Конечно, было обидно, что мы, двое уже немолодых людей и, хочется думать - не самых худших литераторов, занимаемся черт-те чем только для того, чтобы заплатить за квартиры и купить продукты. Мне было обидно вдвойне, ведь вновь работал шофером и грузчиком (никогда не думал, что в шестьдесят лет снова начну шоферить и грузить) - тем же, кем начинал в Москве сорок лет назад, и вновь, как когда-то, шастал по столовым, только теперь имел крышу над головой и машину драндулет. Получалось, что я прожил жизнь почти зря. Недовольство собой, ощущение своей ненужности и чувство одиночества особенно сблизили нас с Тарловским. За то время мы лучше узнали друг друга и, несмотря ни на что, в памяти совместная работа осталась солнечными деньками, а наша дружба стала почти сердечной.
В те дни Тарловский был необычно оживленным, прямо спешил выговориться. Рассказывал, как учился в пединституте, и на последнем курсе проходил практику в сельской школе, как служил в армии… Но чаще - о своем детстве в Орле, о родственниках. Его детские впечатления были живописны, ярки, и он преподносил их талантливо, но чувствовалось - это всего лишь запоздалый отзвук его былой литературной деятельности.
Не раз и не два я убеждал его, закоренелого лодыря, все записать, взывал к совести - мол, хотя бы ради памяти близких людей, ведь теперь никто и ничто не мешает…
- Да ладно! При чем здесь это?! Ну, что ты в самом деле! - вздыхал Тарловский. - Раньше пытался, даже что-то получалось, потом забросил. Не до этого было, сам знаешь, что такое больная мать. Бессонные ночи, медсестры, лекарства… А теперь нет сил… Честно говоря, я потерял интерес к писательству. Да и кому сейчас это нужно?
Такая драма писателя.
И все же, все же, почему-то мне кажется - Тарловский пробудится, встряхнется, напишет еще одну книгу. Ну хотя бы для того, чтобы выплеснуть свое возмущение по поводу этих поверхностных и корявых очерков, чтобы доказать, что я топорно и гнусно описал наших общих друзей (особенно его, разумеется), что все не так просто, что каждый сложнее, загадочней и прочее (а он и вовсе непонятый, неоцененный)…
Ясно одно: молодые литераторы (из числа авангардистов), которые придут нам на смену, будут посмеиваться над нашими работами (как это делается сейчас со многими писателями предыдущей эпохи), но думается, и тогда найдутся люди, которые будут читать "Вперед, мушкетеры!" и они поймут, что поколение, к которому принадлежал Тарловский, тоже кое-что умело.
Заключение
Я вскользь упомянул дюжину своих сумасшедших дружков, которые называют себя детскими писателями, на самом деле нашли себе легкую работенку - знай себе записывай, что в башку придет. Понятно, все эти субчики разные, но и общего у них хватает - у всех исключительная тяга к спиртному, все первостепенные трепачи, все помешаны на женщинах, и все они не похожи на людей с деньгами, крепко стоящих на земле, даже сказочно богатый Шульжик и богатый сногсшибательно - до неприличия - Успенский.
И еще несколько совпадений: у всех у них начисто отсутствует самоирония, все они абсолютно не способны к физическому труду и ничего не петрят в технике (кроме Постникова). Они пишут о детях и животных, но не живут со своими детьми, и большинство из них никогда не держало животных (вот еще! заботиться о ком-то!). Себялюбцы несчастные!
Также большинство из этих оболтусов не могут отличить доску от горбыля, отвертку от стамески, зато с закрытыми глазами, по запаху скажут, в каком стакане водка, в каком самогон, и все, как один, неуживчивые, невыдержанные психопаты - да, повторяю, попросту тронутые, и яростные неиссякаемые матерщинники.
Одни из этой литературной обоймы испытывают нездоровую любовь к деньгам, другие - страшное, до безумия, желание прославиться - из них так и прет самомнение, "особый" взгляд на вещи, принципы, которые они отстаивают с пеной у рта.
