- Я уже переговорил с бандитами своего района, дал им задаток, обещали найти, - удрученно сообщил он мне. - Понимаешь, я слишком засветился. На телевидении, и вообще. Блатные люди так и сказали: "Мелькаешь на экране, а мы таких не любим. У тебя полно денег, еще одну купишь".
На следующий день Коваль позвонил снова. Я приезжаю в ЦДЛ, на веранде он сидит с уголовником из измайловской банды - бритый парень в майке, весь в шрамах и татуировках. Они уже немного приняли. Коваль сразу налил мне и представил:
- Это Ленька, мой друг. А это Коля…
- Кто это? - бандит посмотрел на меня исподлобья.
- Мой друг, Коль, я же тебе говорю. Мой ближайший друг.
- Ему что, тоже тачка нужна?
- Да нет. Он в курсе дела и разбирается в машинах.
- Не нравится он мне.
- Коль, ты что? Брось валять дурака! Ленька мне, как брат, пойми ты это, - и обращаясь ко мне, - Леньк, такое дело, черт подери! Пока машину найти не удается. Коля говорит, задаток надо увеличить. Что ты скажешь?
Когда Коля уехал, Коваль сообщил, что бандит предложил "другую тачку, угнанную" и спросил меня "брать или не брать?". Я, разумеется, отговорил друга. К счастью, через неделю Союз писателей выдал Ковалю новую машину.
Богатей Коваль никогда не знал, что такое полное безденежье. Помню, пропыхтел:
- Я крепко сел на мель. Прям не знаю, как дальше жить. Денег ни хрена нет… Ну, тысяча-то долларов на книжке есть. Но это неприкосновенный запас, сам понимаешь.
Я, разумеется, не понимал. И Сергиенко, и Мазнин не понимали. Уж если мы говорили "денег нет", значит не было пятака на метро.
В чем в чем, а в жадности Коваля никак не обвинишь, и вдруг, надо же, отдает мне старый холодильник (себе после женитьбы купил новый) и бурчит:
- Ну ты мне за него подкинь немного деньжат. На переезд к Наталье.
И что на него нашло?! Он, истукан, должен был мне заплатить, что я избавил его от рухляди, да тащил этот гроб, черт знает, с какого этажа. Хорошо, мой брат помог. А у Коваля, неженки, видите ли, разболелись руки. Потом я подарил этот чертов холодильник соседу по участку, тот из всего извлекал "ценности" (из холодильников электромоторы).
Кстати, за несколько лет до этого "специалист по сказкам" Ватагин позвонил мне:
- У тебя ведь полупустая квартира? Возьми мебель у моей знакомой. Она купила новую, а старую отдаст бесплатно.
Я поймал мини-грузовик и, за приличные для меня деньги, перевез шкаф и тахту в свою квартиру. И то, и другое вскоре пришлось отнести на помойку: шкаф оказался слишком громоздким, а тахта невероятно скрипела (была попросту бракованной). Но сразу же, после этого подарка, Ватагин тихо сказал мне:
- Ну, ты все же заплати моей знакомой рублей пятьдесят, ей же надо привозить новую мебель…
В общем, мебель обошлась мне в копеечку.
- В каждом еврее рано или поздно проявляется жидовство, кровь срабатывает, - сказал сосед, помогавший мне выкидывать мебель.
Сосед, конечно, хватанул через край. Например, тот же Ватагин всегда охотно всем дает деньги в долг (правда, делает это слишком серьезно, его щедрость какая-то торжественная - от этого тот, кто у него занимает, испытывает неловкость, несоразмерную своей просьбе); на дни рождения друзей Ватагин притаскивает два торта (его так и зовут "наш кондитер") и непременно дорогой подарок, и, будучи самым старым в нашей компании, первым произносит тост (правда, удручающе мелковатый для писателя):
- Поздравляю! Желаю здоровья, долгих лет жизни, успехов в творчестве! (после этих избитых слов, выступают речистые Яхнин, Мазнин, Кушак и выдают такие роскошные монологи, после которых маленький Ватагин становится совсем крохотным).
