Мы только усмехались, догадываясь, что большинство этих моралистов попросту лопаются от зависти, а остальным не собирались объяснять, что мы давно стали эгоистами и не способны на уступки, необходимые в семье, не терпим обязанностей и всякого ограничения свободы, а главное - эти идиоты не понимали, что впереди нас ждут идеальные женщины, с которыми мы, возможно, и распишемся; так что, теперешние наши приключения - всего лишь прелюдия к небесному счастью.
Особенно нам завидовал и проявлял глубочайший интерес к нашим приключениям Тарловский, который большую часть времени торчал дома и выполнял капризы больной матери; крайне редко он забегал в ЦДЛ, но с нами не выпивал (и, в отличие от нас с Яхниным, ярых курильщиков, никогда не курил). Как-то развеселый Яхнин бросил ему историческую фразу:
- Марк! Вот ты себя бережешь, а что ты будешь делать, когда мы все умрем и ты останешься один?
А я подумал - в самом деле страшновато, и втайне позавидовал Яхнину за его глобальный взгляд на жизнь, за то, что его посещают такие умные мысли.
Понятно, в те годы, годы нашей с Яхниным крепкой дружбы, нас связывали не только женщины, у нас на многое были общие взгляды, и наши разговоры были по-настоящему откровенными, мы ничего не скрывали друг от друга. Мы ходили на выставки, ездили на моем "Москвичонке" за город к друзьям - то было замечательное времечко.
Вспоминаю, как Мазнин предложил нам съездить к его другу фотографу Виктору Тобельскому на Рузское водохранилище, как нас радушно встретило все семейство фотографа и собаки и кошки, и козы. Тот солнечный день был насыщен весельем, интересными разговорами… и кажется - он был совсем недавно, а с тех пор прошло двадцать пять лет.
Однажды Тарловский рассказал, как с Мазниным писал пьесу для кукольного театра. Потом я начал нахваливать пьесы Шашина.
- Я тоже мог бы написать пьесу для взрослых, - сказал Яхнин. - Но мне уже пятьдесят три, пока ее пробью будет пятьдесят восемь, есть ли смысл?
Такие рассуждения. Но в те же дни он влюбился в девицу из Ленинграда - полухиппи, полупоэтессу - и, в урагане страсти, чуть не решил на ней жениться. Тарловский возмутился:
- Да она тебя бросит через два года!
- Ну и пусть! - беспечно откликнулся Яхнин. - Зато целых два года буду счастлив! (И такая непрактичность на него нападала - такой он многогранный).
В конце концов Яхнин получил квартиру в Медведково и сразу где-то подцепил некрасивую, молодую, какую-то молевидную Таню, которая стала часто приезжать к нему делать уборку, готовить; незаметно она въехала в душу Яхнина и он привык к этой безликой бабешке.
- Я для нее первооткрыватель, - говорил мне. - Наши с тобой бабы в клубе все видели, все знают, их ничем не удивишь, а эта только придет - "Ой, какая у вас модная рубашка!", "Ой, какое печенье! Никогда такого не ела!".
Молевидная прямо молилась на Яхнина - кажется, даже поставила его портрет рядом с иконой, но Яхнин не очень-то радовался этому поклонению.
- Знаешь, - делился со мной, - когда тебе двадцать пять и в тебя влюблена какая-нибудь девица, тебе жуть как приятно, а когда за сорок, не очень-то приятно, если не можешь ответить взаимностью… Конечно, я мог бы из нее вылепить нужную мне женщину, но ведь потом-то она меня бросит, старого и немощного. Я, кстати, иногда подумываю о нашей старости. Плоховато будет, когда никто не подаст стакан воды. Говорят, в нашем Союзе собираются строить дом для престарелых…
- О чем ты говоришь! - отмахнулся я. - Как-нибудь сами о себе позаботимся. Да, и нам не грозит старческая немощь - раньше загнемся. Мы все издерганные.
Яхнин начал жаловаться на болезни, сильно преувеличивая свои страдания. (Считает себя самым больным из всех литераторов). Я только развел руками:
- Пока можешь завязывать шнурки на ботинках, считай ты в порядке.
