Обычно он предельно точен, а здесь прошло два(!) месяца, но звонка нет (потом-то он говорил, что никакие не два месяца, а три недели, но те, кто бывал в полном безденежье, мне поверят, ведь в таком положении считаешь каждый день). Я позвонил ему:
- Леш, - говорю, - ты хотя бы дал знать, до какого числа задерживаешь деньги, я ведь кредиторам дал слово, что верну в день, как мы договорились. Если что в издательстве не клеится, не тяни, скажи, как есть.
- Пошел ты туда-то! - отчеканил сумасброд Мезинов (похоже, у него прямо вскипела кровь). - Как будут деньги, так и выплачу, а работу больше не получишь.
Так и сказал, неврастеник чертов! И чем вздумал меня пугать?! Да, я всю жизнь без заказной работы, только перепадает от случая к случаю. И вообще, мы уже не в том возрасте, когда можно чем-то запугать друг друга. Я понял, что у него в издательстве дела неважные, но не понял - к чему ерепениться, не сказать так, мол, и так, чего на мне-то срывать злость? И это "больше не получишь"! Экое преступление я совершил. Не скрою, я разозлился на него, неотесанного дурилу.
Через десять дней (а я все считал эти проклятые деньки, все упрашивал кредиторов "подождать чуть-чуть") мы случайно встретились в ЦДЛ (Мезинов шел в ресторан, я - в нижний буфет за своей "соточкой", которую мне буфетчицы давали в кредит, благо вместе с ними получал зарплату - мизерную за изостудию).
- Привет! Привет! - мы обменялись рукопожатиями и каждый направился в свою сторону.
Внезапно Мезинов, как бы вспомнив что-то, окликнул меня, вытащил из кармана брюк сто долларовую купюру.
- Вот, возьми половину гонорара.
Как-то нехорошо это выглядело - вроде я вот так, между делом, получил подачку. Так деревянно он, считающий себя "тонким", поступил.
У него бывают заскоки, когда он отбрасывает всякие нюансы в общении и рубит с плеча. Но иногда и сглаживает ситуацию "тонкостями". Помню, своей разгромной рецензией довел В. Разумневича до слез. Тот причитал:
- …Зачем ты это написал? Ну, сказал бы при встрече, зачем писать? Как ты мог?! Что я тебе плохого сделал?! Ты сломал всю мою жизнь!
- Ну, что ты в самом деле, успокойся! - миролюбиво проговорил Мезинов. - Не бери в голову. Что за обиды? Рядовая рецензия, и внутренняя. Ее никто и не увидит. Ну, согласись, вещь-то у тебя не получилась… А в печать я напишу о твоих лучших работах…
Ладно, пойду дальше. О чем я говорил-то? Память иногда отшибает. А, ну да, о своем гонораре. Оставшийся гонорар я получил вскоре, как и подобает - Мезинов позвонил, мы встретились, отметили совместную работу и мои стариковские упреки почти улетучились; они улетучились бы совсем, если бы он сказал: "Знаешь, я тогда был на взводе, так что не держи зла" - или что-нибудь в этом духе, выразил бы хоть частичную повинность, но он, дуботряс, ничего такого не сказал - не хватило мозгов и душевности.
Этот эпизод единственно неприятный за всю нашу многолетнюю дружбу - он, если употреблять литературные красоты в духе Мешкова, как баллон с ядовитым газом в саду, благоухающим розами. Понятно, обиды я не держу - всякое бывает, наверняка в те дни Мезинов просто ходил раздраженный, ну и нервишки подвели, с каждым случается, тем более с такими горячими мужиками, как он.
Старине Мезинову я показывал все свои первые рассказы и он, тертый калач, поднаторевший в правке (читает все и всех, от корки до корки), долго валандался с моими бумажками, а потом воспламенялся и обрушивал на меня ураганную ругань с непотребной лексикой:
- …Где ты, идиот, видел таких баб? - горланил с испепеляющим взглядом. - Ты что, это спьяна накатал? Не рассказ, а схема. Такую тему запорол!
