- Тайга это вам не Подмосковье. Вас там мошка сожрет… Таежные реки порожистые, чуть оступился, все - отдал Богу душу… Вон Коваль все липнет ко мне, навязывается. Говорит "возьмем направление от Михалкова, закажем вертолет, наймем катер". Хочет поехать, как начальник. Не понимает, осел, что там начальство не любят. С ним говорить никто не станет… Пусть лучше сидит в своем Переделкино и не рыпается. Тоже мне кореш!..
В самом деле, Коваль частенько выпендривался, катал в командировки с шиком, но и Снегирев кривил душой - будучи в Игарке, остановился не в стойбище, а в гостинице, в одном из двух "люксов".
В быту я не раз замечал - Снегирев "не может вбить и гвоздя". Как-то приехал к нему на своем драндулете "Москвиче", который заводился только когда его разгоняли (я всегда ставил машину на возвышении, чтобы легче было толкать). После разговора о том о сем, мы решили сгонять в мастерские художников.
- Давай разгоним, - сказал я Снегиреву, когда мы вышли из дома, - я на ходу вскочу и заведу. Налегай со всех сил и быстрей перебирай копытами!
Открыв дверь, я налег на машину, но она еле сдвинулась.
- Толкай сильней! - крикнул Снегиреву, но "Москвич" с трудом протащился пару метров.
"Что за чертовщина? - думаю. - Под горку вдвоем не можем разогнать!". Обернулся, а тюфяк Снегирев стоит полуобернувшись к моей драгоценной колымаге, стоит в балетной позе: пятки вместе, носки врозь, и упирается в багажник двумя пальчиками. Такой ключевой момент. И это таежный волк! Я крепко выругался и сразу вспомнил, что и раньше замечал полную неумелость, нерукастость своего друга. Он имел широкие плечи и часто бахвалился, что в юности занимался боксом, но внешне выглядел совершенно неспортивно, как-то квадратно; он не ходил, а двигался рывками, как заводной истукан, на нем даже одежда висела мешковато, словно под ней не мышцы, а деревянный каркас.
А позднее профессор Лебедев, с которым Снегирев был в Туве, сказал нам с художником Лосиным:
- Генка ни на что не способен. Абсолютно беспомощен в тайге. Я с ним намаялся. Больше ни за что не поеду. (Позднее я читал воспоминания летчика, который летал с Хемингуэем над Испанией и называл его не иначе, как "фанерным героем").
Несмотря на это безрадостное известие, Снегирев несомненно, как никто, знал животных (не зря общался с таежниками), его захватывающие истории мы слушали разинув рот, но в этих историях было немало выдумки.
Вслед за редакторшами и некоторые литераторы осторожно называли Снегирева гением, а его прозаические миниатюры чем-то вроде бриллиантов, в которых автор экономно расходует художественные средства. К чести моего друга надо признать - подобные слова он решительно отметал.
- Какой на х… гений! - морщился. - Гениев сейчас нет, и долго не будет… А то, что Паустовский обо мне написал в предисловии… это я сам написал… Был у него в Тарусе, мы распили бутылку, он сказал: "Пиши сам". Я и написал, а он подписался.
Гением Снегирева называли особо душевные, но не слишком сведущие в литературе люди. Некоторые знатоки, вроде поэта Мазнина, считали, что его работы - обычные зарисовки природы, наблюдения натуралиста, где полно информации, но начисто отсутствуют образы; что Снегирев подражает Пришвину и Бианки, только у первого - философия, а у второго - сюжет, у Снегирева ни того, ни другого не найти; что язык его слишком убогий, как у неандертальца - из двухсот пятидесяти тысяч слов словаря Даля Снегирев обходится двумя сотнями, и те выдает, как азбуку Морзе.
- Русский язык богат красками и только идиот использует короткие фразы без прилагательных, наречий, - говорил Мешков, тоже умудренный в вопросах литературы. - Чего бояться длинных предложений, надо только умело ими пользоваться.
- Через два десятка лет Снегирева никто читать не будет, - заявлял Мазнин.