Старые бунтари! Все никак не угомонятся. Казалось бы, чего нам теперь-то, на седьмом десятке полыхать, о чем спорить, что делить - так нет, собачимся, и еще как! Что поделаешь - у всех сильно шалят нервишки, да и вокруг слишком много раздражителей.
Почему я оставил истинные имена? Думаю, все зашифрованное, общее, размытое ни к чему не обязывает и легко опровергается, а от напора фактов не очень-то улизнешь - если же мои дружки начнут их оспаривать, я выложу им то, о чем здесь умолчал, о чем и вспоминать-то противно - пусть тогда попробуют отвертеться.
Давно известно, каждый человек неповторимый мир; таких, как мои друзья, никогда не было и не будет - похожие найдутся, но именно такие - никогда. Яснее ясного, по этим поверхностным записям нельзя составить полные портреты героев очерков - мало ли как поступает человек в некоторые моменты, или что скажет в раздражении, с досады, будучи выпивши, но в то же время его слова и поступки не зачеркнешь.
Я описал честно все, что вспомнил, и местами долбанул дружков; но конечно, хорошего с ними было несравнимо больше, чем плохого, и если об этом сказал мимоходом, то только потому, что хорошее мы воспринимаем как должное, а от того, что омрачает дружбу, хочется избавиться. Ко всему, я уже слишком много потратил энергии, чтобы показать их низменные поступки, и у меня просто нет сил, чтобы их хвалить. Да и зачем их, чертей, хвалить? - ведь на их отрицательном фоне особенно высвечивается мой положительный образ.
Кстати, у дружков ко мне претензий не меньше, даже на порядок больше… Ну, в общем, мы все хороши. А главная глупость - мы до сих пор остались идеалистами - все хотим, дуралеи, видеть людей безгрешными, прекрасно понимая, что таких нет. Не зря же Линкольн сказал: "Ищущий друзей без недостатков, останется одиноким".
Что касается творчества моих полоумных дружков… Повторюсь, я лишь высказал свое мнение, на которое не обязательно обращать внимание. В конце концов у каждого своя вершина и время покажет, кто есть кто, тем более что сейчас в искусстве сплошная неразбериха - одни таланты подстраиваются под новую вкусовщину, другие в загоне (они попросту не нужны массовой культуре), и во всю гремят те, кому вообще не следует высовываться.
Известно, в каждом всего намешано: и добра и зла, высокого и низкого, и сколько ни дружи, никто никого до конца не узнает. Да что там! Сами себя-то толком не знаем, иногда такое отмочишь, потом сам удивляешься. Я думал, под старость все будет ясно - черта с два, во многом еще больше запутался. Все оказалось сложнее, чем думалось. Например, я до сих пор не знаю, что лучше: цивилизация, комфорт и всякие неограниченные удовольствия или первобытность, минимальные удобства и примитивные, но чистые обычаи? Не знаю, должен ли художник давать людям надежду, мечту или заземлять их, чтобы достойно встречать жестокости жизни? Не знаю, почему, несмотря на великие произведения искусства, мир не становится лучше, и можно ли быть счастливым, когда вокруг столько несчастных? И многого другого не знаю.
Надо признаться - эти очерки я не всегда писал со светлой головой, потому они и получились убористыми, лоскутными. Но все же я непременно дам их прочитать каждому из дружков, чтоб они, гаврики, увидели себя со стороны и перестали дурить друг друга, и, повторюсь, наконец говорили в глаза то, что с таким жаром молотят за спиной.
Понятно, теперь в меня полетит немало камней, кое у кого зачешутся руки накатать и обо мне что-нибудь этакое. Ради бога! Вперед, стариканы! Мне не привыкать к нападкам. Тем более что здесь можно развернуться, ведь некоторые считают меня не только пьяницей и бабником, но и грубым типом, с отвратительным характером, и вообще чокнутым, но пусть попробуют вспомнить случай, когда я поступил, как подлец.
