Шульжик особенно артистичен в обществе женщин; слабый пол, задыхаясь, верещит от его хохм и анекдотов, которыми, повторюсь, он нашпигован под завязку. Женщины считают его "самым веселым и остроумным".
Некоторые мужчины не отстают от женщин, но ценят в Шульжике нечто другое. Он сам рассказывал:
- Отдыхал у моря. По пляжу ходил кавказец красавец брюнет. Отдыхающие женщины пожирали его глазами и стонали от избытка чувств. Но брюнет не обращал на них внимания, а вот мне отвесил комплимент: "Какой сладкий пупсик!"
В отличие от многих литераторов, которые при женщинах стараются не упоминать о своих женах, Шульжик всегда говорит о своей Вере с теплотой:
- Она выдающаяся женщина, ведь тридцать лет терпит меня… Она единственная женщина, которая все еще верит, что я буду богатым. А разбогатею я только когда заболею золотухой. (Неудачный юмор - видимо, имеется в виду, что когда у них появится золотишко).
Но главное, он фонтанирует и среди литераторов, многие из которых трясутся над словесными находками, и уж если использовали что-то из моей болтовни, то что говорить про блистательный юмор Шульжика. Его без зазрения совести записывают! А он, широкая натура, как истинный талант посмеивается, и щедро, направо и налево продолжает рассылать остроты, не заботясь об их дальнейшей судьбе. Только однажды проворчал:
- Кто ж за литератором записывает?! Вот олухи!
В самом деле, некоторые совсем спятили - записывают за приятелями прямо за столом. И вообще в ЦДЛ в порядке вещей воровать друг у друга сюжеты, мысли, словесные находки.
Бывает, в домашней компании мы затянем какую-нибудь песню, и на Шульжика нахлынет сентиментальность.
- У меня слуха нет, но давайте споем вот эту… Только начнем тихо… Ой, какие слова! Это Виктор Боков… Ой, а это место!.. - гримаса высокого душевного подъема появляется на его физиономии, из его глаз только что не текут слезы.
Кстати, у его жены Веры прекрасный слух и голос, но в компании она поет редко - ей не дают распеться наши голосистые и настырные подруги.
Недавно Шульжик сказал мне:
- Поздравь меня! Я вступил в Союз художников!.. Швыдкой выделил нам с Эдиком (ясно, с Успенским - с кем же еще?!) полмиллиона долларов на студию мультфильмов. Лужков дал помещение в центре (у Павелецкого вокзала, почти на Садовом кольце). Оформили на меня как мастерскую, чтобы не платить за аренду. Пришлось вступить в Союз художников. Теперь я искусствовед! Теперь прихожу в Союз и говорю: "Когда устроите выставку моих картин?".
Все это он выпалил с иронией, без всякой рисовки доказывая, что самый короткий путь к успеху - это авантюра. Он молодец - умеет на все смотреть со стороны.
"Мастерскую" Шульжик и его сын превратили в прекрасный офис (евроремонт обошелся в сорок тысяч долларов) и теперь выпускаю детские книги немыслимыми тиражами. Да еще заключили с канадской фирмой договор, по которому на всех школьных принадлежностях будут использованы Фунтик и его приятели - это тоже немыслимые тиражи и, естественно, соответственный доход.
Я рад за семейство Шульжиков, ведь они мои закадычные друзья. И знаю точно - сколько бы они не заработали, они все быстро и красиво потратят. Только напрасно они связались с Успенским, ведь рано или поздно с ним непременно разругаются; у них уже какие-то трения из-за денег.
Общаться с Шульжиком всегда интересно и радостно. Когда он звонит: "Давай встретимся", я только спрашиваю: "В котором часу?". "Как скажешь", - слышу в трубке. "Может, в пять?" - говорю. И он сразу: "Хоп!".
Что странно - я видел его, старого проходимца, всяким: веселым и грустным, серьезным и беспечным, видел разъяренным и даже плачущим (в тот день он казался Карлсоном, у которого сломался моторчик - он расставался с подружкой, навсегда улетавшей в Америку), но когда думаю о нем - возникает только смеющаяся физиономия и я слышу:
- Все нормально. Рад тебя видеть!
