Особенно его раздражают популярные поэты эстрадники - их он называет "шушерой", а пародистов - "паразитами на теле автора" (художник Л. Токмаков выражается еще резче: "Пародисты - трупоеды, которые выискивают огрехи авторов"). Но, как ни странно, Мазнин хвалил Хармса, называл "Маяковским в детской литературе".
Много лет Мазнин был примерным мужем и заботливым отцом и не зря слыл счастливцем. Но вдруг на него посыпались удары судьбы: жена совершила проступок и он ушел из семьи (позднее вернулся, но, понятно, все уже было не то), внезапно умер старший брат, за ним - мать; дочь не поступила в институт, вышла замуж, но вскоре вернулась домой с ребенком. Потом Мазнин где-то раскритиковал литературных генералов (в том числе С. Михалкова) и евреев (хотя сам наполовину еврей), и его перестали печатать, но он из породы стойких, не сломался.
Я помню похороны его матери… Мы приехали в подмосковную деревню на берегу Москва-реки. День был солнечный, жаркий. Покойную должны были отпевать в церкви и, в ожидании священнослужителей, мы с Мазниным закурили и прошлись по деревне.
- Здесь полдеревни носит мою фамилию, - сказал он. - Здесь прошло мое детство. По этому дубу я лазил мальчишкой, в этом пруду удил карасей… На этом месте почтальон вручил мне похоронку на отца.
Мы подошли к палисаднику, где какая-то старуха, дальняя родственница Мазнина, рвала цветы для покойной.
- А вот отсюда мой дед стрелял в царя, когда тот плыл на пароходе, - сказал Мазнин, но старуха сразу на него шикнула:
- Тише ты! Разве ж об этом можно говорить!
Мы свернули на кладбище, и Мазнин, кивая то налево, то направо, подробно рассказывал об умерших родственниках.
- А сюда положим мать, - он показал на свежевырытую могилу. - А рядом место для меня… Есть люди, которые чуть ли не со дня рождения готовятся к смерти или никогда не забывают о ней и попусту не тратят ни минуты и пекутся о своем здоровье, стараются продлить жизнь. Смешно! Ведь все живое должно умирать в свое время.
Мазнин всегда жил на износ, не экономил ресурсы здоровья, смолил папиросы, глушил водку - делал все, чтобы сократить жизнь. После смерти брата и матери вообще впал в крайность: составил завещание, привел в порядок архив - ясно, это было подведение итогов, настрой на Тот Свет (я все боялся, что он и гроб себе закажет и начнет думать, как бы покрасивей уйти из жизни). Однажды в застолье спрашивает:
- Вы знаете, где лежат умершие поэты?
- На кладбище, где ж еще? - усмехнулся Владимир Дагуров.
- Не-ет. Они лежат в искривленном пространстве.
И такие загадки задавал Мазнин. В те дни он то лихорадочно писал стихи, то ударялся в романтические приключения и устраивал их одно за другим, торопливо, как бы наверстывая упущенное. Случалось, увидев мельком какую-нибудь женщину, совсем терял голову и, забросив все, уезжал, сумасшедший, с ней в Таллинн или Ригу.
- Вот чудо! - восклицал. - Встречаешь незнакомую женщину, и она кажется совершенством, и сразу отдаешь ей душу!
Как-то выходим из Пестрого зала прилично нагрузившись, направляемся к гардеробу, а там две наши окололитературные дамочки, которые только что сидели за нашим столом, кидают монету - кому провожать Мазнина.
- Да вы что, - говорю, - поделить не можете?
- Но ведь он гений! - в один голос отвечают дамочки.
Кажется, в тот же вечер и сам Мазнин, идиот, это подтвердил:
- Все вы дерьмо, а я гений! (слово в слово повторил бессмертное изречение Авсарагова - они, недоумки, словно сговорились).
И что на него нашло? До этого бережно относился к друзьям - для каждого находил добрые слова, а тут вдруг с чего-то накрутил себя и его занесло - я прямо содрогнулся от его выпада. Позднее, он немного понизил себя в табели о рангах:
- …В детской литературе в первом ряду Чуковский, Маршак, Барто… Во втором - Берестов, Токмакова… Мы в третьем ряду - Кушак, я, Коваль, Яхнин (нас с Тарловским не упомянул - видимо, по этой классификации мы в четвертом ряду, а может и еще дальше, болтаемся где-нибудь в конце табели).