Впрочем, Мезинов в своих дневниках уже, видимо, черканул обо мне гадости, а Яхнин настрочил точно. При разводе со второй женой он попросил меня отвезти ей ключи от квартиры. Я отвез, но после тирады мерзостей о бывшем муже, ключи полетели мне в лицо с многозначительной концовкой:
- …Ты ничего не знаешь! Он обо всех вас втайне написал, как о подонках! Если б ты прочитал, не стал бы его защищать! И не считал бы другом.
И жена Мазнина как-то проговорилась:
- …Он обо всех вас такое говорит! Такое!
Ох, эти жены! Что только не сделают, чтобы поссорить друзей! Иногда я думаю: а Тарловский всех нас перехитрил - живет себе спокойненько один и посмеивается над женатиками.
Я знаю, некоторые блюстители нравственности будут меня обвинять за то, что я упомянул женщин друзей. Но, во-первых, эти женщины гордятся, что встречались с моими друзьями; во-вторых, я не назвал их фамилий и не смаковал подробности; в-третьих, я уже говорил, наши похождения давно ни для кого не секрет (в том числе для наших жен); в-четвертых, моих друзей нельзя представить без романтических приключений - они были бы не они; ну а в-пятых, все это теперь кажется чепухой.
Самое время сказать: прежде чем взяться за эти очерки, я рассказал о задумке поэту Э. Балашову; он подстегнул меня:
- Правильно! Сейчас время сочинительства закончилось, наступило время литературы факта.
Я хотел поделиться воспоминаниями об умерших друзьях, думал - выскажусь, и забуду о них, чертях, они перестанут теребить мою душу, но сейчас понимаю - у меня ничего не получилось. И что странно, ведь все они были дураки набитые и отпетые негодяи, но почему их так сильно не хватает?
А о здравствующих дружках-приятелях стал строчить по инерции, решил припомнить нашу молодость, ну и вывести этих невыносимых остолопов на чистую воду, показать их истинное лицо (живых-то не грех поругать - они могут ответить). Так что, повторяю, наверняка, теперь они окрысятся (ведь даже от Т. Вульфа отвернулись родные и знакомые, досталось также и С. Моэму). Хотя все, что здесь накатал, говорил им, шизанутым, и в глаза. И вообще, я уже в том возрасте, когда особенно не задумываешься, какое впечатление произведут твои слова, гораздо важнее сказать правду.
Да и, чего скрывать, мы ведь и раньше частенько распускали язык - и еще как! - со стороны подумаешь - готовы растоптать, прибить друг друга, известное дело - никто так сильно не ругается, как близкие друзья. И понятно, при этом вылетают крепкие словечки, но неосознанно, в пылу (в ссоре надо разделять случайное от истинного), а по большому счету нас связывает многое пережитое - ведь мы вместе прошли долгий путь, и конечно - наши лучшие годы, годы нашей молодости. Так что, никуда нам друг от друга не деться, приходиться терпеть и не держать зла, ведь новых друзей уже не завести. Как говорит Шульжик:
- Нас осталось мало и мы в одной корзине воздушного шара - выбрасывать уже никого нельзя, иначе не вернешься на землю.
Да и ругаемся-то мы теперь без всякого огня, скорее по привычке. А расставаясь, обнимаемся.
Заканчивая, выдвину предположение: возможно, когда-нибудь моих дружков, этих дьяволов, назовут легендарными фигурами, золотым фондом детской литературы конца двадцатого века, а те, кто с ними общался, будут считать себя счастливцами. Если такое произойдет, завещаю эти очерки сжечь, чтобы они не бросали тень на великих людей.
Моя прекрасная жизнь
Ну, вот и все. Вот и везут меня на кладбище. Еще немного и моя душа вознесется на Тот Свет, в мир, где мне уготовлен огромный всепожирающий костер - расплата отъявленных грешников. А катафалк-то у меня - позорище! Это надо ж такой отгрохать - допотопный, видавший виды грузовик! И где только мои дружки раздобыли такую колымагу?! Еле фурычит, расплевывая копоть, и дергается, точно ей дают пинка. А дружки, олухи, хоть бы что - откинули борта кузова, выставили меня на всеобщее обозрение, а мне подмигивают: видал, мол, мы все притопали, вся наша команда, да еще какие пышные похороны тебе закатили; ради такой процессии любой даст дуба.