Иногда добавляет:
- У меня в России только два друга - ты и Мазнин!
Я догадываюсь, то же самое он, хитрованец, говорит своему закадычному дружку Детятеву, но все равно меня распирает от собственного величия.
Что мне особенно нравится в одержимом старикашке Шульжике, так это внешне легкое, чуть небрежное отношение к своему творчеству (понятно, он рисуется, работает на публику, но делает это, гад, мастерски). Большинство детских писателей с невероятной серьезностью (почти благоговейно) говорят о своих работах, можно подумать создают бессмертные вселенские творения. Шульжик смотрит на писательство для детей как на радостное занятие, веселое хобби, которым можно заниматься, когда нет более серьезных дел.
- Все, что мы сделали, - говорит он с долей игривости, - теперь лишь кладбище старых кораблей.
А между тем, его Фунтик никогда не умрет и рано или поздно ему поставят памятник, как одному из лучших литературных героев. Ну, а сам уникальный Шульжик уже при жизни стал исторической фигурой.
Воинствующий литератор
У преданного друга моего Леонида Мезинова на фотографии прямо-таки ослепительная улыбка (он вообще самый улыбчивый из моих дружков). Если кто и умеет заразительно растягивать рот и оглушительно хохотать, так это именно он - зальется так зальется и потом долго отдувается, снимает очки, размазывает умильные слезы. Его смех начинается, как сухое потрескивание велосипедного моторчика, затем переходит в тарахтенье мотоцикла и завершается рокотом трактора. Под напором этих звуков трудно устоять - даже самые мрачные собеседники тоже начинают гоготать; а те, кто до этого собачились, прикусывают язык и на их физиономиях появляются виноватые ухмылки. Но уж если Мезинов злится - прет как грузовик, скрежещет зубами и пуляет матом, словно стучит отбойным молотком. Сильный, горячий, взрывной характер, человек крайностей, он не терпит всякой половинчатости и не ждет, когда судьба его куда-то направит - сам ее направляет; вот только еще не умеет расправляться со временем - годы на его внешность накладывают след.
Отличительная черта Мезинова - он, забросив все свои дела, спешит на выручку к попавшим в беду. Не случайно, художник Леонид Бирюков создав "общество Леонидов" (наподобие "Иосифовичей" Коваля), первым пригласил в него Мезинова. Бирюков сказал:
- Есть метеоритный поток Леониды. В нем крупное небесное тело Мезинов, а уж потом идут Л. Леонов, Л. Ленч…
Я тоже болтался где-то в хвосте этого потока, рядом с инженером Леонидом Доменовым, которого самолично затащил в общество и поручился за него. В "обществе", кроме названия ничего не было - нас связывали выпивки.
Внешне Мезинов - человек скала, мастодонт - плечи развернуты, голова массивная, неподвижная, как у сфинкса, и двигается он медленно, словно давно закован в бронзу. Он всегда гладко выбрит, подтянут, благоухает дезодорантами, ничего лишнего не говорит (о таком мужчине мечтает каждая женщина), но, будучи нервным и вспыльчивым, мгновенно откликается на все события, любой разговор; с ходу нарушает спокойствие компаний; если раскочегарится, становится языкастым, молотит - не остановишь, воздух раскаляется от его говорильни, и бывает, сгоряча принимает непродуманные, судорожные решения. Мезинов гипертоник (уже в сорок лет лежал в больнице), и страдает клаустрофобией.
- Ты не представляешь, что со мной творится, если в метро остановится поезд, - как-то сказал мне. Такая впечатлительная натура.
Мезинов не курит и выпивает в основном по праздникам, главный из которых - встреча с друзьями. Раньше у него этих праздников было с десяток в месяц, теперь - один-два, и часто не с друзьями, а с женщинами. Такой поворот.
