Общался Сергиенко, старый барсук, в основном с девицами и парнями, при этом употребляя модные среди молодежи словечки: "О, блин! Наша тусовка, прикол, прикид, понты, я тащусь от этого…". В метро, на манер разных балбесов, потягивал из бутылки "продвинутое" пиво. Это выглядело нелепо: лысый человек предпенсионного возраста в одной руке держит бутылку, другой тискает юную девицу и внушает ей что-то вроде того, что носить джинсы и туфли на каблуке нельзя. И это говорил он, имеющий далеко не отменный вкус. Его редактор и друг М. Катаева не раз жаловалась мне:
- Скажи своему другу, что носить пальто и кроссовки глупо… И уговори его не звонить мне по ночам. Что за манеры?..
Из ровесников он дружил только с Деверцем, Синельниковым, Ряшенцевым, ну и со мной; иногда встречался с поэтом модернистом Айзенбергом, Рейном и Ковалем. Остальных писателей избегал; о тех, с кем я дружил, отзывался резко (готов был рвать на себе последние волосы):
- Противный! Пройдоха! Жук тот еще! Прожженный авантюрист! Нагловатая личность! Ну, во-още! (он именно так и говорил "во-още!". Это восклицание выражало широкий диапазон чувств: от негодования до восторга).
Меня Сергиенко настойчиво опекал (почему-то вбил себе в голову, что я непрактичный, чуть ли не беспомощный - это я-то, который после армии работал и грузчиком и шофером! А он, ничего не сделавший своими руками и воркующий с девицами, значит, практичный, самостоятельный и прочее - такой был чудило!); называл меня то "большим ребенком", то "патологически откровенным и патологически подозрительным волком". К слову, вот здесь я ругаю дружков, а они ведь тоже не высокого мнения обо мне. Например, на эти слова Сергиенко (в мой день рождения) Яхнин вскочил и радостно воскликнул:
- Как точно сказано! Сергеев патологически искренен и патологически подозрителен. И еще он жуткий завистник!
Еще раньше Дмитрюк дал понять, что вообще считает меня полоумным. Мы с ним завели разговор о друзьях художниках, и я сказал:
- Все они с приветом. И ты чокнутый. Я нормальнее вас всех.
- Это ты-то? - загоготал мой друг. - Кто бы говорил, но ты-то уж помалкивай!
Даже Тарловский, который обычно сглаживает острые углы, и тот недавно вспыхнул:
- Ты странный человек! Ведешь себя, как дурак. Веришь в то, во что хочешь верить. Если уж тебе что-то втемяшилось в голову, тебя не переубедишь. Как можно? Ты же взрослый человек! Ты вообще какой-то ненормальный!
Кем меня считают остальные дружки, скажу дальше, в следующих очерках, но вряд ли вспомню что-нибудь хорошее - от них разве дождешься!
Так вот, Сергиенко не раз меня вразумлял:
- Тебе надо сменить гардероб, ходишь, как бомж. И брось курить! (Я думал, он заботится о моем здоровье, позднее выяснилось - пекся о своем). Ты меня поражаешь!.. Тебе надо сделать ремонт в квартире. Когда сделаешь, буду жить у тебя, но учти - со мной трудно. Я веду ночной образ жизни и во-още…
В другой раз, с притворным испугом, выдал:
- …Удивляюсь, как ты до сих пор жив. Куришь по две-три пачки, каждый день пьешь, да еще машину водишь под банкой! Учти, когда я к тебе перееду, курить будешь на лоджии, я не переношу дым. И выпивать будем только с девицами, а твоих дружков пройдох отвадим…
- Тебя Костя любит, - частенько, не без ревности, говорил мне Деверц.
В самом деле, за моей спиной Сергиенко отвесил в мой адрес немало хороших слов, а во время литературных баталий всегда сражался на моей стороне. Во взглядах на литературу у нас было много общего. И во взглядах на историю России (он написал несколько исторических повестей для детей). И мы оба презирали всех нынешних эмигрантов и всяких приспособленцев, и не ходили на собрания, и всегда держались подальше от тех, кто лез во власть. Теперь, когда мне сильно не хватает Сергиенко, я понимаю, что наша с ним привязанность друг к другу была взаимной и почти родственной. Теперь я много отдал бы, чтобы вернуть хотя бы ненадолго то прекрасное время.