Страх Яхнина перед одинокой старостью в конце концов привел его в загс - он женился на молодой (моложе его на двадцать четыре года) и, подстать ему, деловой женщине. В это же самое время я встретил одну особу (моложе меня на шестнадцать лет) и она переехала ко мне.
- Все Сергеев! - сказал Яхнин. - На этих женщинах и остановимся. Нам с тобой уже под шестьдесят, искать других поздно (это выглядело жестом отчаяния).
Вот так, одновременно, мы и похоронили планы на совершенную спутницу в старости. Правда, я еще какое-то время трепыхался, думал, что наше новое сожительство - всего лишь временная ритуальная жертва, после которой мы окунемся в действительное счастье, но где там! - уже через три года я все пустил на самотек и мечта об этом самом счастье отодвинулась на такое расстояние, что стала трудно различимой, а теперь, спустя семь лет, и вовсе уже еле маячит где-то у горизонта. Но все же маячит, хоть убей! А у Яхнина, знаю точно, уже ничего не маячит, и когда я, с некоторым прискорбием, говорю ему об этой самой мечте, он только усмехается.
Сейчас я думаю - самым огорчительным и несправедливым в жизни является то, что люди, у которых особенно много общего, редко встречаются друг с другом, чаще не встречаются вообще, даже если живут в одном городе, в одном районе. Так складываются обстоятельства - не подворачивается случай.
Моя сожительница относится ко мне не очень-то уважительно (понятно, за что уважать безденежного литератора, которого нигде не печатают). К примеру, разыграется моя язва желудка или прихватит почки, она сразу:
- Это все твои пьянки. Доконаешь себя. Ложись в больницу пока не поздно!
Как-то у меня страшно скакнуло давление, она вызвала неотложку; когда врачи, сделав укол магнезии, уехали, я говорю:
- Надо же, что-что, а давление у меня всегда было в норме.
- Все когда-то бывает в первый раз. Еще не то будет, если не бросишь пьянки.
- Хочешь сказать, что это начало конца? - спросил я и, с потугой на юмор, добавил: - Только и ждешь, когда я окочурюсь, чтобы завладеть моим богатством.
- Каким богатством?! Этой хибарой и машиной развалюхой? Да и ты ведь уже все в завещании оставил своим внебрачным сыновьям! Они, кстати, я уверена и не твои вовсе.
- А у тебя и моей законной дочери свои прекрасные квартиры…
Так и пикируемся на мелком бытовом уровне.
Яхнин в свою очередь, довольно быстро пришел к выводу, что ему повезло, что он встретил лучшую из столичных женщин.
Теперь они неразлучны, квартиру превратили в мини издательство (приобрели компьютер, принтер) и поставили дело на поток, клепают книжки одну за другой, с каждым годом наращивая темп. Дай бог им счастья и огромного благосостояния!
Но перед этими глобальными событиями Яхнин побывал еще в одном загсе. Однажды, когда мы с ним засиделись в ЦДЛ, к нам подсел Сергиенко.
- Вот что! Есть одна интеллигентная богатая женщина. Когда-то мы вместе учились в МГУ. Можем сейчас поехать к ней. За Яхнина я спокоен - он хитрый, умеет себя вести, а ты, Сергеев, веди себя прилично, не напивайся, не ругайся.
Богатая интеллигентка встретила нас, выгуливая пуделя и, как бы между делом, протирала свою "Волгу". Ее звали Марина. Сергиенко говорил, что на их курсе "она была самой красивой", но я увидел женщину не очень-то выразительной внешности, скорее - обычной, неприметной; как позднее сказал Тарловский, "пыльца красоты с нее давно слетела". Она жила с дочерью, студенткой первокурсницей, в большой, хорошо обставленной квартире.