Мезинов сын летчика, генерала, Героя Советского Союза, и ему от отца перешла военная выправка, хотя он и не служил в армии. И не только выправка, но и мужественность (внешне он настоящий завоеватель, склепанный из железа), и победоносный дух, и командирский тон - он как бы продолжает дело отца в литературной среде, и не случайно был парторгом Союза писателей. А в юности в пединституте возглавлял студенческое сообщество и тягал штангу, чтобы подчеркнуть и приумножить свою силу. Позднее, работая в НИИ, опять-таки ходил в предводителях (с таким же успехом в то время он стал бы главарем благородных разбойников, вроде Робина Гуда, а в теперешнее воровское время, если бы не возраст, возглавил бы отряд народных мстителей). Что и говорить, у него была интенсивная молодость и сейчас бурная старость.
Раза два я встречал Мезинова на площади Дзержинского - он размашисто, рассекая воздух, шел из самого ЦК. Я догадывался - там он отчитывался, получал инструкции, и никак не мог взять в толк - на кой черт ему, литературному человеку, все это нужно, на что он, дубина, тратит свое драгоценное время? Здесь уместна вставка: наблюдая за партийными начальниками, я заметил, что они чуют друг друга на расстоянии, им не надо ни о чем договариваться - они единомышленники и понимают собратьев с полуслова; у них, как у известной национальности, общность на генетическом уровне.
Сейчас я подумал: у Мезинова отец генерал авиации, у Коваля генерал МВД, у Козлова генерал КГБ… - не слишком ли много генеральских сыновей стали писателями? И какие у этих домашних мальчиков были благоприятные условия! Прямо скажу: тем, у кого тяжелый жизненный опыт, кто кожей прочувствовал разные невзгоды, это не очень нравится, ведь все должно даваться через трудности.
Как известно, многие литераторы увлекаются водочкой (в том числе и для внутренней свободы). Партийным деятелям тоже не чуждо это пристрастие, то есть Мезинову приходится отдуваться за тех и за других. У него в парткоме, за бюстом Ленина всегда стояла поллитровка водки (он выпить не дурак, но знает меру). Бывало, заглянешь к нему, а там заседают какие-то дурошлепы стариканы (некоторые спят); Мезинов гримасами дает понять, что уже закругляет и через десять минут разгонит синклит мухоморов. Ну, а потом, ясное дело, он доставал бутылку и уже заседали мы. Чаще всего он, Коваль и я; при этом, несмотря на немыслимую власть, с нами Мезинов держался буднично и просто.
Как я уже сказал, после окончания пединститута Мезинов работал в НИИ на Соколе. И там был главным заводилой - сколачивал агитбригады, ездил по деревням с концертами (он немного играл на гитаре, но в отличие от Коваля и прочих "бардов" никогда не лез на сцену - играл только в кругу друзей и после изрядной выпивки). После НИИ Мезинов работал редактором в издательстве "Детский мир", затем - ответственным секретарем в журнале "Отчизна". В те годы он иногда подкидывал мне работу - я делал рисунки к детской странице. Однажды Мезинов протянул мне несколько стихотворений:
- Проиллюстрируй на страничке. Это мое. Если что не понравится - не стесняйся, откладывай.
Дома я прочитал стихи и они мне понравились все - действительно, понравились абсолютно все его густые (в смысле окраски) стихи, и вроде бы сделанные на скорую руку, без следов усилий, правда, с двуми-тремя ничтожными погрешностями; чтобы разместить их на странице, я сделал меньше рисунков. Вот так Мезинов относился к своим стихам. И никогда не читал их своим друзьям, в отличие от других поэтов.
Он написал меньше всех - всего одну книжку; понятно, с багажом в десяток стишат слово "поэт" к нему можно прилепить с натяжкой (с другой стороны, Бальзак, вроде, писал: "по большому счету каждый писатель автор одной книги" - у классика это более складно выражено), но слыл глубоко литературным человеком; для него литература была даже не профессией, а образом жизни. Он работал то штатным редактором, то составителем разных сборников, писал статьи и рецензии - в этих последних особо нажимал на неторопливую манеру письма авторов, их внимательное отношение к деталям, делал упор на меру ответственности за то, что происходит вокруг нас. И правильно напирал, ведь в сущности, эта мера и определяет талант художника, насколько я понимаю. Другими словами, нельзя быть безразличным к несправедливости в стране, каждый должен бороться со злом вокруг себя.