Старые забулдыги! Совсем офонарели, устроили дешевую показуху! Не могли раскошелиться - заказать нормальный катафалк - решили сэкономить. Знаю я их, алкашей! И уж денек могли бы выбрать похуже. Ну не глупо ли запихивать в землю человека в такую погодку? Вон вчера дождь поливал, так нет, не повезли - им было лень по грязи шлепать. А сейчас - раннее утро, но солнце уже шпарит во всю и на небе ни облачка и ветерок плотный, хоть трогай на ощупь. Да что говорить - чувствуется, начинается денек что надо! Только мне каково в такую погоду лезть в могилу?! Сами-то дружки намылились в пивную, что в конце улицы - ее только открыли, оттуда тянет свежим пивком и креветками; для них выпивка - основа всякого события, даже ничтожного, а тут такое дело! Вот и суетятся - на них прямо напала деловитость. Обычно и пальцем не шевельнут сделать что-нибудь для друга, а сегодня картинно, работая на зрителей, поправляют гроб, нарочито строго поучают шофера:
- …Вези осторожно, не торопись, а то еще свалится с кузова. Да и спешить некуда, весь день впереди. Приличный навар обещаем.
Они пошли накачиваться пивом, отмокать после вчерашней предпоминальной поддачи, а страшилище грузовик оставили в десяти шагах от морга; меня окружили зеваки, на лицах - блаженный идиотизм, любопытство, шепчутся обо мне, как о ящике с картошкой, без всякого, хотя бы формального, сожаления… А что сейчас молотят мои соседи?
- …Это тот жилец со второго этажа, который пьяница и бабник? Житья от него не было. У него ж сотня дружков перебывала. Как нальют глаза, горланят песни на весь дом!.. Он свое взял. Свою бочку выпил. А уж баб у него было!.. Этот уж точно в Ад попадет!..
Давайте, давайте, перемывайте мои кости! За свою жизнь я и не такое слышал; сколько комьев грязи летело в меня - и не счесть! Надо же, и сейчас надругаются и бросают камни в мой гроб. Еще немного и выкинут на помойку мою мебель развалюху, растащат посуду, остальное барахло, и ничего не останется от меня, но вот - все палят в мою сторону. И чего им надо?! При жизни я не так уж им и досаждал. Подумаешь, иногда собирались у меня дружки, ну и что?! Другие бы радовались, а эти завидовали. У нас ведь полно завистников, так и стремятся влезть в чужую жизнь. Но хоть сейчас оставьте меня в покое. Я сам выложу все о себе, все низкое и порочное, все, что принесло мне славу злостного курильщика и пьяницы, заядлого бабника, и для кого-то - негодяя, для кого-то - сумасшедшего чудака. Да и мне не до вас; мне есть чем заняться и время терять нельзя. Я должен кое-что рассказать: и что пережил сам, и что не успели досказать мои умершие близкие - в могилу-то надо сходить пустым, после исповеди и покаяния, сбросив весь мешок болей и раскаяний.
Теперь-то я могу высказать все, что не мог говорить будучи живым, ведь при коммунистах о нашем прошлом была узаконенная ложь - они установили жесткие правила игры, и попробуй в эту игру не играть! В то время правду о прошлом говорили шепотом да в кругу семьи, а на людях - одни без зазрения совести несли вранье, другие, стиснув зубы, молчали. Изовравшиеся имели теплые места и кучу привилегий - они крепко держались за кресла и, чтоб уцелеть, душили всякую правду (посмотрю, как их на небе пригвоздили к позорному столбу). А молчальники, понятно, боялись преследований.