- Снегиреву тексты отделывают редакторши, - говорил всезнающий А. Барков, - иначе они выглядели бы бледно.
В защиту Снегирева скажу: несмотря на бедный арсенал слов, детали в его коротких рассказах все-таки вырисовывают четкое изображение, достоверность; он безусловно самородок - мастерски, вроде бы с небольшим усилием, малыми средствами создает немалую экспозицию. Не знаю, как у него, черта, это получается, но в его прозе чувствуется пространство (прямо по Гоголю - "за словами открывается пространство"). Другое дело - где нравственность? Что за культ охотников? И как он, молодчик, не заметил варварское истребление тайги и зверья?! Творческий человек не может спокойно смотреть на то, что происходит с его страной, не заявлять о своей позиции - мы все в ответе за то, что творится вокруг нас.
Одно время в "Детгизе" перестали издавать многих прозаиков нашего поколения (как бы случайно - всех русских по происхождению). Издавали только Кушака, Яхнина, Коваля. У некоторых писателей в том издательстве вообще не вышло ни одной книжки, в частности у Цыферова и А. Иванова. А выбора не было; в "Детском мире" издавали только дошкольную литературу, а в "Советской России" - юношескую. Пишущие для подростков оказались в трудном положении. В конце концов они подписали письмо (составил Мазнин) в Комитет по печати с жалобой на редакторов Кантора, Арона, Либет. Мы со Снегиревым тоже поставили подписи; Снегирев хотел "вставить клизму власти", я в основном руководствовался обидой за Цыферова. Когда начался скандал, Коваль (нет, чтобы хотя бы промолчать) нахраписто отчеканил нам:
- Я не дам Карла и Лелю в обиду. Я буду с вами бороться (со своими товарищами! - ну не подлец?!)
Снегирев поступил не лучше. Он увертливо выдал в издательстве двойную ложь:
- Я был пьян. Не помню, что подписывал.
Но, как Мазнин узнал позднее, он, негодяй, вспомнил всех, кто подписывал(!) - приложил нас мордой об стол. Такая у него была подвижная мораль, такие он совершал перебежки, виражи. После того случая у него сразу вышло подарочное издание, а нам, подписантам бунтарям, все вышло боком - нас еще лет десять не печатали.
До пенсии Снегирев выпивал прилично. Бывало встречу его в ЦДЛ, он сразу:
- Как думаешь, сколько во мне сидит?
- Стакан.
- Балда! Пол-литра не хочешь?! (он явно преувеличивал).
- Ну уж, - хмыкал я. - Ты свалился бы. А так идешь как по струнке и взгляд осмысленный.
- Не веришь? Иди спроси у… (он называл какой-нибудь талантище, с которым поддавал). - Мы ж немного попели (это он-то, которому медведь на ухо наступил!). Знающие люди говорят что? Почему на Руси выпивая, поют? Чтоб хмель выходил вместе с песней, понял?! (Присказку "знающие люди" он употреблял, как шаманское заклинание).
В последнее посещение ЦДЛ (незадолго до "реформ") Снегирев наклюкался вдребадан - так, что опрокинул стол, за которым мы сидели с молодыми литераторами. Он, старый зануда, и до этого печального момента вел себя безобразно: орал, пулял матом, всех одергивал - портил нам вечер, но, тем не менее, молодые люди взирали на "классика" с благоговением. Ну, а после того, как он рухнул на стол и вместе с бутылками и закуской полетел на пол, мы, старики, начали его отчитывать:
- Давай, мол, кати домой! Хватит буянить! (мы сильно расстроились из-за загубленной выпивки).
Но странное дело, молодые люди стали смотреть на нас с укором, а их уважение к Снегиреву многократно возросло; они как бы говорили нам: гений имеет право на любые поступки, а вы, похоже, ему просто завидуете.