Давил на меня страшно; бывало, пригвоздит к позорному столбу и доволен, болван. А мне каково? Становилось не просто не весело, я испытывал какое-то внутреннее умерщвление. Ну а после моих исправлений, Мезинов на полях черкал: "Это другое дело. Неплохо, даже хорошо". Что обидно, прочитав мою повесть "Утренние трамваи" (единственная вещь, которую я тогда написал не только ради забавы, но и вложил в не душу и считал предметом своей гордости), Мезинов прислал мне нечто, вроде рецензии (с потугой на энергичное стихотворение в прозе - на него напало вдохновение), где явно просматривался вопрос: на кой хрен все это написано?
Мезинов прочитал повесть еще в рукописи, а поскольку я безоговорочно верил ему и все принимал буквально, сразу посчитал, что потерпел сокрушительное поражение, запихнул свой "душевный труд" в дальний ящик и несколько месяцев бумагу не марал. Но потом мать все же уговорила меня отнести рукопись в издательство. "Трамваи" вышли в "Молодой гвардии" и понравились даже тем, для кого я был полный ноль (книжку даже перевели на английский язык).
Кстати, позднее травленый зверь Приходько по всем статьям громил у меня то, что мне казалось удачным, а нахваливал явную чушь. Такая неразбериха. Ну, короче, теперь, под старость, я продолжаю выслушивать отзывы друзей, но уже не разинув рот, как раньше; иногда даже защищаю свое "детище". Это, естественно, раздражает моих "рецензентов", они повышают голос, рявкают на меня - похоже, ханурики, настроились до конца наших дней учить меня уму-разуму (вот если бы и к себе относились так же беспощадно! Теперь-то я понимаю - им самим еще есть чему поучиться, вспомнить заповедь Гоголя: "Сначала образуй себя, потом учи других").
Между тем, я и сам уже почти безошибочно чувствую, что получилось, а что нет. Жаль, поздновато этому научился, когда уже накатал кучу ерунды. И жаль друзей, которые корпели над моей писаниной - за что им, само собой, огромнейшая благодарность! Ну, а чужие произведения теперь я оцениваю очень просто; спрашиваю себя - могу так или нет? Если точно знаю, что не могу, считаю вещь талантливой.
Как и у всех нас, у Мезинова есть несколько примечательных особенностей. Первая заключается в том, что он поддерживает всех несчастных, неудачников, проталкивает тех, кого не печатают, кто сидит без работы (обеспечивал работой не только меня, но и Мазнина и Тарловского), но если кто-то преуспевает и о нем прожужжали все уши - начинает его ругать (повторяю, по этой части он мастер; разделывал под орех С. Иванова и Успенского, и Сергиенко, но последнего и хвалил). Как-то он жестко разбирал (по косточкам) Коваля, а я возьми и брякни:
- Леш, уж ты не завидуешь ли ему?
Он, истерик, пульнул в меня матом и тем самым продемонстрировал свою слабость. Мы сидели с В. Перекатовым и тот подмигнул мне, давая понять, что вопрос не лишен основания.
Когда же я чихвостил Коваля за формализм, Мезинов рьяно бросался на защиту.
Вторая особенность Мезинова заключается в его умении годами дружить с женщинами, и, в отличие от нас, трепачей, он никогда (точнее долгое время) не болтал о своих романах. Приводил женщин в ЦДЛ, со смешком наблюдал, как мы развлекали их, потом спокойно уводил. Он работал на контрасте. Бывало, мы заливаем что-то женщинам (в том смысле, что мы золотые мужики), а Мезинов молча посмеивается, подмигивал своим подружкам - вот, мол, болтуны! И как я хорошо смотрюсь на их фоне, верно? Внешне, может, я и суровый, но душа у меня добрая. Со мной не пропадете, а эти заведут вас неизвестно куда; под конец вечера мы уверены - женщины сражены нашей говорильней наповал, но, понятно, они уходят с Мезиновым, да еще шепчут ему:
- Господи, как надоели эти трепачи.