Как-то в вагоне метро мы с Мазниным разбирали чью-то рукопись (ехали в ЦДЛ). На "Баррикадной" выходим, Мазнин останавливается, оборачивается.
- Смотри, какая женщина сидела напротив нас.
Я смотрю - действительно, симпатичная особа смотрит нам вслед, улыбается. Мазнин машет ей, зовет с нами. Двери закрываются, состав отходит, женщина все смотрит на нас, улыбается.
- Эх! - вздохнул мой друг. - А ведь она могла бы изменить всю мою жизнь.
Что удивляло - Мазнин, осел, не мог влюбиться в нормальную женщину - непременно в какую-нибудь несчастную, с изломанной судьбой. Такой была немка Валентина, вертлявая редакторша с телевидения, которая слишком придавала значение украшениям - они, по ее словам, "несли эстетическую функцию". Она невероятно гордилась своим происхождением, постоянно искала повод блеснуть эрудицией и не говорила, а вещала какие-то фразы из сентиментальных романов. Нервная, раздражительная особа, она то и дело падала в обморок, и Мазнин постоянно вызывал неотложку. Только однажды я заметил, что она попросту ловко имитирует обмороки. Почему-то они случались с ней каждый раз, когда Мазнин подолгу разговаривал с другой женщиной. Потеряв голову от этой пустозвонки, Мазнин поступил честно (если здесь уместно это слово): привез ее домой, знакомить с женой и дочерью (кстати, и в этом эпизоде немка хороша - для чего поехала - непонятно). Жены Мазнина дома не было, а дочь, узнав, в чем дело, фыркнула и ушла в другую комнату. Мазнин взял костюм и книги и переехал к немке.
Мы, его друзья, естественно, обрушились на него с негодованием и требовали, чтобы он вернулся в семью.
- Тоже мне, моралисты! - громыхал Мазнин. - И кто мне это говорит?! Отпетые гуляки! Мерзавцы! (этим словом он одаряет только близких друзей и произносит его смачно, растянуто, роскошным баритоном). Ну, ясно - лучшие радетели нравственности бывшие бабники и разные председатели обществ трезвости, вроде С. Гагарина (никчемный прозаик) - бывшие алкаши! Пошли вы на х…! Жена моя - дура и предательница. Она, как жена Гете, не прочитала ни строчки из всего, что я написал. Мерзавка! А Валя меня сразу оценила… По-настоящему меня может оценить только такая женщина, тонкая, интеллигентная… У нас отношения на высоком интеллектуальном уровне. К тому же, я наконец-то, встретил хорошую собутыльницу, - с улыбкой добавлял он.
В те дни жена Мазнина по телефону звонила то мне, то Тарловскому:
- Что вы его выгораживаете?! Он сумасброд, псих ненормальный!.. Может два дня пролежать отвернувшись к стене!..
А то и похлеще:
- Что вы его оправдываете?! Это такая двуличная сволочь! Он обо всех вас такое говорил!
Надо сказать, подобные многосложные и яркие романы - существенная часть нашей жизни, и я не собираюсь их скрывать (позднее и себя выверну наизнанку, устрою себе самосуд), но и особенно смаковать их не стану; к тому же, эти романы были так давно, что уже не вызывают раздражения даже у наших жен, а другим и вовсе неинтересны; я рассказываю о них только для того, чтобы вновь ощутить атмосферу того времени.
Много лет, почти каждый вечер я выпивал с Мазниным и Кушаком в ЦДЛ, а после его закрытия, мы шли к Пал Палычу, рабочему ЦДЛ (колоритнейшая фигура и первостепенный выпивоха), благо он жил в двух шагах. Или нас приглашали к себе какие-нибудь любительницы поэзии. То было замечательное время - его нельзя втискивать в очерк, оно тянет на целый роман.
