Майкл грубо отпихнул его плечом и вычислил, наконец, заевшую щеколду. Двери распахнулись. Продолжая звать отца, Майкл выскочил в сад, а занавески заколыхались на ветру. В дверном проеме убегал к горизонту травяной ковер и где-то на дальней его стороне оранжево мерцал костерок. Еще дальше виднелся увитый плющом комель дерева-великана, чью крону поглощала ночь.
- Здравствуйте, доктор Белси, - произнесла миссис Кипе, словно все произошедшее было обычной преамбулой милого светского визита. Она убрала с колен салфетку и встала. - Мы ведь с вами еще не встречались?
Она была совсем не такая, как он себе ее представлял. Почему-то он ожидал увидеть женщину помоложе, эдакую жену "на выход". Однако она оказалась старше Кики, лет приблизительно шестидесяти, и довольно стройная. Из уложенной и завитой прически выбились отдельные прядки. Одежда была самая домашняя: темно-фиолетовая юбка в пол и свободная индейская блуза из белого хлопка с вышитым подолом. Шея у миссис Кипе была длинная (теперь понятно, откуда у Майкла этот горделивый вид) и изборожденная морщинами, и на ней, паче чаяния, красовался не крест, а массивное украшение в стиле арт-деко с многогранным лунным камнем посредине. Она взяла Говарда за обе руки. И ситуация сразу стала не столь кошмарна, какой казалась еще двадцать секунд назад.
- Давайте без званий, - сказал он. - Я с частным визитом… Зовите меня Говардом. Здравствуйте. Мне ужасно жаль, что так все…
Говард огляделся. Фигура, которую он теперь считал Викторией (хоть с затылка и было трудно определить пол), неподвижно сидела за столом. Джером, будто краска, сполз по стене и сидел на полу, глядя под ноги.
- Молодые люди, Говард, - слова миссис Кипе прозвучали зачином карибской детской сказки, слушать которую Говарду не хотелось, - все делают на свой особенный лад - не всегда так, как привыкли мы, но все же.
Она немного скованно улыбнулась ему пурпурными губами и с едва заметным параличным дрожанием покачала головой.
- Эти двое, хвала Господу, достаточно разумны. Вы знаете, что Виктории лишь недавно исполнилось восемнадцать? Вы помните свои восемнадцать? Я не помню, для меня это как другая Вселенная. А теперь… Говард, вы ведь остановились в отеле, да? Я бы предложила вам остаться у нас, но…
Говард подтвердил существование отеля и свою готовность немедленно туда отправиться.
- Прекрасно. Думаю, вам лучше забрать с собой Джерома…
При этих словах Джером уронил голову в ладони; одновременно, в точной обратной последовательности, молодая леди за столом подняла голову, и Говард боковым зрением углядел эдакую пацанку с заплаканными глазами и паутинкой ресниц, оценил ее мускулистые руки и балетную стать.
- Не переживай, Джером, вещи заберешь утром, когда Монтегю будет на работе. А из дома можешь написать Виктории. Пожалуйста, давайте сегодня обойдемся без новых сцен.
- Можно я хотя бы… - подала голос дочь и осеклась, потому что миссис Кипе закрыла глаза и поднесла к губам непослушные пальцы.
- Виктория, сходи, пожалуйста, посмотри, как там рагу. Ступай.
Виктория встала и с грохотом задвинула стул. Говард обернулся вслед девушке и смотрел на ее юркие лопатки - те ходили ходуном, словно поршни ее гнева.
Миссис Кипе снова улыбнулась.
- Нам было очень приятно жить с ним под одной крышей, Говард. Он славный, честный, справедливый молодой человек. Вы должны им очень гордиться, правда.
Все это время она держала его за руки и теперь, в последний раз сжав его ладони, отпустила их.
- Может, мне остаться и поговорить с вашим мужем? - промямлил Говард, прислушиваясь к приближающимся со стороны сада голосам и в глубине души молясь о том, чтобы в этом не оказалось необходимости.