Представляя нас своим подружкам, Мезинов вначале выдавал пару лестных фраз, потом что-нибудь такое:
- …Вон, видите, столик? За ним последнее время набираются Сергеев с Ковалем. Как ни зайду, они уже пол-литра усидели и дымятся, размахивают руками, рассказывают друг другу то, что я уже пять раз от каждого слышал, ха-ха… Но надо отдать им должное - каждый раз рассказывают по-новому…
- Тебе лишь бы напиться с бабой, да затащить ее в койку, - говорил Мезинов мне, когда я сломал ногу и два месяца ковылял на костылях, и ни одна женщина не навестила меня. - А надо ухаживать за ними, иногда звонить, - дальше он красочно развил эту тему и договорился до того, что "вообще лучшая любовь - это дружба".
В самом деле, говорю еще раз, он умеет дружить с женщинами; правда, стоило одной из его любовниц поэтесс увлечься более молодым поэтом Хлебниковым (чванливым, мерзким типом с дребезжащим голосом), как Мезинов в эмоциональном порыве обложил ее отборным матом. То же самое произошло с другой его пассией, редакторшей, которая вышла замуж.
- Все они б…, - сказал он, раздираемый ревностью и злостью.
Казалось бы, должен был радоваться такому повороту в судьбе женщины, а он, кретин, оскорбился. Получается - будьте при нем всю жизнь и забудьте о своей личной жизни. Такое широкое толкование отношений с женщинами, такая эгоистическая мораль. Здесь он мало чем отличается от Мешкова, Сергиенко и Коваля. Им бы стать мусульманами. Многие мужики собственники, но не до такой же степени.
Повторяю, недавно Мезинов все же нарушил обет молчания относительно своих романов - его прорвало и он похвастался, что имеет сразу трех молодых любовниц, потому на встречи с нами у него времени в обрез. Действительно, двух его девиц я видел, но три - это он преувеличивает - нарочно, чтобы вызвать у нас жгучую зависть. Ну, а если это правда, мог бы подумать и о друзьях - сказать своим девицам, чтобы привели подружек. Хотя, вспомнил - он никогда не устраивал совместных приключений, ведь выступает перед девицами в роли положительного героя, и мы, греховодники, никак не вписываемся в его спектакли; ну, разве что в ЦДЛ можем его оттенить в лучшую сторону - об этом я уже говорил. Возможно, Мезинов поступает правильно, ведь серьезные отношения и кутеж - несовместимые вещи.
Частенько в компании он вообще не знакомит со своими девицами, чем ставит и их, и нас в идиотское положение. Лично мне начхать на его подружек, но не назвать людей, с которыми сидишь за столом, попросту свинство. В такие минуты думаешь - есть ли у него элементарная культура или он законченный дровокол?
Третья особенность Мезинова - он, так же крепко, как с женщинами (даже покрепче - можно сказать, капитальней), дружит с мужчинами; он редкостный, надежный друг, для него мужская дружба - большая неизмеримая ценность (как известно, такие люди - на вес золота). Когда Приходько и Анатолий Панков попали в больницу, он тут же обзвонил нас, потащил навещать друзей. После смерти Панкова приезжал к его жене, помогал по хозяйству. Когда я был в гипсе, он регулярно два раза в неделю приезжал, привозил еду, выгуливал моих собак. А сейчас время от времени ворчит:
- Ты умерь с выпивками-то. Подумай о здоровье… Ты для нас дорогое лицо, ты нам нужен…
Что и говорить, он - настоящий, заботливый, основательный друг, на него можно положиться на все сто процентов. Он единственный, кто ежегодно приезжает на могилы друзей, поминает их за четвертинкой самогона. Я помню, как мы с ним поехали за город, в санаторий, где после больницы долечивался Панков. Взяли выпивку, закуску, но больного не застали - он укатил с какой-то медсестрой в город (кстати, любовь вылечила его быстрее, чем лекарства). Мы сели на скамью под соснами и хорошо выпили за здоровье друга, и понятно, поговорили обо всем на свете.
Но однажды Мезинов дал маху. Договорился со своим приятелем В. Беккером (бизнесменом, отпетым бабником и хитрюгой) ехать на похороны С. Иванова в Пушкино. Беккер подъехал на машине к условленному месту и прождал около часа. В Пушкино Беккер говорил:
- Разминуться мы не могли. Исключено. Я три раза повторил, где именно.