Время от времени мы с Сергиенко пребывали в безденежье и, встречаясь по вечерам в ЦДЛ, брали по бефстроганову (это было нашим обедом и ужином), а выпивку давали буфетчицы в долг.
Как-то Валерий Шашин предложил мне довольно заманчивую вещь:
- Есть возможность поехать в Грецию и заработать на сборе апельсинов. Ты как? (там жила сестра его жены; была замужем за греком).
Я тут же храбро согласился, а вечером предложил Сергиенко присоединиться к нам.
- Во-още-то можно, - нехотя протянул он. - Я не люблю физическую работу, но вот поплавать в море, позагорать - это не хухры-мухры… Кстати, как там девицы? По-моему гречанки все страшные…
Поездка сорвалась. Сестра жены Шашина сообщила, что нужны сборщики не старше тридцати пяти лет.
Сергиенко был настоящим другом. Я точно знаю, когда кого-нибудь из его друзей ругали малознакомые люди, он тут же вставал на защиту:
- Замолчите! Что вы знаете о нем, во-още-то?!
В середине восьмидесятых годов я строил летний дом на участке; материалов не было, приходилось использовать "бросовые", и вдруг на мой день рождения в Пестром зале Поздняков (его уже упоминал), решив продемонстрировать неслыханную щедрость, подошел к нашей компании и заявил:
- На следующей неделе дарю машину вагонки!
- Деньги на бочку! - вскричал Сергиенко. - Немедленно! Это не хухры-мухры!
Вагонку я не получил, но и спустя много лет Сергиенко при встрече с Поздняковым, мгновенно реагировал:
- Где вагонка?! Во-още!
Когда грянул бандитский капитализм, Сергиенко повезло. В этом везении ключевой фигурой был его приятель "крутой" еврей Александр Розанов. Отбыв в заключении несколько лет за махинации с золотом, Розанов стал преуспевающим предпринимателем (строил дворцы для "новых русских", привозил из заграницы и продавал в Москве машины, продукты). Важный малый Розанов поставил дело на широкую ногу: учредил какую-то фирму, арендовав несколько этажей в доме недалеко от Кремля, сделал евроремонт, набрал штат молодых сотрудников и сотрудниц, которые в скором времени все купили иномарки.
Сам Розанов имел два "мерседеса" с шоферами, и "джип" с охраной, в Греции снимал виллу, приобрел две яхты (одна, по его словам, "с тремя туалетами" - видимо, целый корабль). Розанов процветал, и всем, кто вкладывал деньги в его фирму, обещал огромную прибыль. Родственники Рейна, Синельникова и Сергиенко охотно принесли деньги (по две-три тысячи долларов; и откуда они у них? Я даже не знал, как доллар выглядит).
При таком размахе, Розанову ничего не стоило выделить пару комнат приятелям под издательство (ко всему, окружая себя писателями, Розанов создавал фирме определенный имидж).
Деверц и Сергиенко рьяно взялись за издание книг. Выпустили роскошные однотомники Рейна, Синельникова, Ахмадуллиной, роман Генри Миллера в переводе Сергиенко. Затем брошюры Сергиенко "Библиотечка Барби". Эту серию Сергиенко называл "гениальным проектом" (хотя, ясно - Барби ничего не читает, ей не до книг, она осоловела от роскоши и вообще является символом общества потребления). Серию мой друг написал наспех, как крепкий графоман с плохо развитым чувством юмора. Брошюры выглядели небрежными опытами, унылыми рассказиками, женским рукоделием со множеством замусоленных ласкательно-уменьшительных словечек, неким литературным кокетством - да что там! - просто фигней, и каждую последующую книжонку Сергиенко шмалял хуже, чем предыдущую, без души (душу оставлял для любовных игр). Он сам понимал, что "Библиотечка" несопоставима с его предыдущими работам, мне так и сказал:
- Не читай, это для денег.
Зато работой над "Библиотечкой" он обеспечил многих своих поклонниц (из числа умеющих рисовать), а остальных пристроил в издательство секретаршами. Широкая натура, он всегда был щедр и мечтал стать меценатом.