Такой чудак, этот сказочник. (Некоторые считают, что тосты - вопрос вдохновения, но, думается, не только его). Во время "перестройки", развивая свою коммерческую жилку, Ватагин занялся бизнесом, стал покупать и продавать недвижимость (квартиры), и одновременно умудрился пересказать десять томов сказок народов России. И как все успел? Вот проворный старикашка! Но я далеко ушел от Коваля.
Человек мощных эмоций, Коваль, если уж грустил, то и собеседнику становилось не по себе. Например, когда вспоминал мать ("…посмотрел ее фотографии, поплакал малость"), или когда из Москвы уезжала красавица немка Беата, которая немало сделала, чтобы Коваля печатали в Германии, и очень хотела выйти за него замуж (на что наш герой бурчал: "Наталью бросить никак не могу"), когда умер только что родившийся первый сын ("может, оттого что выпиваю, может еще от чего" - вздыхал мой друг).
Коваль никогда не ухаживал за женщинами, они, милашки, сами бросались ему на шею. Это он, глупец, свидетельствовал и в прозе ("Храм на воде", Клара в "Лодке"). Всех известных женщин, с которыми Коваль имел романы, он запечатлел на огромном деревянном столбе (вырезал их лики); неизвестных, но личностей, увековечил в стихах и прозе), остальных "задокументировал" в устных "сексуальных рассказах".
Он "романился" даже с моими ученицами, малолетками из изостудии и, что особое злодейство - с женами друзей. Мне совершенно наплевать, кто с кем спит, но где честь, совесть, чувство вины? Я говорил ему, негодяю:
- Ты разрушитель семейного счастья, тебе жариться на сковородке, в Аду. Тебе что, свободных баб мало?
А он строил невинные глазки:
- Ну что я виноват, едрена вошь?! Бабы сами лезут, поверь мне. Не могу отказать. Надо же их утешить.
Как-то, в перерыве между браками, Коваль увел у Успенского одну девицу. Успенский расплакался и вызвал Коваля - не на дуэль, конечно, - на разговор. Тот сдрейфил и пришел не один, взял с собой В. Ускова и Н. Силиса. Перед такой свитой уже сдрейфил Успенский и простил "негодяя".
Случалось, на день рождения Коваля, кроме друзей и жены, собирались и все его секретарши любовницы и случайные обожательницы - тогда празднество выглядело несколько странно, точнее - постыдно, хотя сам Коваль держался великолепно, без всякого смущения. Да какое там смущение! Он и не знал, что это такое, он всегда держался свободно. Временами, распираемый собственным величием, даже чересчур свободно. Он, себялюбец, вообще был не прочь, чтобы все женщины принадлежали ему, все участвовали в его жизни, и чтобы на его день рожденья их собиралось не меньше, чем на первомайскую демонстрацию (впрочем, Бунин с Булгаковым и вовсе жили с двумя женщинами одновременно в одном доме, и не только они). Накануне своего дня рождения Коваль давал нам с Сергиенко вычурные темы для письменных поздравлений: "Фиолетовые утопленники", "Блуждающие кости".
Как-то мой друг увидел симпатичную девицу с Яхниным и вполне серьезно заявил мне:
- Как хочешь, но я отобью ее у него.
Но не дай бог, его приятельница заинтересуется кем-то другим! Ревновал до чертиков. Однажды его секретарша Ирина в ресторане ЦДЛ брала интервью у Пьецуха (она работала в каком-то журнале). Коваль заранее меня об этом оповестил и назначил встречу в Пестром. Как только "потенциальные любовники" уселись в ресторане, мой друг не поленился, потащил и меня туда же.
- Сяду так, чтобы их видеть, - объявил. - В случае чего, ты меня сюда приволок, понял?
Весь вечер он то с цепенящим вниманием следил за "парочкой", то дергался и ужасно нервничал:
- …Ишь, как смотрит на него! Кадрится! А он, гад, явно кадрит ее! Знает, что со мной ему не потягаться, но лезет!
- Брось! Чепуха! Не накручивай себя, - говорил я, но где там! Если ему что мерещится, не переубедишь.