- По-моему, это плохая идея. Согласны? - миссис Кипе отвернулась, плавно сошла по ступеням в патио (налетевший ветерок чуть всколыхнул ее юбку) и растворилась в сумраке.
5
А теперь перенесемся вперед на девять месяцев и назад через Атлантический океан. Во второй половине августа, в душные выходные, в Веллингтоне, штат Массачусетс, проходил ежегодный семейный фестиваль на открытом воздухе. Кики хотела пойти на него со своими, но к ее возвращению с субботних занятий йогой семья уже разбрелась в поисках прохлады. Во дворе под дрейфующим слоем кленовых листьев замер бассейн, в доме пустынно жужжала проводка. Остался только Мердок - Кики нашла его, разморенного, в спальне: морда на лапах, язык как сухая замша. Она сняла леггинсы, вынырнула из майки и бросила одежду в переполненную плетеную корзину. Затем, стоя голышом перед шкафом, задумалась, как ловчее поладить со своим весом ввиду жары и расстояний, которые ей предстояло пройти на гуляниях одной. В шкафу, похожие на реквизит фокусника, кучей лежали платки на все случаи жизни. Кики вытащила хлопковый - коричневый с бахромой - и обмотала им волосы. Второй - шелковый оранжевый квадрат на шею или голову - был повязан под лопатками, а темно-красная шаль из более плотного шелка преобразилась в парео. Чтобы застегнуть сандалии, Кики села на кровать, рассеянно вывернув Мердоку ухо и превратив его на мгновение из блестяще-бурого в зубчато-розовое. "Ты со мной, красавчик", - сказала она, беря пса на руки и ощущая жар его мягкого живота. Кики совсем уже было ушла, но вдруг услышала шум в гостиной, вернулась из коридора и просунула голову в дверь.
- Джером, детка, привет.
- Привет.
Сын угрюмо сидел в кресле-мешке, держа на коленях потертый дневник в голубом шелковом переплете. Кики отпустила Мердока и смотрела, как тот ковыляет к Джерому и устраивается у него в ногах.
- Пишешь? - спросила она.
- Нет, танцую.
Кики закрыла рот и вновь открыла его, насмешливо дернув губами. Он стал таким после Лондона. Скрытный, язвительный, как подросток. Вечно один со своим дневником. Грозится бросить колледж. Кики чувствовала, что он и она - мать и сын - неуклонно движутся в противоположных направлениях: Кики к прощению, Джером к ожесточению. Пусть это заняло почти год, но память о проступке Говарда понемногу отпустила Кики. Она опять могла болтать с друзьями и говорить сама с собой, она сравнила безликую, безымянную женщину из гостиницы с той Кики, которую знала, она положила на чаши весов одну глупую ночь и годы любви - и сердцем ощутила разницу. Если бы год назад Кики сказали: "Твой муж переспит с другой, и ты простишь, ты его не бросишь" - она бы не поверила. О таких вещах, пока они с тобой не случились, трудно сказать, во что они тебе станут и как ты на них отреагируешь. Кики обнаружила в себе способность прощать, о которой даже не подозревала. Но в сознании задумчивого и одинокого Джерома проведенная девять месяцев назад неделя с Викторией Кипе закономерно раздулась в целую жизнь. Если Кики инстинктивно искала выход, то Джером отписывался от проблем - слова, слова, слова. Уже не в первый раз Кики подумала: слава богу, я не такая. От текста Джерома за версту веяло меланхолией - сплошной курсив и многоточия. Косые паруса, гонимые ветром в дырявом море.
- А помнишь, - рассеянно сказала Кики, касаясь его голой лодыжки ногой, - "писать о музыке все равно что танцевать об архитектуре". Кто же это сказал?
Джером скосил глаза, как Говард, и отвернулся. Кики села на корточки, чтобы встретиться с ним взглядом, взяла его за подбородок и повернула лицом к себе:
- Ты в порядке, детка?
- Не надо, мам.