Жена Мазнина злая особа с лицом кинозвезды. Она работает литературным редактором (и, вроде, неплохо знает русский язык, поскольку несколько раз в компании по делу поправляла высказывания мужа); казалось бы, она должна понимать, что творческим людям необходимо общение с друзьями, но она не понимает и всеми силами делает из мужа затворника, обедняет его жизнь. Стоит кому-нибудь из друзей позвонить, как она сразу бестактно:
- А зачем Игорь тебе? А его нет и когда будет, не знаю (но в трубке слышен голос Мазнина).
Мне иногда строго добавляла:
- Как он с тобой встретится, обязательно напьется и попадет в историю. С тобой связаны одни неприятности. (По словам Авсарагова, она называла меня "законченным алкоголиком").
Хотя, когда ей была нужна моя помощь (чтобы я на своем драндулете перевез их на дачу) или принял внучку в изостудию, в ее голосе звучали почти ласковые нотки.
Не друзьям, просто знакомым мужа, она может отчеканить:
- …И не звоните больше! (чтоб не разрушали их тихое счастье).
Недавно Штокман рассказывал:
- …Я позвонил просто узнать самочувствие Игоря, поговорить, а она, не зная, кто я, хамски отчитала меня и швырнула трубку. Что за стервозность?!
Жена оберегала Мазнина от случайных романов и выпивок, тряслась над ним, детиной, как клуша над цыпленком; когда у него случались загулы, разыскивала его, притаскивала домой, отпаивала травами, ставила компрессы. Бывало, приезжала в клуб и уговаривала Мазнина ехать домой, а если он не соглашался, садилась рядом и незаметно, страшно морщась, выпивала его водку, чтобы ему поменьше досталось. Она заботилась о нем по-настоящему (что похвально), только напрасно грубила его друзьям, наивно, по-бабьи, считая, что они спаивают ее "Игоряшу". Между тем он накачивался с кем угодно: около дома у ларька с местными забулдыгами, на вокзале с транзитниками и бомжами, при этом всем читал стихи. Известно, если человек хочет выпить, он выпьет, а не хочет, насильно ему в рот не вольешь.
Позднее жена Мазнина свыклась с тем, что муж время от времени заводит любовницу, а в него внезапно вселился комплекс вины.
- С женой и любовницей сложность одна - два раза приходится ужинать, - шутил Валерий Шульжик. - Ведь если не поешь дома, жена заподозрит неладное.
Но Мазнин терзался тем, что обеих женщин делает несчастными. Мы-то, его друзья, были уверены в обратном: что и жена и любовница высасывают из него все соки. В конце концов Мазнин выбрал лучший вариант - снял комнату и в уединении написал неплохие стихи.
Последней возлюбленной актрисе неудачнице Нелле, смазливой девице, приехавшей из провинции, Мазнин обставил квартиру, собрал библиотеку. Он совсем потерял голову от актрисы: возил ее в Прибалтику и на юг, устроил на съемки фильма, написал для нее пьесу. До Мазнина актриса была никто, с ним приобрела известность, но эта перемена не прошла даром - в ее отношении к Мазнину появилась небрежность, некое превосходство: она упрекала его за то, что он "топчется на месте" и за полгода написал "всего два стишка" - известное дело, какой бы горожанкой ни стала девица из провинции, рано или поздно проявится ее суть; золушки бывают только в сказках.
Как-то в клубе в пик своего разрушительного настроя эта штучка вообще выкинула плебейский номер - отчитала официанта за "чай с чаинками" и, хлопнув дверью, ушла.
- "Два стишка" - это ладно, а вот "чай с чаинками" - это дело серьезное, - горько усмехнулся Мазнин.
А я вспомнил, как неделю назад зашел в ресторан "Минск", где руководителем ансамбля был мой приятель пианист Борис Акимов. Мы взяли по рюмке водки, сели за оркестрантский столик и в этот момент в ресторане появилась делегация американцев во главе с Фордом.
- Они подписывают какой-то контракт с нашими деятелями, - объяснил мне Акимов. - Каждый вечер у нас ужинают.
В тот раз американцам, как всегда, накрыли стол на десять персон, а их пришло двенадцать. Метрдотель растерялся, засуетился.
- Что ж делать? - спрашивает.
