Понятно, принимать на веру слова женщины в таких случаях не стоит, особенно, если она имеет виды на мужчину, которому предоставила жилье. Например, когда Сергиенко жил у Деверца, они, по словам последнего, вдвоем вполне "приемлемо клеили обои, и сколотили полку" (это Деверц сообщил, как весомое достижение, что, понятно, вызывало смех), и Сергиенко был совершенно неприхотлив в быту, и даже благотворно повлиял на друга: приучил его ежедневно плавать в пруду. А когда Сергиенко оставался ночевать у меня, он неплохо жарил картошку, терпимо переносил общество моих собак (хотя равнодушен к животным), без всякого занудства внушал мне, что Генри Миллер великий писатель, только канючил, чтобы я "немедленно сделал ремонт в пиратской квартире", но здесь он больше думал о своих подружках, чтобы их не шокировать неприглядным интерьером.
Мимоходом замечу: в моей запущенной квартире хотя бы вещи лежали на своих местах; у некоторых одиноких мужиков (у Кушака, например) в квартире творилось черт-те что, казалось ее потрошили грабители - все было разбросано, свалено. Такие, как Постников, у которого, как я уже говорил, все блестело словно в музее - редкость. Ну, может, еще бывший моряк Борис Воробьев - тот ежедневно драил свою хибару. Остальные жили в захламленных квартирах (в том числе "гении" Шавкута, Щеглов, Кучаев). Хотя, вот вспомнил еще одного аккуратиста: переводчик Валерий Агранат вообще превратил свою квартиру в офис; в ней красовались дорогие вещи, все сверкало, но в ней, вылизанной, не было уюта, про творческую атмосферу и говорить нечего.
Так вот, ночуя у меня, Сергиенко выглядел вполне сносным жильцом, но совсем в другом качестве выглядел на моем участке. Во-первых, он был совершенно безразличен к природе и, как я понял, будучи совой, никогда не видел восход солнца. Во-вторых, мой инструмент, который я собирал не один год, и которым гордился, как сокровищем, не произвел на него, дуралея, ни малейшего впечатления - он смотрел на него, как на безделушки, и даже не знал, для чего предназначены элементарные вещи. В-третьих, когда я сообщил, что дом построил сам, он не замер в восторге, а ткнул меня кулаком:
- Ладно врать-то! Совсем заврался!
А когда сосед подтвердил, что я автор строения, он долго, с глупой радостью, хихикал:
- Во-още-то это не дом, а логово волчонка. Нет уюта. Окна какие-то разные. Слишком крутая лестница, слишком скрипят двери (понятно, этими словами смертельно меня обидел).
В-четвертых, когда я стал что-то мастрячить в сарае, Сергиенко, бестолочь, это воспринял, как намек, чтобы и он поработал на свежем воздухе, в то время как он настроился качать свою подружку Лену в гамаке, что и проделывал, подвыпивший, несколько часов подряд, откровенно сказав мне, что "не любит физический труд". Такой был хлюпик (спортсмен называется!), только и красовался перед девицами. Уезжая, я объяснил ему, как отключить газ, воду и пробки на электросчетчике (он решил пожить с подружкой несколько дней), но когда я приехал через неделю, все было открыто: газ из баллона улетучился, лампы горели, только что вода не капала. Такие малоутешительные факты. Помню, в тот день я его, безголового, ругал на чем свет стоит.
- Тебя надо женить, - часто говорил мне Сергиенко. - Я подыщу тебе жену. У меня даже есть кое-кто на примете.
Не скрою, эта светлая мысль некоторое время будоражила мое воображение, но потом в одной компании он подвел ко мне вчерашнюю школьницу с кукольным личиком - мы договорились встретиться лет через пять-семь, когда она подрастет.
Однажды, в день моего пятидесятилетия, Сергиенко взволнованно объявил:
- Вечером приду к тебе с классными девицами. Одна, Галя, для тебя. Чувствую, у вас будет глобальный роман.