В другой раз я разговорился с его другой секретаршей Еленой.
- Ее тебе не отдам! - сурово предупредил мой друг.
- Ты что, спятил? По себе всех меришь? - попытался я поставить его мозги на место.
- Я все вижу, меня не проведешь!
- Ты как Сталин. Тот тоже говорил Берии: "Жукова тебе не отдам!".
Коваль, старая чурка, засмеялся и успокоился.
Однажды приезжает с Нерли, звонит:
- Каких баб за этот месяц имел?
- Да никаких, - отвечаю. - Сейчас не до них, я уж и забыл, как у них все выглядит.
- Приезжай, нарисую! - гогочет.
Вот черт! Нет, чтобы сказать: "Приезжай, сейчас вызову пару". А он - нарисую!
Мы встретились в его мастерской, купили у сторожа "продмага" бутылку (Коваль знал старика, и в любое время суток мог достать водку), и прежде чем ее прикончить и звонить женщинам, пересказали друг другу, как провели последний месяц.
- …Баньку поставил, - сообщил Коваль (он был большой любитель банного дела).
- Сам? В одиночку?
- Ты что?! Местные помогали. Баньку грамотно самому не поставить. Внутри вагонкой из осины надо обшивать, - дальше он подробно описывал баньку, потом чердак избы, где делал что-то вроде мастерской.
Я похвастался, что взял участок в писательском товариществе и строю летний дом.
- …Вдвоем с братом, - важно закончил я.
- На кой черт тебе этот участок, - поморщился Коваль. - Я вот что тебе скажу. У меня там, на Нерли есть свободный дом. Не хуже моего, и не дорого. Другому не сказал бы. Тебе говорю. Бери, дурак, не раздумывай. Будем вместе щук ловить.
- Далековато. А участок в часе езды.
- Тебе эти писатели в ЦДЛ не надоели? Да и шесть соток всего. А у меня там до реки все мое.
- И за рекой тоже, как у Гоголя, - вставил я.
- Ну да, - засмеялся Коваль. - В это лето стоит жарища. Все поливают грядки. А я ничего этого не делаю. Не люблю это… Вот щук ловлю. С одной, скажу тебе, долго боролся, но победил, едрена вошь.
- На Нерли ведь у тебя третьи владения, - напомнил я. - Куда тебе столько?
- Алешке останется.
Сынишка Коваля - шустрый, смышленый мальчуган.
- Твой будущий ученик, - говорил мне Коваль.
А вот его дочь от первого брака Юля - гадючка, о ней и писать противно. Когда с моей матерью случился инсульт, и ее положили в больницу, Коваль спросил у меня:
- В какой она больнице?
Я назвал.
- Да ведь там моя Юлька работает терапевтом! - оживился мой друг. - Сейчас ей позвоню.
И позвонил, и наказал дочери присмотреть за моей матерью, узнать что и как, и позвонить.
Три дня мать пролежала в больнице, но дочь Коваля так и не позвонила. На четвертый день мать умерла, об этом мне сообщила медсестра, потом позвонил завотделением, сказал:
- Очень хорошо(!), что вы уже все знаете.
А спустя неделю я в ЦДЛ встретил Юлю, она направлялась в кинозал.
- Я была у вашей мамы, - сказала, - она чувствует себя неплохо.
Такая дочка у моего друга. Дать бы ей клятвой Гиппократа по башке!
Эхма! Если бы Коваль все силы бросил только на литературу, сколько бы он хорошего написал! Так нет, он, дуралей, хотел себя обессмертить во всех областях. Как говорила одна моя ученица, его любовница:
- Он слишком разбрасывается, за все хватается - немного порисует, попишет стихи, что-то порежет на дереве, потом минут десять поиграет на гитаре, снова берется за кисть, ручку…
Таким же он был и в молодости. Как-то отправились на охоту: он, Мазнин и Мезинов, так Коваль умудрился за один день подстрелить чирка, зарисовать его, и сфотографироваться с ним, написать два стихотворения, и к обоим на гитаре подобрать мелодии, сделать несколько акварелей и автопортрет, вырезать из корней черта и свой профиль, собрать какие-то травы для лекарств, и еще закадрить деревенскую девушку - могу немного перепутать, но за суть ручаюсь.