А один американец, высокий, седой, "чепуха, - говорит, - сейчас все устроим", и пододвинул стол, стоящий рядом; пошел на кухню, притащил тарелки, вилки.
- Кто это? - спросил я у Акимова.
- А это и есть Форд.
"Вот что значит настоящая, врожденная культура, - подумалось. - Они опускают разные условности и выше всяких чаинок".
Все наши любовницы уже в прошлом, и за давностью времени мы говорим о них спокойно. Иногда и в компании с женами не держим язык на привязи, ударяемся, дуралеи, в романтические воспоминания, приукрашивая события и подтрунивая над собой. Жены в курсе всего, и принимают нас такими, какие мы есть, только посмеиваются над нами, старыми бабниками.
Много в чертяке Мазнине отличных качеств, кроме привязанности к разным идиоткам (такие, как я, и вовсе привязывались к порочным стервам); например однажды, будучи выпивши, на вечере памяти Барто он бросил вызов сильным мира сего, бесстрашно сказал правду в глаза и Михалкову и Алексину (по делу прочистил их, да так, что сам испугался своей смелости), после чего Кушаку приходилось всячески оправдывать его перед литературной властью.
Еще раньше Мазнин примкнул к поэтам В. Лазареву и Т. Глушковой, занимающих антисионистские позиции (хотя сам Лазарев еврей, он боролся с еврейской корпоративностью; в частности, воевал с поэтами песенниками Пляцковским, Резником, но позднее все же эмигрировал в Израиль). Понятно, за эту праведную деятельность, многие евреи повесили на Мазнина ярлык "антисемит", что жутко далеко от истины - на самом деле он антисионист.
В Мазнине силен дух противоречия. Стоило мне похвалить какого-нибудь литератора, как он разделывал его под орех (он умелец по этой части); если я начинал ругать, он восхвалял до небес. Я уже говорил, при Советской власти он открыто поносил партию; взяли власть "демократы", стал костить "демократию":
- Ленин и Сталин все-таки были созидателями, а эти разрушители.
В мою изостудию ходила дочь Мазнина, а позднее и внучка. В свою очередь Мазнин ко мне относился, как к своему ученику. Ему очень не понравилось, что меня стали печатать во взрослых издательствах. Он даже буркнул:
- Хорошо писал, мерзавец, пока не почувствовал себя мастером.
Он, дурень, совсем сбрендил - хотел, чтобы я и в пятьдесят с лишним лет оставался подмастерьем, не чирикал больше, чем он позволит. Сам-то он почти остановился (за последние годы мало чего стоящего написал - ударился в политику), а мы все, хоть и со скрипом, но все-таки двигались вперед. Теперь-то он, старый брюзгач, - только подобие того великолепного бунтаря Мазнина. Теперь он не разглагольствует о своей гениальности - ударился в другую крайность:
- Пусть я не написал ничего значительного, но я никому не делал подлостей.
Говорят, стихи Мазнина "так себе", "дребедень", и после него мало что останется. "В какой-то степени Мазнин дилетант в литературе", - как-то сказал М. Тарловский. Ну, ясно, в высшем смысле Мазнин не творец. Он начитан, прекрасно чувствует, какое слово грубое, какое теплое, он блестящий редактор, но своего, "самобытного" выдал - кот наплакал: несколько тонких книжек стихов, написал две пьесы с Шульжиком, либретто оперы "Похищение луны" (шла в Большом театре), пьесу для театра зверей Дуровой (специально для своей актрисули; там была роль лесной Дианы, девушки лекаря зверей, но эту роль хапнула старуха Дурова - играла девушку, да еще в полупрозрачном платье! И главное, не платит Мазнину за песни, которые используются в спектакле) - за сорок лет работы все это не ахти какой багаж, зато Мазнин многим, очень многим дал мощный творческий заряд (по сути, он любого может вдохновить на подвиг - такова его сила убеждения). Для меня он, без преувеличений, - катализатор духовной энергии. Так что, он напрасно занимается самобичеванием. Но уж таковы старческие причуды. У Мазнина одни, у каждого из нас другие.
Однажды Мазнин сообщил, что мой рассказ вставили в учебник для третьего класса "Родное слово" (да еще - умора! - вроде, между Пушкиным и Тургеневым).