В их офисе царила полудомашняя атмосфера - на столе постоянно дымился электрочайник, не закрывались бутылки вина, лежали бутерброды. При каждом моем визите, Деверц с Сергиенко говорили:
- Иди в кладовку. Девчонки набьют тебе пакет "ножками Буша", ведь в половину дешевле, чем в магазине.
Я отмахивался, а они злились:
- Иди, дурак, чего ломаешься?! Отдашь деньги в кассу, когда сможешь. Пустяки!
Иногда, при встрече в ЦДЛ, Сергиенко ни с того ни с сего совал мне в карман пятерку, а на мои протесты бурчал:
- Возьми, говорю! Пригодится. И не надо ничего отдавать, ты что, дурак? Ну, во-още!
Но моим женщинам Сергиенко говорил:
- Не слушайте его! Он прибедняется. Он, между прочим, имеет квартиру, дачу, машину. Во-още богатей!..
Лет пять, пока существовало издательство при Розанове, Сергиенко жил неплохо: снимал квартиру, приоделся, и по два раза в год ездил в Планерское. Потом у его патрона сорвалась какая-то крупная афера, фирма рухнула, и родственники писателей остались без своих долларов. Опасаясь расправы, Розанов втайне уехал за границу, оставив кредиторов с носом.
- Розанов подонок, - сказал мне позднее Рейн. - И как мы сразу этого не поняли?!
Я уже говорил, что непоседа Сергиенко резвился хоть куда! - ежедневно сколачивал компании, жаль только - не для байдарочных или лыжных походов, не для того, чтобы устроить литературный или музыкальный вечер (несколько лет даже не мог навестить мать в Новомосковске, куда и ехать-то часа три), - он их сколачивал только для праздного времяпрепровождения, для флирта, а поскольку его в основном окружали юные особы (некоторые сходили с ума от любви к нему, но он никогда не уставал от их натиска), болтовню с ними вел примитивно, со стандартным набором шуточек, как бы разогревая молодежь:
- О, у тебя мания величия! А мы что, люди второго сорта, да?… О, ты влюбилась! Во-още! Когда свадьба?!
Он выступал в роли воспитателя интригана, сводника провокатора, но эти спектакли снимали дневное напряжение; изредка было даже неплохо подурачиться в обществе его "карамелек" (как я называл стайку его красоток), рассматривая их неким обрамлением застолья. Но гуляка Сергиенко устраивал спектакли почти каждый вечер! И, как опытный режиссер, старался довести спектакль до конца - устроить роман с одной из поклонниц, а проводив ее переключался на другую (такова была глубина его чувств, причем обхаживал девиц как размазня: под столом гладил коленки, писал записочки - вот слизняк! И у каждой спрашивал: "Вы счастливы?").
- Сколько сердец, столько и любви, - возвещал этот оболтус. - Любовь это прекрасная болезнь, любовь это игра.
Надо отдать ему должное - в этой игре он был силен, то есть болел, не выздоравливая. Все его романы были яркими и проходили на высоком эмоциональном уровне; я не раз видел, как он, негодяй, доводил своих возлюбленных до слез. Ну, а после романа, в отличие от Цыферова, Сергиенко не отправлял девиц в "колумбарий", а оставлял при себе, "в своем театре", только как бы переводил из солисток в кордебалет.
Таких, как я, которые устраивали романы без всякой любви, Сергиенко называл "террористами", а себя "идеалистом и романтиком". Этот совершенный ореол не мешал ему отправлять в Планерское очередную гражданскую жену, а ко мне на ночь приводить ее подруг, без всякой романтической бутафории. Такой был мастер парадоксов.
Естественно, любимыми праздниками Сергиенко были "Лицейский день" и "День святого Валентина"; к ним он, пустая голова, готовился со всей серьезностью: и девицам, и друзьям писал "Валентинки" (альбомные стихи) - разводил слюнявую бодягу и потом с неделю взахлеб болтал, как весело провел время, но по сути, никто иной, как Сергиенко возобновил эти праздники (да еще один восточный - "День долгих поцелуев" и еще какую-то ерунду) - так что, молодежь должна на него молиться. Именно Сергиенко организовывал у поэта М. Айзенберга салонные "понедельники" - литературные посиделки - к ним тоже готовился, писал пасквили под псевдонимом Константин Собакин.