Мезинов так и не появился, хотя никто не мешал ему приехать на электричке (как все мы). Позднее он сказал нам с Тарловским:
- Пошел этот Беккер на х..! Больше никогда не буду с ним договариваться, - но минуту спустя, чуть тише добавил (дословно): - Очень надо ехать с ним в машине… водит хреново… да потом возвращаться с ним пьяным…
Такой внятный убедительный шаг. Не знаю, что понял Тарловский, а мне стало ясно - Мезинов просто решил не ехать (меня не проведешь!). Я вспомнил - он всегда недолюбливал Иванова (а вот на похороны Панкова и Приходько приезжал первым, хотя добирался на электричке из неблизкого Кучино).
Такие у нас стариковские замысловатости. Поразительно другое - как некоторые наши дружки (не только Мезинов в этом случае, но, бывало, и С. Иванов, и Коваль, и частенько Кушак с Шульжиком втирали очки нам, старым, битым-перебитым?! Уж в чем-чем, а в людях-то мы разбираемся как надо. Пустячный пример - Коваль объявился в новом кожаном пальто, Сергиенко сразу начал докапываться:
- О-о, ты прибарахлился! Сколько стоит пальтишко? На какие шиши купил?
- Подарили, - протянул Коваль.
- Врешь! Кролик сказала, что купил в Германии!
- От вас, чертей, ничего не скроешь! - загоготал Коваль.
Он-то умел свою ложь свести к шутке, недоразумению; это касалось и его книг - всегда скрывал, где выходит очередная, а когда его разоблачали, опять:
- От вас, чертей, ничего не скроешь! Ну, ровным счетом ничего, едрена вошь!
А вот остальные, вышеперечисленные брательники, по слабости ума доказывали свое вранье с таким напором, что от неловкости проглотишь язык. И попробуй усомниться - покатят на тебя бочку, а то и оскорбят. И как, бараны, не понимают - темнить в нашем возрасте - дохлое дело; мы чужих-то видим насквозь, а их, родных, знаем, как свои пять пальцев.
Еще одну особенность Мезинова (вернее странность) я заметил, когда однажды мы отмечали его день рождения (он, Тарловский и я). ЦДЛ был закрыт и мы обосновались в кафе Дома журналистов. Распив бутылку фирменного самогона жены Мезинова (Тарловский и я еще засадили по бутылке пива), мы расслабились, ударились в лирические отступления, воспоминания и внезапно на глазах могущественного Мезинова появились слезы:
- Я ведь совсем не такой, как вы думаете… Совсем не такой, - он хотел сказать еще что-то, но смолк.
Это было довольно неожиданно, как удар молнии. Мы привыкли видеть Мезинова веселым, уверенным в себе и вдруг… Он прямо утонул в своих сентиментальных чувствах.
Кстати, подобное я слышал и от своего друга Бориса Воробьева.
- …Что вы знаете обо мне?! - заявил этот деятель после трех десятков лет дружбы!
Кем себя считают Мезинов и Воробьев понять трудно, но что это за дружба, если у тебя есть вторая, скрытая от друзей жизнь? Такие у нас мелкие стариковские обиды. Хотя, далеко не мелкие! Что ж получается? Ты отдаешь всю душу, а получаешь половину?!
Недавно, когда мы с Тарловским выпивали в нижнем буфете, Мезинов отмочил еще один номер - заявился с девицей и даже не подошел к нам, только издали кивнул. Похоже, наш редкостный друг под старость решил все свое дружелюбие отдавать только женщинам - все никак не нагуляется, кутила. Хотя, что я! Вон Мазнин просто-напросто открестился от друзей и замкнулся в своей конуре, а старый морской волк Воробьев наплевал и на друзей, и на Москву - продал квартиру и укатил в родную Тверскую область. Такое пустоголовое старичье!