Яхнин сразу запал на эту Марину, завертел хвостом и стал смотреть на нее, как паук на муху; вкрадчиво (в своей манере), с преувеличенной заинтересованностью начал выспрашивать у хозяйки о картинах на стенах, книгах на полках; та с готовностью подробно все объясняла. Я поставил на стол бутылку водки, которую мы притащили, по-простецки спросил, где стаканы - Сергиенко показал мне кулак и уединился в соседней комнате с дочерью хозяйки (стало ясно, для чего нас прихватил). Мне долго не надо было приглядываться к этой Марине, я сразу понял - она цепкая бабенка и расставит сети моему другу как надо.
Понятно, Яхнин не лыком шит, и как ни заманивала его к себе богатая интеллигентка, он долгое время удачно увиливал от последнего шага (довел барышню до иступления; она даже спросила у Сергиенко "уж не импотент ли он?". Но в конце концов Яхнин сдался (подобно всем мужикам, и он поглупел от женских флюид). Вскоре он переехал к богатой интеллигентке Марине, чуть позже они расписались. В загсе я был свидетелем с его стороны и, честно скажу, мне было жаль отдавать Яхнина в руки хищницы Марины.
Спустя некоторое время я зашел к ним и ахнул - мой друг выглядел бледной тенью прежнего Яхнина; неумолчный говорун превратился в молчальника, только безропотно поддакивал супруге, чуть не прыгал перед ней на задних лапках. А она уже во всю распрямилась - небрежно отдавала команды по домашнему хозяйству, да еще ворчала:
- …Он так много ест, просто ужас какой-то!
Позднее она жаловалась нам с Сергиенко:
- …В машине ничего не смыслит - куда ему! И права не хочет получать. Прожил два года, а денег принес всего ничего (такие светские монологи).
Как раз в это время в издательстве "Кристина" Яхнин сандалил одну книжку за другой, заколотил двадцать тысяч(!) и положил на сберкнижку - на случай, если его брак развалится. К этому была небольшая предпосылка - однажды он увидел, как Марину провожал друг ее первого мужа и, прощаясь, они поцеловались далеко не дружеским поцелуем. Большой ревнивец Яхнин закатил Марине скандал и ушел от нее на целых три дня. Потом она доказала ему, что поцелуй все же был дружеским и их семейная жизнь наладилась, но со стороны представлялась пресным зрелищем.
В начале "реформ" богатая интеллигентка Марина навсегда улетела в Америку (возможно, чтобы стать еще богаче, но, как позднее выяснилось, ничего не добилась). Она звала с собой и Яхнина, и на некоторое время он ударился в раздумья; говорил: "лучше там коробки таскать, чем ждать, когда здесь тебе выпустят кишки" (ему, паникеру, уже мерещилась гражданская война, погромы). В те дни он (за компанию) уговаривал эмигрировать и Тарловского - "великим писателем можно стать и там". А Марина в это время уговаривала родителей Яхнина, но те сразу твердо отказались.
В конце концов, выбирая между женой и родными, Яхнин выбрал отца и мать. Я вздохнул с облегчением - снова он был свободен и наш холостяцкий тандем заработал с прежней мощью. Хотя нет, загибаю - немного сбавили обороты, ведь нам уже пошло на шестой десяток.
Я, вроде, упоминал, как-то Яхнин сообщил мне:
- Представляешь, в одном журнале меня назвали великим!
Сообщил это со смешком, но радость так и распирала его - похоже, решил, что теперь ему гарантирована безбедная жизнь и слава, как минимум, в этом столетии.
Долгие годы мы с Яхниным дружили и никогда не касались национального вопроса (если он освежит свою память, то подтвердит - я ни разу не употребил слово "еврей" - это и понятно, ведь воспитывался в интернациональной среде). Только однажды сам Яхнин мимоходом лягнул стихи поэта еврея Л. Яковлева, зато безудержно нахваливал остальных "своих" (Червинского, Соловейчика, Вальшонка, Балла…). Крайне редко он отмечал кого-нибудь из русских авторов. Тогда я не придавал этому значение, и когда началась "криминальная революция", был уверен, что старик Яхнин одним из первых осудит сионистов (оказалось, сионизм реальная сила, и немалая). Кто, как не он должен был это сделать?! Черта с два, не тут-то было! Он заявил, что все идет нормально, в порядке вещей, что сионизм - безобидная штука, всего лишь - "желание иметь свою родину" (почему тогда в ООН его приравнивали к фашизму?).