О сподвижниках резкач Снегирев отзывался бесцеремонно и круто, только что не бил их кувалдой:
- Берестов? Слишком литературный. Его не интересует жизнь людей, ему на все наплевать…
- Толкмаков (художник) из кожи лезет вон, хочет быть оригинальным, дурак…
- Козлов? Не сказки, а пастила. Малиновый звон запутался в оранжевых яйцах слона…
- Сапгира и Холина надо замочить. Они же были надсмотрщиками в лагере. И подбирают дружков по национальности. Дурь! Ну, мой отец был евреем, и что?! А я православный. Главное - язык, на котором говорит и мыслит человек (думаю, дело не только в языке, надо еще пропитаться русской культурой).
- Алексин - гнида, коммунист… Вылизал задницы всех секретарей горкома. Я ему говорю: "Ну, ложись перед ними на пол, и распластайся звездой…". Алексин и Михалков дельцы от литературы, им главное - ордена, заграничные поездки. Начальники!..
- Устинов. Хороший художник, но работает под дурачка, думает не видно…
Естественно, все это он бубнил за спиной главных героев - такой был смельчак. Ну, а ко всем незнакомым литераторам был нетерпим, при первой же встрече выискивал у них недостатки и петушился по каждому поводу. Написав это, чувствую - все злые духи из меня вышли, остались одни добрые. В заслугу Снегиреву надо причислить то, что он никогда не выпячивался, не лез во власть, а выступая (например, на выставках), был лаконичен:
- …Давно здесь не собиралось столько хороших людей. Предлагаю закончить выступления и всем пойти выпить. Там и договорим…
В середине восьмидесятых годов писателям для застройки выделили участки в Истринском районе. Снегирев не взял (у него был дом в деревне), а я взял. Место было болотистое (куда же еще писателей запихнуть - пусть осушают; другое дело члены ЦК - тем, пожалуйста, - в сосновых борах, на берегу Москва-реки); на моем участке то и дело появлялись гадюки - с ними воевал соседский кот (и всегда побеждал). Снегирев сказал мне:
- Не вздумай убивать гадюку! Приползут другие, отомстят, как пить дать.
- Не верю, - хмыкнул я. - У Брэма ничего не написано.
- Ты Брэма читал, а я со знающими людьми общался, - вскричал Снегирев. - Но если цапнет, сразу пей кагор. Две бутылки. И собак своих пои.
Повторюсь, Снегирев немало знал про животных (здесь он был мастак) - его устные рассказы о том, как молодые бегемоты играют с хвостами крокодилов и те их не трогают (боятся многотонных мамаш), или как совокупляются киты и осьминоги до сих пор пересказываются в компаниях как анекдоты. Но дома Снегирев никогда никакой живности не держал - такой любитель животных. Ну, и понятно, Снегирев имел немалые знания в области растительного мира. Когда я решил посадить на участке елки, он дал мне дельный совет:
- Прежде чем выкапывать дерево, пометь какой стороной оно стоит к солнцу, понял? Потом так и сажай. Иначе не приживется. Я знаю, что говорю.
В семидесятых-восьмидесятых годах чета Снегиревых зажила припеваючи: они получили большую квартиру в Астраханском переулке, их дочь удачно вышла замуж (оба хорошие художники), Снегирев каждый год издавал несколько книг (за одну получил диплом Андерсена, но не задрал нос), литфонд постоянно давал ему длительные командировки, выписывал безвозмездные пособия (за ними и за гонорарами ездила его жена, чтобы "Генка не пропивал деньги"). Он немало получил от коммунистов, но то и дело костерил их. Еще когда жил на Малой Грузинской недалеко от зоопарка, частенько цедил:
- Коммунисты довели зверей до голодухи. По ночам воют, ужас! А птицы подлетают к домам, воруют жратву с балконов.
С "перестройкой", как и многие из нас, оказавшись на мели, Снегирев ополчился на "демократов".
Однажды я сломал ногу и, будучи в гипсе, изнывал от безделья. Хорошо, выручил мой друг, издатель Валерий Шашин - предложил иллюстрировать сразу три книжки Снегирева, с оговоркой, что издательство переживает не лучшие дни, и гонорар выплатит только по выходу книжек. Я всегда соглашался на любые условия, а здесь просто безмерно благодарил друга.