С возрастом Коваль обрюзг, заматерел, стал похож на старую жабу; когда смеялся, его выпученные глаза вылезали из орбит, щеки тряслись, словно желе. Раза два он ложился в больницу на похудение, после чего выглядел, как молодая лягушка, но быстро набирал прежний вес, прежние жировые складки - уж очень любил пожрать, чертяка. Особенно сальца с хреном - само собой, под водочку. Ну, а его старческое хвастовство ("у меня чувство слова в крови", "я сразу ворвался в литературу как мастер") с каждым годом возрастало. Как-то заявил:
- В пединституте профессор… (такой-то) говорил: "Что бы Коваль ни написал не по правилам грамматики, это будет правильно". (Совсем по Жуковскому - "Как мы с Пушкиным пишем, так и должно быть").
В другой раз говорит:
- Мне, как таланту, легко найти нужное слово, в голове-то безмерный клад. (Вспоминается Чайковский: "У меня пять процентов таланта и девяносто пять работа").
Но случалось, Коваль впадал в жуткий пессимизм, особенно когда ему в очередной раз не дали премию Андерсена. Он жаловался, что ему не о чем писать, что родители его юной журналистки Жени (которая у него брала интервью, и с которой он два года крутил роман) отправили ее за границу - подальше от него, что вообще молодые женщины на него все меньше обращают внимание, на что я замечал:
- Ничего, мы свое взяли. А ты и чужое взял, как говорит Венька Лосин (художник).
Коваль смеялся.
- Ни фига! Вон Костя (Сергиенко) берет и берет. Можно сказать, гребет, черт бы его подрал! Правда, делится.
В последний год в семейной жизни Коваля начались раздоры. Наталье надоели секретарши мужа и журналистка - "на одни звонки ей в Париж ухлопал пятьсот долларов". Наталья устроилась преподавателем в школу (с сыном сидела ее мать), и стала домой возвращаться поздно.
- Завела любовника! - в ярости заявил мне Коваль. - Привозит ее на машине.
А по телефону призывал меня быть свидетелем падения жены:
- Иди, скажи Леньке, когда ты вчера явилась! Слышишь, гремит кастрюлями?! Не хочет говорить, что ее на машине подвозит любовник!
Наталья подходила и спокойным голосом опровергала мужа:
- Не слушай его. Все это его выдумки.
Нельзя сказать, что они совсем разлюбили друг друга, их отношения просто притупились, и Наталья напоминала мужу, что она еще молодая, красивая женщина, а Коваль комплексовал из-за своего возраста и оттого что "исписался".
Прежде чем высказывать свое отношение к творчеству Коваля, замечу: для меня в работах особенно ценны естественность и подлинность, нарочитость вызывает недоумение и протест. Ну ладно, в молодости, когда не знаешь как самоутвердиться, но в зрелости, а тем более под старость, когда уже тянет к простоте и ясности, стремление пооригинальничать выглядит диковато. Хемингуэй говорил: "Туманно пишут о том, что туманно себе представляют".
И еще одно отступление. Я знаю точно: в искусстве большинство близких людей, нахваливая работы друг друга (то "трепетно, волнительно", то взахлеб), частенько лицемерят, а если что-то явно не нравится - помалкивают, боятся обидеть, испортить отношения. Это и понятно - творческие люди крайне ранимы и болезненно воспринимают критику. Несмотря на этот печальный факт, я убежден, что как раз близкий человек обязан быть предельно искренним и говорить то, что думает. Кто ж, как не он? Для пользы дела мы должны относиться к друг другу с повышенными требованиями.
Меня с детства отец приучил настороженно относиться к похвале, рассматривая ее, как ничего не значащие слова, способ увильнуть от серьезного разговора по сути. Другое дело критика, пусть даже самая жесткая - из нее всегда можно выжать полезное, и тем самым сделать работу качественнее. Когда Кушак мне говорил: "Все отлично. Классно", я знал - ему лишь бы отмахнуться, хотя сам всегда и все "обкатывал" на друзьях: звонил Мазнину, Тарловскому, мне, спрашивал, где что покоробило. А потом вздыхал:
- Да, то же самое сказал и Игорь, и Марк… надо крепко подумать.