А накануне я сидел с друзьями в ЦДЛ (Сергиенко появился позднее); внезапно один из друзей заметил, что по кафе, в поисках свободных мест, ходят две толстушки с чашками кофе, и пригласил их за наш стол; другой друг объяснил, что наше застолье - прелюдия к моему юбилею, налил толстушкам водки, предложил выпить за меня. Женщины оказались какими-то продавщицами, пришли на концерт (в результате задержались с нами, и попали только на второе отделение); они впервые оказались в ЦДЛ и были немало удивлены, что писатели мало чем отличаются от остальных мужчин (святая простота!). Перед тем, как они направились в зал, я, подогретый водкой, взял и брякнул:
- Приходите завтра, поможете готовить закуски, - черканул им адрес, а потом крепко выпил и обо всем забыл.
Сергиенко, как и обещал, привел целый цветник девиц и среди них - художница Галя, лучший Сергиенковский цветок. И вдруг, в разгар нашего застолья, когда в квартире уже стоял дым коромыслом, а я почти влюбился в Галю, и мы с ней договорились, что она останется у меня - в этот самый момент раздался звонок в дверь, и на пороге появились толстушки… с банками солений и мочений. Некоторые из друзей (из тех, кто был с женами) слегка опешили (их жены поморщились и откровенно запрезирали меня), Сергиенко начал меня отчитывать, крутить согнутым пальцем у виска:
- Ну, ты во-още! Полный идиот!
Выручил Мезинов; он усадил толстушек рядом с собой, начал ухаживать за ними, открывать банки. На время все успокоились и пьянка продолжилась, но Галя больше в мою сторону не смотрела, а когда все расходились, у лифта кивнула на толстушек, и зло процедила мне в лицо:
- Вы только таких и достойны!
К сожалению, это была жестокая правда. Большинство интеллигентных девиц Сергиенко смотрели на меня, как на старого ворчуна (каким я, собственно, и был), а продавщицы всегда видели во мне "своего мужика". Особенно толстушки. Как говорили древние римляне "каждому свое".
Однажды Сергиенко затащил меня в театр Розовского, где собирались ставить его "Овраг" (но так и не поставили), и где он был своим человеком; затащил на мюзикл Паперного "Твербуль", о котором молодые актеры театра растрезвонили по всей Москве - рекламировали сами себя в прямом смысле. Это был не мюзикл, а балаган, с бессвязным набором слов и звуков. Через десять минут я одурел и выскочил из зала. Сергиенко высидел до конца (часа четыре) и, как оказалось, "балдел" от этого зрелища уже не первый раз. Естественно, при встрече мы до посинения доказывали друг другу, кто из нас полный дурак. И только на свой день рождения, когда мои друзья музыканты запустили музыку нашей молодости - классический джаз, а от Сергиенко послышался грозный окрик: "Выключите эту бодягу!", я понял всю несовместимость наших вкусов. И, кстати, компаний с разными духовными запросами. Именно с того дня мне пришлось отмечать свой день рождения два дня подряд: в первый - с друзьями музыкантами-байдарочниками, второй - с друзьями литераторами и художниками. Инженер Леонид Доменов, которому было все равно, о чем говорить, и что слушать, присутствовал оба дня. (Я устраивал выпивки не для того, чтобы пощекотать самолюбие, услышать приятные слова, просто такие дни - повод собраться всем вместе. Так же поступают и Мезинов с Тарловским, и Шульжик с Сергиенко, а вот Кушак с Яхниным никогда не собирают друзей, хотя на наши сборища прибегают одними из первых. Никак не пойму, что это - жлобство или еще что? Оба даже зажали свои шестидесятилетние юбилеи. Ну, Яхнин понятно - не хочет раскошеливаться, но Кушак-то почему? Никогда ничего вразумительного по этому поводу от него не слышал).
Разность вкусов и привязанностей не мешала нам с Сергиенко оставаться друзьями, ведь в главном: во взгляде на литературу, на порядочность, дружбу и материальные ценности мы были едины. И потом, надо признаться, меня тянет к людям, которые мыслят и поступают не так, как я. И вообще, хорошо, что все мы разные, ведь известно - больше всего раздражают те, кто особенно похож на нас.