Кики взяла его лицо в ладони. Вгляделась в него, ища отражение той, что причинила ее сыну столько боли, но Джером и в начале-то лондонской истории с матерью не откровенничал, а теперь и подавно не собирался. Просто на ее язык это нельзя было перевести: мать допытывалась про девушку, а дело было не в девушке, точнее, не в ней одной. Джером влюбился в семью. Он чувствовал, что не в силах признаться в этом родителям - пусть уж лучше считают, что его "обломал Амур" или что у него был "роман с христианством" (более предпочтительный для Белси взгляд на предмет). Разве можно объяснить наслаждение, с которым он влился в семью Кип- сов? Это было блаженное самоотречение, лето в стиле анти-Белси - в этих людях, в их мире и образе жизни он совершенно растворился. Ему нравилось слушать непривычную для уха Белси болтовню о делах, деньгах и прикладной политике, рассуждения о том, что равенство - это миф, а культурный плюрализм - пустая мечта; он дрожал при мысли, что искусство - Божий дар, ниспосланный кучке избранных, а литература по большей части лишь прикрытие для необоснованных идей демократов. Он делал слабые попытки спорить - чтобы с радостью подвергнуться осмеянию, услышать в очередной раз, что он законченный либерал, книжный червь и горе-философ. Когда Монти сказал, что меньшинство часто требует равноправия, которого не заслужило, Джером беспрепятственно впустил в себя эту новость и лишь сильнее вжался в податливый диван. Когда Майкл заявил, что если ты чернокожий, самосознание тут ни при чем, все дело в меланине, Джером не ответил традиционным для Белси истеричным выкриком: "Скажи это куклуксклановцам, пришедшим в твой дом с горящим крестом!", а просто дал себе слово меньше носиться со своим самосознанием. Один за другим кумиры его отца падали в пыль.
"Во мне столько либеральной чуши", думал в местной церкви счастливый Джером, склоняя голову и вставая на одну из красных подушечек, которые Кипсы использовали для молитв. Он был влюблен задолго до того, как приехала Виктория. В ней его чувство к Кипсам лишь обрело достойную и конкретную форму - нужный возраст, нужный пол и прекрасна, как замысел Творца. Сама же Виктория, впервые проведшая лето за границей вне семьи и смущенная впечатлением, производимым ею на людей вообще и мужчин в частности, внезапно встретила дома вполне сносного юношу, дремучего девственника, не склонного пожирать ее взглядом. Было бы мелочно не одарить парня только что открытым в себе очарованием (Виктория была то, что на Карибах называется "убойная девица"), ведь самому ему так явно его не хватало. К тому же в августе он уезжает. Неделю они тайком целовались в темных углах дома, один раз занимались любовью (полный провал) в глубине сада под деревом. Виктория ни о чем и не думала. Но Джером, разумеется, думал. Думание - упорное и постоянное - было его отличительной чертой.
- Детка, это нездорово, - сказала мать, разглаживая Джерому волосы и глядя, как они возвращаются в исходное положение. - Этим летом ты только и делаешь, что сидишь и ешь себя самого. Уже осень скоро.
- Тебе-то что? - спросил Джером неожиданно грубо.
- Просто смотреть жалко, - тихо ответила Кики. - Вот что, злюка, я иду на праздник - почему бы и тебе не пойти?
- И правда, почему бы? - ответил Джером без всякого выражения.
- Температура здесь за сорок. Все давно ушли.
Джером изобразил театральный ужас и вернулся к
своим записям. Он писал, и его женственный рот вытягивался, сжимаясь в недовольный узел и обрисовывая характерные для Белси скулы. Выпуклый лоб, причина непривлекательности Джерома, навис над глазами, словно стремясь слиться с длинными, как у лошади, взметнувшимися навстречу ресницами.
- Что, так и будешь сидеть весь день над своим дневником?
- Это не дневник, а журнал.
Кики обреченно вздохнула и встала. Словно бы невзначай зайдя сыну за спину, она внезапно навалилась на него сзади, обняла и прочла через плечо: Легко спутать женщину с философией…
- Иди к черту, мам, я не шучу.