Несколько месяцев я корпел над рисунками, как одержимый, и все это время мне названивал Снегирев - выспрашивал, когда он получит деньги. Нет, он не подгонял меня в работе - он хотел, чтобы я надавил на издателя. В сотый раз я объяснял ему, тупице, что издательство еле держится на плаву, просил не давить на Шашина, подождать, но все без толку - он, старое корыто, настырно продолжал "бомбить" меня, и все сомневался: стоит ли печататься за небольшие деньги, хотя это было его десятое переиздание, и в то время, когда вообще ни у кого ничего не выходило. Ну не старый осел?! Честное слово, в некоторые моменты у него появлялась легкая дебильность - да что там! - он становился тупой, как бревно.
К сожалению, издательство Шашина рухнуло, и книжки не вышли. Благородный издатель все же смог выплатить нам со Снегиревым небольшие деньги. Рисунки я раздарил приятелям, а со Снегиревым мы отметили наше "сотрудничество" в ЦДЛ. За столом он захрипел:
- Демократы строят бандитский капитализм. Но кто они, демократы-то? Бывшие коммунисты и комсомольские вожди! Перекрасились и все. Суки! Им все припомнится на Страшном Суде.
Здесь необходимо пояснение. Многие детские писатели в зрелом возрасте ударились в религию: Кушак, Мешков, Коваль, А. Иванов; даже окрестились члены партии Мезинов и С. Иванов - возможно, чтобы попасть в Рай. Снегирев всегда серьезно относился к религии: молился, соблюдал посты, ездил к священникам в Загорск и Оптину пустынь. Под старость он вообще отошел от мирской жизни и общался только с церковными людьми, в основном со старцами, и писал только о странниках и православных обрядах. (И заранее приобрел новый костюм, чтобы предстать перед Богом в приличном виде).
К семидесяти годам Снегирев превратился в развалину, в борова огромных размеров - объемом с пивную бочку и с каждым годом все больше раздавался в ширину; при такой комплекции он стал еще неотесанным психованным чурбаном, трухлявым пнем. Как я уже сказал, у него не все в порядке было с головой, но это не помешало ему незадолго до смерти сделать святое дело - написать книжку для детей "Божий мир". Этой последней книжкой он, бесспорно, увековечил себя, и перед Богом замолил все грехи, а перед друзьями и подавно.
Когда стану миллионером…
Прославленный друг мой Эдуард Успенский в жизни суетник, каких поискать, и когда смотришь на его фотографии, вроде, он и там дергается и кричит: "Главное, мужики, больше писать, пробивать свои вещи, утверждаться!". Какая-то чертовщина! Маленький, носатый, вертлявый, Успенский не пьет (хотя, вроде когда-то выпивал, и не слабо) и не курит, и за женщинами особо не волочится, ну разве что изредка (хотя заглядывается на них частенько), и понятно, близкими друзьями мы никак быть не можем, но все же считаемся друзьями, хотя за сорок лет, что знаем друг друга, виделись не более сорока раз - в среднем, по разу в год. Так что, скорее мы приятели. Что касается женщин, в молодости и зрелом возрасте Успенский все же за ними ухлестывал - прозаик Анатолий Членов мне не раз говорил:
- Мы с Эдиком развлекаемся с девочками. Присоединяйся к нам!
В ЦДЛ Успенский заглядывает редко - только по делам. Подозреваю, он презирает нас, алкашей и трепачей. Собственно, чего подозревать - вот вспомнил, пожалуйста! Я позвонил ему - надо было в чем-то помочь Обществу защиты животных. А он, не дослушав:
- Ленька, не морочь мне голову. Делай сам, не ленись. Потрать на это денек, поменьше выпьешь в ЦДЛ, здоровей будешь.
- Что ты мелешь? - говорю. - К тебе прислушаются, у тебя имя, а я для них ноль.
- Пойми, я разрываюсь на части, - отвечает. - Мне надо сделать то-то и то-то. А ты все вечера напролет просиживаешь в ЦДЛ. Удивляюсь, кстати, когда ты пишешь? - дальше он четко обозначил, куда надо пойти и что кому сказать, и заключил: -…Если надо подписать, я всегда готов, ты знаешь.