Свою малую плодовитость, как стихотворца, Мезинов объяснял своеобразно:
- Мне приходится зарабатывать деньги, содержать семью, кормить собак. Легче всего сидеть дома, пописывать стишата, да просиживать штаны в ЦДЛ за стаканом водки или, как Сергиенко, валятся на диване, щипать девочек…
Это не красило нашего героя и звучало не убедительно, и выглядело оправданием своего хилого творческого потенциала. Во-первых, вся семья Мезинова состояла из него и жены; во-вторых, кто-кто, а он знал, как "легко пишутся стишата"; в-третьих, на кой черт взвалил на свои могучие плечи дурацкий груз, зачем пошел, тупица, в парторги - его что, туда тянули за уши? Лучше б писал стихи, ведь за эту должность деньги не платят. Когда я все это ему выложил, он, боевой, психанул и гаркнул:
- Я пошел в партком, чтобы вас же, дураков, поддерживать! Хотел навести порядок в Союзе! (неужели, мол, тебе, дураку, не ясно - на мне лежала историческая ответственность!).
Это конечно, благородно, но для истинного поэта не лучшее занятие, да просто пустая трата времени. Не знаю, что мог партком, но известно, что в него ходила жена Юрия Качаева, жаловалась на А. Вознесенского за то, что тот украл у ее мужа "Юнону и Авось" (действительно, книга Качаева вышла в шестидесятом году, а мюзикл в семьдесят втором, и Вознесенскому хватило наглости по радио сообщить: "Никто из советских писателей не взялся за этот сюжет". Жена Качаева возмущенно позвонила на радио, но ведущий передачи поэт А. Дементьев стал юлить: "Сюжет лежал на поверхности, как и "Ромео и Джульетта"…" Короче, партком ничего не сделал.
Да и вопрос - насколько искренен порыв Мезинова - "поддерживать вас, навести порядок"? Думаю, Мезинов кривил душой (в моей родне не было ни одного члена партии; еще в детстве отец с матерью объяснили мне, что в нее вступают для карьеры). Повторюсь, у Мезинова врожденная тяга к властвованию, вокруг него постоянное силовое поле. Он ведь не всегда говорит с друзьями смешливо-размягченно - случается, если что не по нему, переходит и на диктаторский тон, давая понять, что его слово - последнее, и оно как печать. Он всех поучает, навязывает свое мнение (иногда с тяжелым взглядом, грубым голосом с залпами ругани), давит, пока не выдохнется. У него, прямолинейного, самовлюбленного дуролома, начисто отсутствует самокритичность, себе он все прощает и не допускает мысли, что может быть не прав. Хотя нет, вспомнил - однажды, когда я отметил его менторские замашки, он кивнул и потупился, опустив глазки:
- Это у меня есть, - и заржал медной глоткой - мол, подумаешь, один крохотный недостаток - сущий пустяк, у вас-то вон сколько, и чудовищных, вы кровососы, а я - сама чистота, часть природы.
Что касается власти, одно время у Мезинова появилась заветная мечта - возглавить издательство "Малыш" (на этой должности он, плечистый, был бы лучшим из кандидатов, работал бы, как бульдозер, ну а для подчиненных установил бы драконовскую дисциплину); все шло к тому, что он вот-вот сядет на трон и мы, его дружки, уже потирали руки - теперь-то начнется новая жизнь, наши книжки будут выходить одна за другой, как сосиски, но в последний момент Мезинова обскакал И. Рыбин, бездарный комсомольский выкормыш, жена которого работала в самом ЦК! (по последним слухам, этот Рыбин уже развалил издательство, правда успел выпустить несколько своих книжек, вступить в Союз писателей, купить новую квартиру и все такое).