- Теперь разбогатеешь, - сказали в ЦДЛ дружки. - Учебники издают миллионными тиражами.
Но только я размечтался, куда потрачу богатство, как меня охладил Мазнин:
- Не разбогатеешь. За учебники не платят.
Не так давно в издательстве "Алтей" Мазнин пробил свое стихотворение (отдельной крохотной книжкой) и предложил мне сделать иллюстрации. Во главе издательства (как и во многих других новоиспеченных) стояли супруги, дельцы, далекие от литературы, книга для них была обычным товаром. Понятно, они смотрели на иллюстрации как бараны на ворота. Вначале просили "поменьше цвета, чтобы книга была дешевой", потом "побольше цвета, чтобы была продажной". Я переделывал два раза, без договора и аванса, ради Мазнина, но когда издатели захотели увидеть и третий вариант, сказал:
- Закажите кому-нибудь другому.
Зная, что мое решение окончательное, Мазнин вдруг насел на меня: и рисунок не по теме и цвет не тот (и какая муха его цапнула?) - долдонил о том, в чем мало смыслил, выслуживался, остолоп, перед "хозяевами", старался выглядеть требовательным автором. Он готов был стереть меня в порошок, предать нашу дружбу ради каких-то торгашей, не понимал, туполобый, что они попросту не хотят его печатать (в конце концов эту книженцию так и не напечатали). В общем, вел себя довольно стервозно, и когда мы вышли на улицу, я все ему выложил.
- Ну, ладно, не сердись, - обнял меня этот хитрец. - Ну, завелся я немного, что ж с того?!
Он умеет, гад такой, успокоить (с обезоруживающей улыбкой), все свести к пустяку (выйти сухим из воды), ведь уже давно приготовился распрощаться с этим миром (к "архиву" добавил письма), он и выпивает-то с каким-то безнадежным отчаянием, а потом ночами корчится от болей, стонет, хрипит (не раз ночевал у меня и я знаю, о чем говорю); дня три-четыре приходит в себя. Мы уже стараемся не выпивать с ним, запойным, чтобы он так сокрушительно не болел, хотя и сами, после выпивки глотаем таблетки, ведь уже на всех навалились болезни. Но он-то нам больше нужен, чем мы ему - он-то генератор идей в нашей компании.
Теперь старый лис Мазнин начинает издалека; звонит и вздыхает:
- Я тут должен съездить в издательство, кое-что отвезти, получить небольшую денежку, но пить не будем… Только по чашке кофе. Просто посидим, поговорим, давно не виделись…
Встречаемся у метро и он - жалко так, словно мальчишка, шмыгая носом:
- Зайдем в магазинчик, купим бутылочку пивка. Всего одну, или по одной…
Заходим, он говорит продавщице про пиво и, немного помявшись, тише добавляет:
- …И бутылку водки.
Напоминаешь ему про уговор, говоришь, что выпьешь с кем угодно, только не с ним, что не можешь брать грех на душу, а он успокаивает:
- Всю пить не будем, только по мерзавчику, самую малость, по граммульке, даю слово…
Естественно, в ЦДЛ заводится, подсаживается то к одним, то к другим - ему все рады (это называется "Игорь пошел по столам"). Прячь не прячь от него бутылку - он свое наберет и уже, развеселый, "строит храмы". И даже будучи сильно пьяным, говорит прекрасные вещи и чисто, его язык никогда не заплетается и голова работает как надо, а выходя из ЦДЛ отмечает каждую красивую женщину, по-прежнему в каждой видит чудо - подходит, приглашает в наш клуб… Случалось, выпивши попадал в переделки. Однажды в загородном кафе Голицыно нагрубил собутыльникам, его избили и он долго отлеживался в больнице. В другой раз грохнулся и сломал руку. А то и вовсе выкинул номер: жена заперла его в квартире, чтобы не ездил в ЦДЛ, но если он на что намылился, его не остановить - он, тучный (стокилограммовый) и малоспортивный, решил прыгнуть с балкона (со второго этажа), свалился, как мешок с мукой и повредил позвоночник - месяца два ходил в корсете. Такой отважный мужичок.