Теперешнее поколение усмехнется - так, мол, и надо вам, баранам, за вашу трусливую немоту, - но хотел бы я посмотреть на этих смельчаков в то время. Теперешнее поколение не знает, что такое страх, но почему-то сейчас не слышно их выступлений против разгула "демократии". Или они не видят, как беснуются "демократы", как разрушают и грабят страну? Для них что, "демократические" вожди неприкасаемые идолы, сидящие где-то в поднебесье?! Неужели не ясно - они - преступники, которые осатанели от власти и денег?! И не странно ли, что все они нерусские? Но большинство теперешних храбрецов молчит - об этом уже говорил, но повторяю еще раз. Только старики и бунтуют, но опять-таки в своем кругу, ведь сейчас свобода слова для одних "демократов". И телевидение, и газеты в их руках. И попробуй заикнуться об этом - повесят клеймо "фашист", "красно-коричневый", испачкают - не отмоешься. А то и упекут за решетку - немало тому примеров. Вот и получается - в нашем Отечестве безнаказанно говорить правду можно только в последней исповеди.
Понятно, верующим, тем, кто исповедался, кого хоронят по православному обряду, с отпеванием, легче улетать с земли, а каково таким, как я, некрещеным безбожникам?! Что, если таким греховным душам без панихиды нет места в другом мире и они застревают где-то между небом и землей?
Вообще-то, можно сказать, я православный - честное слово, вполне православный в душе, ведь для меня духовные ценности всегда были важнее всяких денег, и в жизни я руководствовался своей совестью, а, как известно, совесть ни что иное, как проявление Бога; не всегда у меня получалось, но я старался… А вера в Бога… Почему-то мне кажется - и об этом тоже говорил, - для большинства людей это вера от страха перед исчезновением - совсем и навсегда, надежда на воскрешение, а мне и одной жизни достаточно. Но, конечно, не откажусь, если предложат и вторую - только в другом качестве, чтоб не повторяться.
Сейчас, взлетая над землей, оглядываясь на свою жизнь с огромной, неимоверной высоты, я думаю - многовато дней вмещает в себя человеческая жизнь, и в то же время маловато. Я мог бы болтать о своей жизни несколько дней подряд, а могу ее всю уместить и на трех страницах. Вроде бы, ну что интересного в одной единственной заурядной жизни, мимолетной по земным меркам?! Мелочь, пылинка в огромном мире, а надо же! - своя неповторимая судьба, поскольку нет и двух существ абсолютно похожих; и получается - каждый из нас некое звено в цепи генетических наложений, при том - незаменимое, поддерживающее природное равновесие. И каждый для самого себя - некий центр мироздания, и его смерть - естественна и необходима для жизненного пространства тем, кто идет на смену. А для покойного, само собой, вместе с ним угасает и весь мир.
Даже если просто перечислить вехи одной судьбы, получится хроника определенного отрезка жизни, а если припомнить подробности, то воссоздается и атмосфера того времени. Но что удержала память? Как выделить главное из обыденных будней, сумбурной череды событий? И с чего начать? Кто ж вспомнит, когда впервые увидел этот яркий мир, пестрые пятна? Услышал первые звуки, произнес первое слово?!
…Мать говорила, когда я родился, стояла редкая для осени теплынь и травы пробивались сквозь асфальт и в городе были мириады разноцветных бабочек. И надо же! Они и сейчас кружат над катафалком, только одноцветные, черные. И откуда взялись, эти траурницы?!
Еще мать говорила, что, едва научившись ходить, я начал убегать из дома… Смутно помню те предвоенные годы: подмосковную станцию Правду, десяток деревянных домов, источенных короедом, сияющее чистотой небо и лес, стеной подступающий к поселку. Глядя на лес, я испытывал и восторг, и ужас, но при первой возможности пролезал сквозь дыру в заборе и улепетывал в чащу. Не знаю, что двигало мной: зов предков - тянуло на деревья, или просто жгучее любопытство. Я носился по опушке в высоких, спутанных травах, среди цветов, разноцветных жуков и пучеглазых лягушек - открывал новые миры; у ручья лепил зверей из глины - что, по сути, в каждом детстве начало творчества…