А вот Мазнин и Мезинов меня чихвостили, как надо, с большим подъемом, и если при этом Мазнин все-таки выбирал выражения, то Мезинов не ограничивал свой словарный запас и жалил меня в самое сердце; на рукописях писал, используя бандитскую лексику: "Где это ты, му…к, видел?!", "Что за чушь, что за дерьмовая концовка?! Ты что, совсем ох…л?!" - прям готов был придушить меня. А при встрече подробно разбирал мои огрехи и несуразицы:
- Где у тебя развитие сюжета? Топчешься на месте, е… мать. Не ты господствуешь над временем, а оно над тобой. Ну, есть у тебя дневниковая манера, интонация, нюансы всякие, но этого мало. Где свой подход, индивидуальность?!
Я, конечно, защищался, как мог:
- Но ведь манера, интонация, нюансы это и есть индивидуальность.
- Ничего подобного! Это только окраска. Индивидуальность это, прежде всего, самобытный взгляд!..
Я был бесконечно благодарен друзьям за доскональный разбор, и выжимал все, что мог, из их проработки.
Руководствуясь повышенными требованиями и выскажусь о работах Коваля. Вначале о его музыкальных поползновениях.
Вообще-то говорить об этом мне попросту не интересно, даже смешно. Ответственно заявляю: Коваль не обладал слухом (перевирал мелодии), но изо всех сил хотел стать бардом; усердно брал уроки игры на гитаре, не упускал возможности спеть свои вещи. Все для того, чтобы быть в центре внимания (к слову, он любил выступать: открывал выставки художников в библиотеках и ЦДЛ, вел семинар в "Мурзилке" - учил уму-разуму молодых литераторов). Бывало, в мастерской у Стацинского кто-нибудь рассказывает интересную историю, Коваль мне шепчет:
- Развели хренотень! Надо немедленно достать гитару. Пойдем по мастерским.
Это у него называлось "перехватить инициативу". Он всюду перетягивал одеяло на себя. Так на выставке стоило Н. Силису заговорить о себе, как Коваль со смешком ершился:
- Что ты все о себе, да о себе, черт тебя подери! Брось валять дурака, обо мне что-нибудь скажи!
На вечере в Малом зале кто-то говорил о нем, как о прозаике, он бросил реплику:
- Скажи, что я еще и первоклассный стихотворец. У меня две книжки стихов!..
Он не забывал о себе, даже когда писал о других. Например, написал: "Когда я читаю "Утренние трамваи" Л. Сергеева, я вспоминаю "Последний троллейбус" Б. Окуджавы, та же музыка звучит во мне". Ясно, здесь сплошное кокетство, игра слов, ведь ничего нет общего между - пусть мелодичной, но унылой вещью мэтра и "трамваями", где все отмечали какой-никакой, но оптимизм. Коваль просто похлопал меня по плечу и высветил свою тонкую душу.
В музыке вкус у Коваля был разбросанный (к месту вставлю - вкус, по-моему, особый, возможно даже врожденный, талант, по большому счету - вообще определенный взгляд на жизнь). Коваль никогда не пел песен нашей юности, но не забывал песни с налетом блатной романтики. Например, любил "Мурку". Ее пел на мой день рождения не только у меня дома, но и в ресторане ЦДЛ, где, кстати сидели иностранцы. Подошел к таперу, крикнул, что посвящает песню мне (на кой черт она была мне нужна?) и заголосил. Спел, дождался двух-трех хлопков, но ему вдруг втемяшилось, что у него получилось не очень душевно, и он затянул еще раз.
Музыкальные упражнения Коваля можно рассматривать только как хобби, как семейное "кухонное" искусство, но не исполнять в залах, а он постоянно лез на сцену, в радиостудии и экран телевидения. Кстати, Кушак тоже мог бы исполнять пару своих дворовых песен и "цыганочку", но надо отдать ему должное - делал это только в кругу друзей.