Как известно, до бесконечности можно смотреть только на огонь, воду и тех, кто работает, но я думаю, не только на это. К примеру, в детстве я мог без конца смотреть на трюки Тарзана, в юности, с щемящей завистью, - на студентов, а сейчас, вспоминая и подытоживая свою жизнь, - на старые фотографии. Сергиенко до бесконечности мог пялиться на женщин (и, довольно долго, на себя в зеркало). Он был просто помешан на девицах - не пропускал ни одной (кадрил их на выставках, в библиотеках, и разговаривая с какой-либо из особ, представлял, как будет с ней спать на одной подушке), даже увивался вокруг "нимфеток" (моих учениц). Это было какое-то идиотское самоутверждение за счет малолеток, я называл его и Деверца, с которым они частенько "работали на пару", "пи…страдателями". Мазнин называл их идиотами, а его жена деликатно - своеобразными.
Бывало, Сергиенко сидит в окружении девиц, ведет глупую утомительную болтовню (при этом, его сердце прямо разрывается от счастья); когда я подхожу, начинает нас знакомить. Я представляюсь:
- Дядя Леня.
Он сразу петушился:
- Ты спятил! Ну, ты во-още даешь! Совсем ничего не шурупишь. Какой дядя Леня?! Ленечка!
Не раз я спорил с ним, слабоумным, до хрипоты, доказывал, что мне неинтересны его "карамельки", что легко одурачивать девчонок, но попробуй приударить за зрелой женщиной, попробуй ее опутать в роман.
- Дурак! - кипятился Сергиенко. - Ты меня поражаешь! Это с твоими бабами не интересно, они все старухи. Тошно смотреть!
- Не болтай чепуху! - обижался я.
- Тошно!.. А для моих девиц я и воспитатель, и друг, и у нас любовь конечно (я-то знал - если бы не сексуальные влечения к этим девицам, черта с два он занимался бы педагогической деятельностью; почему-то эта его деятельность распространялась лишь на симпатичных особ и быстро угасала, как только он добивался своего). Мои девицы - мои цветы, я их выращиваю. И они персонажи моих книг. Ты почитай "Дни поздней осени". Это ж во-още лучшая книга о любви (действительно, в повести было много его личного).
- Пробовал читать, - кривился я. - Слюни и сопли. "Овраг" - другое дело. Выше ты пока не поднялся.
- Ничего ты не понимаешь! Девицы со всей страны завалили редакцию письмами.
Это было правдой. А поскольку я не принимал ни кумиров, ни музыки современной молодежи, мне не нравилась его среда, где он, в самом деле, не только крутил романы, но и черпал материал для работы. Я советовал ему, помешанному, устроиться учителем в женскую гимназию:
- …Там уж развернешься, если тебя не упекут за решетку.
Кстати, недавно в изостудию пришла моя бывшая ученица, семнадцатилетняя барышня. Напомнив о себе, она сказала:
- …Я знаю, вы были другом Константина Константиновича. Расскажите о нем поподробней. Я написала пьесу по всему его творчеству(?). По-моему, он гениальный писатель.
Такой исчерпывающий взгляд. "Писательница" обещала пригласить меня на премьеру, когда поставят ее пьесу.
Однажды Новый год я встречал в одиночестве, вернее со своими собаками. Вскоре после полуночи позвонил Сергиенко, и уговорил меня приехать на Ленинский проспект, сказал "компания классная, ждем тебя". Когда я приехал, он, симпатяга, полулежал на диване, изображая шаха в гареме: одна девица гладила его виски, другая массировала руку, третья чесала пятки, четвертая перед ним танцевала, пятая подносила вино и смотрела ему в глаза с обожанием. Сергиенко прямо захлебывался славой любовника-воспитателя (только что не мурлыкал - попросту выглядел, как лучезарный дурак); похоже, его белоснежная мечта (жить одновременно с несколькими девицами) осуществилась. Но главное, он, остолоп, всем своим видом пытался вызвать у меня острую зависть. В той компании были еще две-три девицы и два каких-то смурных парня, и музыка из трех нот, и пустые разговоры: "наша тусовка, крутой прикид, понты…". Я выдержал минут пятнадцать и попрощался; мне вслед Сергиенко отпустил целый водопад оскорблений: от дурака и тупицы до полоумного законченного кретина (при этом его компания захлебывалась от восторга). А я, в свою очередь, думая о нем, пришел к выводу, что талант и ум - разные вещи.