Как-то мы с Сергиенко вышли из Домжура. Был отличный летний денек, но наш герой, вопреки обычаю, никуда не спешил и никуда меня не тянул - несколько дней назад закончился его долгий роман с художницей Настей (она окончательно бросила его), и он пребывал в глубокой печали (позднее этот роман ляжет в основу его слезливой мелодрамы "Дни поздней осени").
- Пойдем, прогуляемся по арбатским переулкам, - предложил мой друг.
Мы бродили до темноты, и все это время Сергиенко выплескивал на меня свою боль; на улицах стояла мягкая вечерняя теплота, а он так нервничал, что поеживался.
Эта его Настя, профессорская дочка аристократических кровей, жила в роскошной квартире элитного дома: ее дед был главным художником "Детгиза" и, понятно, благополучие внучки ни у кого не вызывало сомнения - она иллюстрировала все, что хотела. Собственно, она пробилась бы и без деда, поскольку была талантлива, умна и красива, и, естественно, в глазах Сергиенко сияла, блистала, сверкала.
Как многие провинциалы, Сергиенко тянулся к людям "высшего общества" (в этом он чем-то напоминал Скотта Фитцджеральда) и не на шутку комплексовал в их среде (то и дело пытался уколоть за богатство, за образ жизни, и вообще за врожденную внутреннюю культуру):
- Ну, конечно, у вас высокие чувства и все такое… У вас мания величия!.. А мы что для вас, люди второго сорта, да?
Все это касалось женщин, мужчин из "высшего общества" он презирал - понятно, еще и потому что не мог быть таким, как они; не зря кое-кто считал его снобом, а кое-кто и мнимым интеллигентом.
Во время той прогулки я рассказал Сергиенко, как тоже когда-то смотрел на московскую элиту с немым восторгом (на художников Збарского, Щапова, Красного, Мессерера, которые еще в конце пятидесятых годов имели роскошные мастерские, "мерседесы" и целый пароход в Водниках); как, будучи бездомным и нищим, завидовал "арбатским мальчикам", сынкам и племянникам с известными фамилиями (Е. Дунаевскому, Эренбургу, Маркишу, Габриловичу - они с детства вертелись среди знаменитостей, которые их всячески поддерживали), и только женившись на манекенщице и узнав всю эту "золотую молодежь" (приятелей жены), понял - большинство из них дерьмовые люди, и главное - никакие не таланты, а дилетанты, нахватавшиеся всего понемногу (кстати, все "богоизбранные").
Сергиенко отмахивался от моих ярких воспоминаний:
- Я все это знаю лучше тебя, но пойми, голова, Настя совсем другой человек. Она настоящая принцесса, и не какая-то книжная пустышка, а живая, умная…
Чувствительный, ранимый, он остро переживал любовное поражение, и мне было искренне жаль его, талантливого, неустроенного бессребреника. В очередной раз я завел разговор о том, что он, старый лысый пень, общается не с теми женщинами, что "карамельки" только обедняют его жизнь, что рано, или поздно они выйдут замуж за сверстников и он, их "папочка", останется один…
- Я знаю, - грустно кивнул мой друг. - Но с вашими старухами мне скучно.
Тот, кто думает, что Сергиенко не знал себе цены, как писатель - ошибается. Масса примеров, хотя бы вот: однажды он влетел в ЦДЛ прямо лопаясь от злости.
- Только что был в "Малыше" (издательство) и что мне говорит редакторша Васильевна?! Что мои сказки слабые!.. Это она говорит мне! Ну, во-още дает! Да еще ссылается на Мезинова, что и ему не понравились. Что они понимают?! Да она еще книжки не читала, а я уже издал три исторические повести! - и дальше начал распространяться в том смысле, что по-настоящему оценить талантливую работу может только талантливый мастер, а Васильева с Мезиновым и на средних мастеров не тянут.
В другой раз, когда я хвалил Коваля, себялюбец Сергиенко не вытерпел:
- Ты меня поражаешь! Ну что твой Коваль?! Он что, создал образ или сюжет?! Оригинальничает, пишет, чтобы всех поразить. Слишком возносят его! Вот у меня в "Собаках"…
Многих литераторов он вообще топтал что есть мочи.