Вот так! Он давал понять, что всесильные, масштабные не занимаются мелочами, что для него всякие разговоры на отвлеченные темы - досадные помехи, что его бесценные мозги настроены на великие дела.
Успенский вечно спешит, носится, словно пришпоренный, словно у него сзади ракета; не говорит, а выдает пулеметные очереди (не успеешь переварить одно, как он уже шпарит другое), не может спокойно посидеть, поговорить с приятелями (дает понять, что он мастер и его время дорого стоит), даже не приезжает на похороны друзей - не хочет лишний раз тревожиться, эгоист, себялюб, негодник. Хотя, каких друзей?! У него только партнеры, ведь дружба это нелегкая ноша, дружить-то надо уметь, то есть жить не только собственной жизнью, а Успенский свое жутко плотное время не собирается транжирить попусту, он "делает дела"; он, напористый - да что там! - бешеный до истеричности - весь в делах; он как бы говорит: "у меня божий дар и я должен быть жесток".
В творческом котле Успенского чего только нет: он пишет стихи, песни, повести, пьесы, рассказы, сказки, учебники, теле- и радиопередачи и выступает как ведущий, при этом балаболит не умолкая и даже поет (такой охват; у него страшная ненасытность, и понятно, он гребет деньги лопатой). Ясно, при такой всеядности, он не очень-то следит за качеством текста; у него получаются механические сцепки между эпизодами, некая скачущая проза, а часто и просто потребиловка, низкопробные однодневки (например, сценарии на телевидение он пишет со скоростью звука - ну, и ясно, с такой же скоростью они лопаются).
Еще будучи студентом технического вуза, Успенский участвовал в КВН и, считая себя ценным "веселым и находчивым", по его словам - никогда не ездил на уборку урожая, а недавно по телевидению с гордостью заявил:
- Все студенты поехали на целину, а я отказался.
В литературу, как он сам говорит (опять-таки по телевидению), его "впихнул" Б. Заходер, а помогали З. Герд и Кира Смирнова. Но еще раньше на радио его пристроил Литвинов (и еще парочку "своих" - Лившица и Левенбука - они вели "Радио няню").
- Юморок у Успенского невысокого класса. Успенский с самого начала встал на путь саморекламы, - сказал требовательный к литературе Марк Тарловский.
С этим нельзя не согласиться, и скажу больше - у Успенского и его компании нет ни самоиронии, ни чувства меры (последнее качество начисто отсутствует у большинства "богоизбранных", зато самовосхваления - хоть отбавляй!). Успенский блестящий пример того, как человек небольших способностей, благодаря деловой хватке, настырности, связям и скандалам, стал известным, кричаще богатым и пользуется незаслуженной славой.
В начале "перестройки" прыткий Успенский, проанализировав ситуацию, быстро смекнул, что к чему, и организовал собственное издательство "Самовар" и хотел строить завод по производству бумаги из макулатуры (ему явно тесно в литературном пространстве, да и в любом другом) - в то время он параллельно судился с кондитерской фабрикой и с агентством авторских прав - выбивал из них деньги, воевал с Комитетом по печати из-за больших налогов, и с Комитетом госбезопасности, который "подложил взрывное устройство" под его машину - такая у него могучая сила и скандальная известность; он производит впечатление человека, способного сделать невозможное. Скандалы для него образ жизни, он взахлеб трезвонит о них при каждой встрече, и получает от них прямо-таки мальчишеское удовольствие. Недавно по телевидению на вопрос ведущего "что принесло вам известность?", гордо, любуясь собой, заявил:
- Скандалы! Я боец! Пока своего не добьюсь, не успокоюсь… Я никого не простил, всех негодяев помню поименно (и это в шестьдесят пять лет! Он готов все и всех смести на своем пути).
Понятно, многие талантливые конфликтны, но Успенский, горячий, всесведуюший ум, явно перебарщивает. Кстати, не могу понять, почему Успенский судился с фабрикой, неужели за слово "Чебурашка"? Но ведь это слово принадлежит Далю. Уж если на то пошло, судится за этикетки должен художник, который нарисовал куклу.