Ладно, пойду дальше, вернусь к стихам Мезинова. Я уже говорил - среди литераторов моего уже совсем не молодого поколения, немало героев, которые пришли в детскую литературу по большей части потому, что в свое время только в книгах для детей разрешалась определенная доля формализма, символов. В работах таких ловкачей попадаются целые россыпи бьющих в глаза словесных находок, что само по себе неплохо - они обогащают язык и интересны профессионалам; изощренные критики (всякие книжные черви) называют это литературщиной, я называю "фигурным катанием в литературе", но детям-то от этих фокусов ни холодно, ни жарко, они попросту многое не поймут в таких книгах. Как ни рассуждай, главным в литературе остается образ, сюжет, а в детской еще и нравственные понятия о вечном противоборстве добра и зла, плюс - элемент игры и юмора, и, конечно, простота изложения.
Среди молодых литераторов сейчас тоже немало формалистов; в их чрезмерной отделке текста видна стесненность, натужность, зависимость от заданной формы, да и просто желание повыпендриваться. Их упражнения - некий протест против штампов, и вызывают только рассудочный интерес, но не чувства. Сейчас, когда идет идеологическая война, умышленно насаждаются всякие "страшилки, ужастики, вредные советы, импровизации на тему", и, ясное дело, подтексты. Но прав Мазнин - где тексты?! Да и вся эта писанина уже была и от нее мало что осталось. А вот "Каштанка" и "Белый пудель" останутся навсегда.
В противовес всяким фокусникам, Мезинов - несгибаемый традиционалист; его стихи подкупают безыскусственность, он выбирает самые простые изобразительные средства, сознательно отказывается от всяких внешних эффектов (хотя, наверняка, мог бы их напихать, ведь начинал когда-то с Ковалем "Суер-Выер"), тем не менее, его строчки без всякой воды и умильных сентиментов. Жаль, что он, старый черт, давно ничего не пишет. Повторюсь, когда-то написал десяток стихов и с тех пор победоносно топчется на месте.
- Ты поэт любитель, - сказал ему Приходько; похоже, так оно и есть.
Мезинов настоящий патриот (руководствуется призывом Блока: "нельзя быть вне политики"), и со страшной силой переживает распад СССР, теперешнее историческое безумие в нашей стране, но в отличие от таких, как я, которые лишь скрежещут зубами, он действует, обличает и воюет: помогает, чем может, патриотическим изданиям, собирает материалы о преступной деятельности "демократов" (как и Мазнин, делает вырезки из газет) - думаю, вскоре эти материалы использует для летописи "открытого грабежа". Недавно рассказывал, как побывал в городке Железнодорожном на выступлении детей в каком-то захудалом клубе:
- …Несчастные дети и воспитатели на свои деньги сшили костюмы, сколачивали декорации, репетировали в не отапливаемом клубе, а местные власти пришли в мехах, бриллиантах. Дали детям грамоты, сволочи! Ни один гад не подумал отремонтировать клуб, помочь детям деньгами. Зажрались гады! Их всех надо к стенке ставить! - он сжал кулаки, прямо рвался в бой, готовый переломать кости местным властям.
Попутно замечу, большинство моих дружков в той или иной степени интересовались жизнью Отечества, только Сергиенко и Ковалю было на все начхать - они отрешились от всего и купались в собственном мирке - оба смутно представляли, где какие страны находятся и как там люди живут, ничего не петрили в технике, лишь краем уха слышали, что существуют какие-то науки, классическая музыка, джаз, и никогда не смотрели спортивные передачи, даже олимпийские игры.
А Мезинов, повторяю, остро откликается на все, что происходит вокруг нас, интересуется буквально всем. Ну, а для заработка он всегда вкалывал составителем в разных издательствах, и сейчас выполняет черновую работу - редактирует всякие рукописи. Но недавно поверг меня в шок, заявив, что "за приличный гонорар" собирается писать книгу о Кобзоне (Тарловскому даже сообщил: "если получится, отремонтирую дачу"). Как известно, популярный певец является рьяным "демократом" и мафиози (как и его дружок Розенбаум); за связь с криминалом и денежные аферы Кобзона не пускают ни в одну западную страну; мне противно упоминание о подобных людях, а Мезинов, дурень, собирается корячится над их воспоминаниями, увековечивать их. Такая беспринципность - еще одна теневая сторона души моего закадычного дружка.