.
- Нет, вдвоем, - заявил я. - Так убедительней.
- Давай вдвоем, морда ты эдакая. - Иванов встал, но как только я подошел к Кушаку, вернулся на свое место.
Кушак, естественно, дал мне деньги (он никогда не отказывал), но Иванов хорош! Так мелко он, тупоголовый, поступал частенько. Договариваемся с ним куда-нибудь ехать, "ага! - кивает, - только схожу в туалет" - и незаметно идет в гардероб и исчезает. Или скажет Тарловскому: "Иди в буфет, бери кофе, сейчас подойду". И уходит домой.
Иванов был нервный, нетерпеливый, с бегающим взглядом, говорил быстро, заикаясь; на все реагировал мгновенно, остро; и веселился и грустил до слез - и уж это непритворно, так невозможно сыграть. Бывало, мы с Яхниным выпиваем с девицами; подлетает Иванов, размахивая дипломатом, и сразу напрямую:
- Ну, кого мы сегодня будем тра…ь?!
Кстати, в этом вопросе мы все отличались непосредственностью. Помню, с Ковалем выпивали в Пестром со своими подружками; в разгар застолья нас пригласили заглянуть в свой семинар две Марины (Москвина и Бородицкая - талантливые литераторши, наши приятельницы, которые натаскивали молодежь). Спустя какое-то время, прилично нагрузившись, мы с Ковалем поднялись в комнату за сценой и стали что-то нести будущим детским поэтам и прозаикам - вначале Коваль, потом я. В середине моей болтовни Коваль вдруг выдает на всю комнату:
- Леньк! А где наши Машка с Катькой?
- Ждут нас в Пестром, - говорю.
- Так пойдем. Чего мы здесь делаем!
Только по хихиканью наших слушателей я понял, что мы сморозили глупость и вообще выглядели не лучшим образом. Но Коваль ничуть не смутился. На лестнице говорит:
- Ни х… Мы все сказали, что надо. А перед Машкой с Катькой неудобно. Оставили их одних…
Однажды в солнечный летний день, мы с Ивановым шли по берегу Серебрянки - хотели найти дом, где наша семья жила до войны и откуда нас эвакуировали. Дом не нашли (уже все было перестроено); я рассказал, как в конце пятидесятых годов мы вернулись в Подмосковье и жили в Ашукинской (чуть дальше Заветов). Иванов рассмеялся:
- Я четко помню - мы с тобой встречались в электричках… Ты, подлюка эдакий, всегда покуривал в тамбуре, устраивал табачную диффузию, а я не переношу дым.
Скорее всего он выдумывал, но кто знает…
На обратном пути к даче Иванов распекал меня за дружбу с некоторыми нашими общими приятелями (хотя сам с ними дружил не меньше меня).
- …Он дерьмо! Чего ты с ним дружишь? И графоман!
- Этот подлец! Проталкивает только своих! И графоман!
- У этого шелуха, темы мелкие и скучные. Тухлятина. Пишет как школяр, с грудой ненужных подробностей, а в конце все разжевывает, объясняет, что к чему, и сразу дело дрянь. Прямо бесит меня, чистый графоман!
- Этот может состряпать крепкий сюжет, но не влезает в душу героев. Отсюда графоманские строчки.
Говорят женщины сплетницы. Ответственно заявляю: дружки мои переплюнули весь слабый пол. Вот уж где гнездо сплетников, где всегда услышишь, кто кого меньше уважает, кто бездарь и пустослов, так это в ЦДЛ. Не случайно Шульжик, чтобы сменить тему разговора (прекратить злословие), частенько говорит:
- Так, ну кого мы еще не обоср…и?
И здесь я привожу ярлыки, которые мои дружки вешали и вешают друг на друга, чтобы они, придурки, наконец говорили в глаза то, что с таким напором молотят за спиной. Пора, хотя бы на седьмом десятке, отвечать за свои слова, черт бы их подрал! Куда это годиться - сидишь с ними - нахваливают, пускают пузыри, стоит отойти - костерят на чем свет стоит?! А потом то один старый хрен, то другой сообщают, какую гадость о тебе сказали, да еще застраховывают себя:
- Не вздумай это передавать!