С одной стороны Мезинов всегда был открыт и искренен, когда говорил о политике, литературе, друзьях и собаках, - говорил без обиняков, вполне определенные вещи, в сильных выражениях, с другой - скрытен, когда дело касалось его партийной деятельности, отношений с женой, родственниками и женщинами (с женщинами понятно - здесь ему жирный плюс, но с остальными малопонятно). Только спустя много лет я познакомился с его замечательным ироничным братом (копия актера Ж. Вильсона) и с его сестрой, о которой он вообще редко упоминал; мы мало знали, каким образом он переходит с одной работы на другую, о его болезни - высоком давлении, от которого он часто пребывает в нервозном состоянии. Только сейчас, в старости, мой друг открыл свою загадочную душу нараспашку - ударился в другую крайность, исповедуется перед нами, словно перед священниками. Оказалось, он всю жизнь живет под страхом за судьбу старшего брата (бывшего военного) одинокого, сильно пьющего, опустившегося; не раз вызволял его из милиции.
- …Вздрагиваю при каждом ночном звонке, думаю - нашли его с пробитой головой, - говорит Мезинов.
Мне он рассказывал, как неприглядно, не по-геройски, умирал его героический отец и даже приоткрыл завесу над своими любовными похождениями.
Что еще удивляет в Мезинове, так это внезапные перемены: только что безудержно смеялся, и вдруг - зло сомкнутый рот и холодный взгляд сквозь стекла очков (у него болят глаза и он носит затемненные очки). Ему перейти из одного состояния в другое - раз плюнуть; вокруг него даже меняется воздух - то легкий, разряженный, то плотно сжатый, с электрическими разрядами. Разговаривая с Мезиновым, надо быть начеку - парочка неосторожных слов, и в нем, психопате, зреет ярость, потом еще парочка мягких слов - и он расплывется и ржет.
Что и говорить, с нервишками у нашего друга дела обстоят плоховато. Случалось, в нем прорывалась какая-то застарелая злость и его внезапная грубость переходила в хамство. Так на дне рождения Тарловского, когда все наши были в сборе и, уже, прилично приняв, над чем-то смеялись, он, восседая между виновником торжества и Шульжиком, вдруг сверкнул глазами, скорчил злую гримасу и пошел в атаку - точно взбесившийся слон, начал топтать "демократов" (по делу, естественно, только не вовремя), и резко, с вызовом закончил:
- …Сейчас время всяких Шульжиков, время изворотливых, ухватистых!
Это было как гром среди ясного неба. У Шульжика нервы тоже не стальные, но он не полез в бутылку - лишь красочно изобразил негодование, всячески показывая, что сдержанность на оскорбления не слабость, а наоборот - признак внутренней силы, но тут вмешались мы и замяли дело.
Кстати, и недавно на мой день рождения Мезинов, дурья башка, сделал смертоубийственный выпад - вновь окрысился на Шульжика - ему, поддатому и раскаленному, не понравилась шутка про секретаря парткома и что "у Тарловского вытягивается лицо, когда у друзей выходят книжки" - он, раздолбай, не справился со своими чувствами и начал бушевать, пулять матом (при незнакомых женщинах), и вновь нам пришлось улаживать конфликт - с трудом уладили, но Мезинов еще долго сопел, не мог восстановить душевное равновесие.
Такие сложные человеки мои дружки, такие горячие головы - из-за чепухи накручивают себя, на пустом месте создают миражи и буйствуют, отчаянно сражаются с этими самыми миражами. Можно сказать, вся их жизнь - сплошной боевик с редкими перемириями, но с многочисленными любовными приключениями.
С начала "перестройки", когда литераторов перестали печатать, и я оказался в полном безденежье и влез в долги, Мезинов выручил меня - дал проиллюстрировать книжку стихов для детей, но расплатился со мной довольно странно. Вначале твердо объявил:
- Деньги получишь недели через две.