- Твой Яхнин - прожженный тип, ноль без палочки, пишет тяп-ляп. Даже его жена Марина это понимает. Мы заговорили о литературе и она ему: "Уж ты-то помалкивал бы!". При мне, представляешь?! И он все терпит…
- Твой Кушак мерзкий тип. Представляешь, мы в Переделкино устроили вечер танцев. Он влетает: "Вам здесь не танцплощадка! Мешаете работать!". Ему, видите ли, мешаем писать его дурацкие стишата. Ну, во-още! Какой он поэт? Он компилятор. Я "Валентинки" лучше пишу.
О стихах молодых поэтов и вовсе говорил как о конфетах: нравится - не нравится. Обо мне отзывался неплохо, как бы снисходительно похлопывал:
- Между прочим, хороший писатель. Пишет необычно, так же, как и необычно говорит (случалось, в застолье, я что-нибудь брякну, он сразу своей подружке: "О, это запиши!").
Но не дай бог кому-нибудь похвалить мою книжку. Поэт Голубничий рассказал:
- Вчера выпиваю с Сергиенко и Деверцем, и говорю, что из всей вашей когорты могу читать только Сергеева. Костя так расхохотался, и выдал: "А ты меня-то читал?".
Как-то сидим в компании с девицами, Сергиенко их тискает за все места, щебечет, внезапно мне бросает:
- Успенский пробил собственное издательство. Издает себя, Остера, и будет издавать Коваля и меня. О тебе ничего не сказал, вот так!
- Естественно. Я всегда на задворках.
Наедине Сергиенко говорил мне прямо:
- Ты плохой сюжетчик. Где каркас рассказа?.. О женщинах пишешь грубо, во-още как дикарь. Только и можешь о своих собаках… Слушай меня, балда, я все-таки журфак закончил. Не забывай об этом. И, между прочим, печатать не умеешь. У тебя то висячая, то лежачая строка (именно он объяснил мне, неучу, элементарные вещи).
Я и сам знал свои чудовищные недостатки и безоговорочно соглашался с ним, но дальше он сыпал на меня и более суровые упреки: и делаю я все не то, и живу не так, и не с теми дружу, и не с теми встречаюсь женщинами, и неправильно разговариваю с ними, и вообще не умею себя вести… Здесь уж я активно оборонялся от него, настырного.
Как-то сидит с девицами в ЦДЛ, увидел меня с папкой (я принес рассказ Дагурову в газету "Московский железнодорожник"), выхватил у меня папку, стал читать рассказ, одновременно потягивая вино и бросая реплики подружкам. Абзац прочитает, что-то спросит у девиц, перелистает страницу, еще абзац пробежит.
- Кость, что за небрежность? - говорю. - Я, может, ночь не спал, а ты листаешь по диагонали.
- Молчи! Я все увижу. Я профессионал!
И вроде, действительно, черт, все увидел, сказал - где именно плохо.
Сергиенко был настоящий друг: когда меня перестали печатать, он сам отнес мою рукопись "Оглянись…" в "Молодую гвардию" и написал на нее убедительную рецензию. Можно сказать, он и Приходько вернули меня в детскую литературу, когда я уже перестал писать для детей, и пробовал силы в рассказах для взрослых.
Когда же дело касалось его произведений, Сергиенко становился на редкость практичным. В редакции у Розанова первым делом издал буклет - синопсис с перечнем своих произведений и предисловием какого-то польского писателя. Сунув мне в руки синопсис, сказал:
- На, смотри! Это тебе не хухры-мухры. Здесь еще не указано, что из "Собак" ("Прощай, овраг!") я сделал пьесу, и она идет у Спесивцева в театре "На досках".