Короче, Яхнин стал оправдывать "богоизбранных" негодяев захвативших власть (он и так молодчик языкастый, за словом в карман не полезет, но если что не по нему, трещит без умолку, до посинения, заговаривает напрочь, не дает вставить слово).
- Подожди, дай сказать, - остановил я его в тот вечер, когда над нами появилось черное облако и мы впервые заговорили на эту тему, и он перебивал меня, как только я открывал рот. - И не перебивай, ведь я тебя не перебиваю… Почему сейчас по всем каналам телевидения открыто издеваются над русским народом? Называют "неполноценным", "быдлом" и прочее… Ты что, этого не слышишь? Почему никто из известных евреев не заступится за русских?.. Один Тополь…
- Тополь подонок! - почти вскричал Яхнин. - Не хочу о нем говорить!
Видимо, "подонок" потому что тот обратился к олигархам: "Теперь, когда мы впервые в России взяли власть (писатель ошибся - второй раз), не надо испытывать терпение русского народа… не жидитесь, делитесь с русскими…". Наверняка Яхнин не читал открытое письмо Тополю Ростроповича: "Дорогой друг! Я восхищен вашим мужеством…". Понятно, мнение маэстро весомей мнения Яхнина.
Что еще я сказал?
- …И раньше евреи часто спекулировали на том, что их притесняют. Во всяком случае, наши общие друзья евреи всегда жили гораздо лучше, чем Сергиенко, Цыферов. И ты жил лучше, чем я.
- Да ты знаешь, что меня не приняли в университет?! А я закончил школу с золотой медалью!
- Не ври! - бросил Шульжик, который подсел к нам (в его лице я получил некоторое подкрепление). - В наше время медалистов принимали без экзаменов…
Мы с Яхниным продолжали пикироваться, но Шульжик, оказавшись меж двух огней, сумел вывернуться:
- Я русский, но с детства наслушался слова "жиденок". С другой стороны, никогда не будут любить народ, который считает себя выше других…
Заговорили о Мазнине. Яхнин сразу скривил губы:
- Не хочу о нем говорить! Он антисемит! (а когда-то Мазнин первым издавал его книжки, и они дружили не один десяток лет).
Такая заварилась каша. Короче, в тот вечер я с горечью понял - в этом вопросе мы с Яхниным никогда не договоримся; понял, что он никогда не поднимется выше интересов своей национальности. Позднее Мезинов сказал Тарловскому:
- Сергеев нашел с кем говорить о евреях (он-то еще в парткоме привык дипломатично обходить подобные темы; он-то знал с кем о чем можно говорить).
Самое неприятное, трепло Яхнин в тот же день обзвонил всех своих знакомых и объявил им, что я антисемит; потом понял, что занимается чертовней, струсил, позвонил мне, начал изворачиваться: никому, мол, ничего не говорил, это Тарловский всем растрезвонил. Тарловский в свою очередь все свалил на Мезинова… У этих склочников началась душещипательная возня.
Через пару дней мы с Тарловским зашли в ЦДЛ, увидели за столом Балла с Кушаком; Балл сразу мне объявил:
- А Яхнин сказал, что ты стал антисемитом.
- Да нет! - вступился Тарловский. - Он против Березовского, Гусинского.
- А-а! - протянул Кушак. - Ну, тогда я тоже антисемит.
Вот такие в ЦДЛ бывают омерзительные разговоры. Кстати, Яхнин (да и Мезинов с Тарловским) считают, что мои взгляды на национальный вопрос - влияние Мазнина (нашли себе ложное утешение). Не понимают, старые дураки, что у меня есть и своя башка на плечах, и вообще в нашем возрасте, если сам к чему-то не придешь, черта с два кто изменит твои взгляды, тем более таким упрямцам, как я. А прийти к определенным взглядам не сложно, достаточно посмотреть наш телевизор - там ежедневно видны перекошенные от злости лица "демократов"; они открыто презирают нашу страну, оскорбляют наш народ. Вне всякого сомнения, евреи сами виноваты в антиеврейских настроениях, а антисемитизм - ответная реакция на распоясавшихся сионистов. Такое горькое рассуждение, такой неутешительный вывод.