В таком же окружении я встретил Сергиенко в Планерском.
- Кого я вижу! Во-още! - заликовал он, подбежал, обнял: - Пойдем с нами. У нас классная компания, жуть, как интересно!
- С тобой хоть куда, но без этих ребят, - буркнул я.
- Дурак! У тебя что, крыша поехала?! Ну, ты во-още! Ничего не понимаешь. Это то, что надо. А девицы первый класс.
Из своего Новомосковска Сергиенко перетащил в столицу десятки девчонок; со всеми крутил романы, но каждую пристроил в институт или устроил на работу, некоторым позднее подыскал мужей. Случалось, бывшая возлюбленная Сергиенко готовила в институт его новую подружку, например, Барсик (Таня) - Медвежонка (Иру).
С Барсиком у Сергиенко был самый долгий и лучший роман; собственно, они жили в гражданском браке (у нее). Они познакомились, когда ей было семнадцать лет, а ему почти на тридцать больше. Она нравилась всем; не раз, когда Сергиенко заводил побочные романы, его друзья Синельников и Айзенберг, да и многие другие, говорили ему:
- Кость, ты не дорожишь Барсиком. Смотри, мы у тебя ее отобьем.
Я по-настоящему любил Сергиенко и не мог остаться в стороне.
- Ты допрыгаешься, - говорил ему. - Лучше Таньки у тебя не было и не будет. Женись на ней, свободу твою она не стесняет.
Он соглашался, но начинал финтить:
- Не хочу ей портить жизнь… - и прочее.
Спустя несколько лет, когда жена Сергиенко с их сыном уехала в Германию, Сергиенко перебрался в свою квартиру, привез из Новомосковска шестнадцатилетнюю Иру (Медвежонка) и стал ее обхаживать. Барсик долгое время все прощала ему, старому попрыгунчику (в сердцах ругала его и жаловалась мне: "он уже три года до меня не дотрагивается!"), но в конце концов у нее появился поклонник. Сергиенко это не понравилось - он, дубовая башка, эгоист высшей марки, закатывал ей скандалы:
- Нашла богатого, да? Продалась за шубу, да?! Во-още!
Доводил девчонку до слез, а убедившись, что она по-прежнему его любит и готова на все, успокаивался и продолжал свой безалаберный образ жизни, а меня предупреждал:
- Если Барсик со своим хахалем заявится в ЦДЛ, не вздумай их проводить в ресторан! Иначе ты мне не друг! Во-още!
И я не проводил, чем жутко обижал Татьяну, в сущности, мою хорошую подружку; "попроси кого-нибудь еще", - говорил, а она посылала мне презрительную усмешку.
Немало девиц, с которыми Сергиенко имел романы и потом устранялся, ругали его и плакали у меня на груди. Я защищал друга как мог. Помню, одна разошлась:
- Твой Костя редкостный негодяй!..
- Неправда. Просто у вас не сложились отношения… Он талантливый, добрый, красивый…
Она вспыхнула:
- А я?! Я не красивая?! Да куда он смотрит!
Иногда, честное слово, мне было жалко горячее сердце Сергиенко, ведь вокруг шастали сотни симпатичных девиц и он на каждую делал стойку, и каждую, из числа знакомых, держал на крючке - короче, ему приходилось туговато; как известно, в таких делах требуется крепкое сердце и крепкие нервы, а у него и то, и другое было слабоватым.
Одно время Сергиенко жил у своей приятельницы И. Паперной. Позднее она говорила:
- Костя неумеха, и вообще в быту невыносим: сноб, капризный, привередливый и зануда… И ленивый, как не знаю кто…