- Прикуси язык. К миру вообще нельзя привязьшаться. Он тебя за это не похвалит. Любовь - жестокое откровение…
Джером выдернул книгу у нее из-под носа.
- Это что - сборник пословиц? Звучит мрачно. Надеюсь, ты не собираешься надеть тренч и пойти расстреливать одноклассников?
- Как смешно.
Кики поцеловала его в голову и поднялась.
- Ты слишком много пишешь - начни жить, - сказала она мягко.
- Некорректное противопоставление.
- Джером, умоляю, вылезай из этой мерзкой штуковины и пошли со мной. Ты прирос уже к этому креслу. Я не хочу идти одна. А Зора уже ушла со своими подружками.
- Я занят. Где Леви?
- На работе. Ну пойдем. Я одна как перст - Говард про меня забыл, он ушел с Эрскайном час назад.
Расчетливый намек на пренебрежение со стороны отца произвел на Джерома нужное впечатление. Он вздохнул, и книга в его широких, мягких руках захлопнулась. Кики скрестила руки и протянула их сыну. Джером ухватился за них и встал.
Приятно было пройтись от дома до городской площади: белые дощатые домики, пухлые горлянки на крылечках, роскошные сады, тщательно подготовленные к осеннему триумфу. Национальных флагов меньше, чем во Флориде, но больше, чем в Сан-Франциско. Повсюду желтые змейки в листве, словно кто-то набросал в нее клочков горящей бумаги, чтобы лучше занялась. Были и американские древности: три церкви начала XVII века, кладбище, густонаселенное первыми колонистами, и голубые таблички, уведомляющие вас об этом и о том. Кики осторожно взяла Джерома за руку - он позволил. На дорогу начали стекаться люди - по нескольку на каждом повороте. У площади Кики с Джеромом и вовсе утратили статус самостоятельной пешеходной единицы, слившись с другими в плотное тело толпы. Зря они взяли Мердока. День и праздник достигли апогея, и раздраженные жарой и давкой гуляющие были явно нерасположены давать проход маленькому псу. Троица с трудом пробилась туда, где народу было поменьше. Кики остановилась у прилавка со стерлинговым серебром - кольца, браслеты, ожерелья. Невероятно костлявый черный продавец был одет в зеленую майку и грязные синие джинсы. Обуви на нем не было. Когда Кики взяла серьги в виде колец, его воспаленные глаза расширились. Кики едва скользнула по нему взглядом, но уже решила, что ей предстоит одна из тех партий, в которых ее огромная неотразимая грудь сыграет незаметную (или заметную - зависело от партнера) немую роль. Женщины вежливо держались в стороне от ее прелестей, мужчины - что больше устраивало Кики - отпускали по поводу них замечания, чтобы, как водится, вспыхнуть и остыть. Грудь была сексуального размера и в то же время сексуальностью не исчерпывалась: секс был всего лишь оттенком ее широкого символического значения. Будь Кики белой, ее достоинство ни с чем бы, кроме секса, не ассоциировалось бы, но Кики белой не была, и сигналы ее грудь рассылала самые разнообразные, причем вполне независимо от воли хозяйки. Благодаря ей Кики казалась бойкой, опасной, уютной, хищницей, матерью, сестрой - в это зазеркалье она вступила на пятом десятке, претерпев волшебную метаморфозу личности. Она перестала быть кроткой и робкой. Ее тело указало ей новое "я"; люди начали ждать от нее чего-то другого, иногда хорошего, иногда нет. И как она могла долгие годы оставаться в тени! Как это вышло? Кики приложила серьги к ушам. Продавец вытащил овальное зеркальце и поднес к ее лицу, но не так быстро, как требовало ее самолюбие.
- Извините, вы не могли бы поднять повыше. Спасибо. Там я украшений, увы, не ношу. Уши - другое дело.
Джерома от этой шутки передернуло. Он ненавидел привычку матери вступать в разговоры с чужими людьми.