В общем, целый месяц мы с Яхниным не созванивались, только через Тарловского узнавали друг о друге (понятно, оба переживали размолвку - куда деть предыдущие годы дружбы?!); потом все же раздался звонок от Яхнина:
- Давай встретимся, у меня есть немного выпить (нашел хороший повод. Хотя мог бы и сказать: "надо объясниться, мы что-то не поняли друг друга").
Мы встретились в нижнем буфете нашего уже захиревшего клуба, он достал пузырек, я взял бутерброды; после первой рюмки, чтобы прийти к общему, сгладить разногласия, я вернулся к прежнему разговору, но Яхнин сразу дал понять, что у него прочные взгляды и он их не меняет:
- Не хочу об этом говорить!
А о чем говорить, как не о том, из-за чего мы разругались? Ведь, как говорится, не оглядываясь назад, не найдешь дорогу вперед. У меня, например, был к Яхнину серьезный вопрос - если у нас существовал антисемитизм, почему среди композиторов и режиссеров лишь единицы русских, а на эстраде и в детской литературе их вообще нет? Яхнину пораскинуть бы мозгами, неужели не ясно - недомолвки в серьезных вопросах исключают настоящую дружбу. У нас была прекрасная возможность все расставить по своим местам, назвать вещи своими именами, но Яхнин, старый таракан, увильнул от разговора; завел болтовню о малосущественных вещах и мы разошлись, каждый при своем. Смех с горечью! Два старых лысых черта, захмелевших, пропитанных табаком, не смогли найти общий язык.
Понятно, мне по-настоящему жаль, что Яхнин стал таким упертым радетелем еврейских интересов. Я думаю, допусти его сейчас к власти, он отыграется на русском народе за все, завинтит гайки до упора; ну, может, только таким, как я, бросит кость - разрешит что-нибудь напечатать. Э-хе-хе, неприятно об этом говорить, очень неприятно.
Мы с Яхниным по-прежнему считаемся друзьями, но естественно наши отношения немного покореженные, у каждого на душе остался - ну не булыжник конечно, - камешек. Теперь, на завершающем этапе нашей жизни, мы встречаемся - на выставках, на днях рождения и похоронах друзей, хотя, признаюсь, иногда я с теплотой вспоминаю то время, когда мы встречались ежедневно и нас связывало единогласие, общность взглядов не только на литературу, но и на многое другое - мы просто мыслили одинаково и часто в один голос говорили одни и те же слова - это было потрясающе, это было. Повторяю, те годы взаимопонимания не зачеркнуть, я с удовольствием прожил бы их заново. Не случайно и сейчас, касаясь житейских вопросов, я советуюсь не с кем-нибудь, а именно с Яхниным - он знает ответы на все вопросы. Его опыт, знание людей, острый ум и неподдельное участие в моей жизни многого стоят. (Узнав про мою язву желудка, он сразу выдал рецепт: "Не ешь три "Ж" - жирного, жареного и желток").
Собственно, теперь, на седьмом десятке, мы все встречаемся редко еще и потому, что нет-нет, да скручивают тяжелейшие болезни (хорошо, что еще терпимые, не добавилось бы мучительных, смертельных) - одного изводит радикулит, у другого отнимаются ноги, третьего замучило давление, четвертого аденома - все, как один, разваливаемся, наступила расплата за нашу потрясающую жизнь.
Заканчивая очерк о Яхнине, надо отметить - за долгие годы нашего общения он никогда меня не дурачил; немного хитрил, что-то умалчивал, но явно не дурачил, в отличие от других друзей литераторов. Я уже говорил, как Снегирев надул меня в "Детгизе", а Кушак в "Советской России". Недавно позвонил Альберт Иванов:
- Ну, ты скрытный! Я пришел в "Олма-пресс", сказал: "Надо печатать Сергеева, у него есть рассказы о животных", а они говорят: "Он у нас премию получил".