Чуть позднее он даже не познакомил меня с переводчиком из Голландии, хотя мы часа два выпивали за одним столом (вот бескультурье провинциала!), а отдав ему свои книги, сказал с приливом энтузиазма:
- Это классные вещи. Лучше в Москве ничего нет…
Такой был бахвалец! О своем таланте мог болтать на каждом углу - давал понять, что своим творчеством "расширил пространство", сделал приличный вклад в наследие человечества. Однажды сказал:
- Хороших писателей немало, но в литературе остаются единицы (естественно, такие, как он).
Бывал Сергиенко и не искренен. Как-то говорит:
- Рахманин подарил мне свой роман "Господин Сперматозоид". Ну, это во-още! Ужас! Кошмар! Невозможно читать!
В этот момент показался Рахманин и Сергиенко занервничал:
- Ой, ведь сейчас подойдет. Что ему сказать, прям не знаю…
Рахманин подошел:
- Кость, ну как?
Сергиенко заерзал, сбивчиво забормотал:
- Ну, я не знаю… Сергеев, конечно, меня осудит… Но во-още-то… мне понравилось…
Обо мне он, баран, ляпнул без всякой задней мысли, по простоте душевной. Рахманин был слабым писателем и тщеславным, самовлюбленным человеком, но он не был дураком - он все понял, как надо.
К писательской работе Сергиенко относился с ленцой, но если раскрутится, сидел как проклятый. Когда он писал исторические повести (а он, как прозаик, начинал именно с них, и писал эти повести быстро и свободно), мы иногда встречались в читальном зале "Ленинки", и я отлично помню его, склонившегося над книгами, сосредоточенного, серьезного… Исторических повестей для детей он наклепал несколько штук - в них полно фактов, но нет дыхания прошлого времени и еще чего-то, ну, в общем, скучноватое чтиво; по-моему, эту работу он делал честно, но ради денег. Другое дело - то, что он писал для души - это по-настоящему талантливые вещи (написать что-то уровня "Оврага" удавалось немногим).
Сергиенко вобрал в себя лучшие черты истинного россиянина - широту, щедрость, загульность; и простодушие, и доверчивость (доверился аферисту Розанову), и некоторый романтизм. Он из последнего поколения писателей, которые в своих книгах звали к добру, давали людям надежду на лучшее. Кто бы мог подумать, что наступит разбойничье время и наши прошлые неприятности покажутся мелочью в сравнении с настоящей трагедией всей страны, когда такие, как Сергиенко окажутся попросту не нужны. В девяностых годах все рухнуло, начались оргии "демократов", появилось разрушительное искусство и даже для детей стали выпускать безнравственные книги. На фоне теперешних настырных, циничных писателей и вала их конъюнктурных "произведений" Сергиенко выглядит человеком, который жил рядом с нами, но в другой стране, человеком идеализирующим мир, а его повести - неким чистым оазисом.
Но и среди нашего поколения, мне кажется, Сергиенко, как литератор, не был оценен в полной мере. Как пример - всего один вечер памяти, в то время как Ковалю их устраивают по два-три в год; а между тем, как сказал поэт Леонид Мезинов, "Сергиенко по таланту не ниже Коваля". Впрочем, Мешкову и Качаеву и одного вечера не устроили (как будто и не было таких писателей), а о Цыферове вспомнили спустя двадцать лет.
Бесспорно, лучшая вещь Сергиенко повесть о собаках "Прощай, овраг!". Я думаю, даже если бы он больше ничего не написал, этой повестью он навсегда останется в русской литературе для детей. Конечно, повесть не "Сны Чанга" Бунина, Сергиенко не проник в душу собак (что и понятно, он их не знал), не нашел красок для их индивидуальности; в повести можно разглядеть подражание "Маленькому принцу" Сент-Экзюпери ("Просто эпигонство", - сказал Тарловский; но если внимательно всмотреться, покопаться, во многих произведениях можно найти отголоски каких-то предыдущих авторов), но ясно одно - это самобытное и гуманное произведение, и "не о собаках вовсе, а о нас с вами", как говорил сам Сергиенко. Не случайно, на похоронах нашего друга, поэт и издатель Синельников назвал "Овраг" бестселлером своего времени, и позднее переиздал его вместе с другими повестями Сергиенко.