- Ну как? - спросила она, поворачиваясь к Джерому. Тот пожал плечами. В ответ она шутливо повернулась к продавцу и тоже пожала плечами, но он лишь громко сказал: "Пятнадцать" и уставился на нее. Он смотрел без улыбки, ему надо было продать. У него был грубый акцент. Кики почувствовала себя глупо и поспешила вернуться к торговле.
- Хорошо, а эти?
- Все серьги по пятнадцать, ожерелья тридцать, браслеты есть по десять, есть по пятнадцать - разные. Серебро, здесь все серебро. Примерьте ожерелье - смотрите, какое, - к черной коже очень пойдет. Вам понравились серьги?
- Схожу куплю буррито.
- Джером, пожалуйста, подожди. Можешь ты побыть со мной пять минут? Как тебе эти?
- Волшебно.
- Маленькие или большие?
Джером сделал отчаянное лицо.
- Ну ладно, ладно. Где ты будешь?
Джером ткнул пальцем в марево дня.
- Да там, банальное такое название - "Веселая курица", что ли.
- О боже, какая еще "Курица"! Первый раз слышу. Давай у банка через четверть часа. И возьми мне что- нибудь с креветками, если будет. И побольше сметаны с острым соусом. Ты же знаешь, я люблю остренькое.
Она смотрела, как он трусит прочь, натягивая футболку с Куртом Кобейном на рыхлые английские бока, широкие и тоскливые, как задний вид одной из тетушек Говарда. Затем она повернулась к прилавку и снова принялась очаровывать продавца, но тот был слишком увлечен наличностью в своем поясном кошельке. Кики вяло перебирала серебро, кивала на цены, которые усердно назывались каждый раз, когда ее рука касалась новой вещи. Кажется, ни ее личность, ни образ не интересовали его - только деньги. Он не называл Кики сестрой, не заигрывал с ней, не позволял лишнего. Смутно разочарованная, как это бывает, когда ждешь чего-то вроде бы неприятного, а оно не случается, Кики вдруг взглянула на него и улыбнулась.
- Вы из Африки? - мягко спросила она, беря браслет с крошечными брелоками в виде национальных символов - Эйфелевой башни, Пизанской башни, Статуи Свободы.
Мужчина скрестил руки на узкой, гофрированной груди с чуть ли не прорывающими кожу ребрами.
- Откуда я, вы сказали? Сами-то вы не африканка?
- Нет, что вы, я местная, хотя… - Кики отерла со лба пот тыльной стороной ладони, ожидая, что он закончит фразу - он должен был ее закончить.
- Все мы из Африки, - сказал он услужливо и провел рукой над своим товаром. - И это все - из Африки. Так откуда я, по-вашему?
Кики, безуспешно пытавшаяся застегнуть очередной браслет, подняла на продавца глаза - тот отступил на полшага от прилавка, чтобы ей было лучше его видно. Кики поймала себя на мысли, что ей очень хочется не промахнуться, и некоторое время колебалась между названиями, известными ей из курса французской истории. Попутно она удивлялась скуке собственной жизни. Ей, должно быть, ужасно скучно, раз она хочет не попасть впросак перед этим человеком.
- Берег… - начала было Кики, но лицо его помрачнело, и она назвала Мартинику.
- Гаити, - сказал он.
- Ну конечно! Моя… - Внезапно Кики почувствовала, что слово "уборщица" будет тут не к месту. - Здесь очень много гаитян. - Она рискнула продолжить: - На Гаити такая тяжелая жизнь…
Продавец с силой уперся ладонями в разделявший их прилавок и посмотрел Кики прямо в глаза:
- Да, тяжелая. Ужасная. Каждый день - просто кошмар.
Серьезность этих слов заставила Кики вновь сосредоточиться на спадающем с руки браслете. Она слабо представляла себе беды, на которые намекала (они выпали из ее поля зрения, вытесненные другими, более насущными горестями, личными и государственными), и ей стало стыдно, что ее осадили, когда она играла в осведомленность.
- Это не сюда, а вот сюда, - сказал он, внезапно выйдя из-за прилавка и показывая Кики на щиколотку.
- Это что же, ножной браслет?