- А зачем пшено?
- Для экономии. Хотел вторую машину купить и дочке кооператив.
- Ну дурак.
- Почему?
- Надо было бандеролями…
- Все равно не обманешь.
Заказали еще бутылку. Обоим становилось весело.
- А я "Волгу" хочу купить новую, - сказал капитан.
- У меня "Фиат".
- У меня "Москвич" был - братану подарил. Во "Москвич"! Мне его прямо с завода выкатили.
- У меня "Фиат" из первой партии. Сейчас в Москве гарнитур заказал. Отличный будет гарнитур, доложу тебе.
- Я мамане румынский достал. Еще шубу французскую.
- У меня жена в такой ходит. За триста двадцать?
- Да ты чего, семьсот отдал, натурально.
- Под барса что ль?
- Чето-чего?
- Под барса, говорю?
- Не, не под него. Красивая.
- Под барса тоже красиво.
- У меня красивше.
- А видал унитазы чешские?..
- У меня на книжке тысяч семь. Или восемь…
- А как, у вас там, стреляют? - спросил, наконец, пьяно капитан.
- Евреи, суки, стреляют. А так просто не, - также пьяно отвечал сотрудник Алексеев. - У нас это… борьба идеологий. Мы оба с тобой охраняем стр-рану!
- Ты тоже на катере?
- Не, я это… я сухопутный.
- А я подумал - на катере.
- Сухопутный! Понял, что его значит, - подмигнул Алексеев.
- Я понял - ты качки боишься.
- Врешь - не боюсь.
- Правильно, не боись. Сначала бензина понюхай, проблюешься - потом привыкнешь.
- Не буду блевать.
- Тогда за дружбу выпьем?
- За дружбу наливай… - Ты того, много не говори, - шепнул сотрудник, когда выпили.
- Почему? - удивился капитан.
- Я по-дружески. Ты ж сам говоришь - за дружбу. Тс-с-с!
- Ладно. Выпьем.
- Все!
- Почему это так - все?
- Не положено.
- Ну, со мной, а? За меня, а? Эа Сашку?
…На причал капитан вывел Алексеева, придерживая за талию. На рейде покачивались корабли - их огоньки плясали в зыбкой воде. Настала ночь. Вокруг стало темно. Все было большим - и море, и темнота, и корабль у причала, на котором сотрудник Алексеев уплывал далеко-далеко.
- Са-аня, прощай, друг!
- Прощай, Алеша. Эге-гей!
А где-то над головой роились спутники в холодном космическом пространстве, и мерцали звезды, и мигали, и качались, и падали. Большой корабль отваливал от Одесского причала.
- Леша-а.
- Прощай.
- Передавай привет там нашим, слышишь?
Корабельные огни уплывали во мглу; капитан все стоял, все смотрел в черную даль, и был горд, и счастлив, что с настоящими людьми, плечом к плечу, защищает он эту огромную, лежащую сейчас во тьме, землю.
КАК ДЕЛА, КИСУЛЯ
В Москве, в доме десять по улице Воровского (вход под арку), на первом этаже в коммунальной квартире в маленькой комнате, где стоит запах одеколона "Милый друг", трепещут огненные пионы на занавесках, на стенах висят репродукции Дали, несколько мужских портретов, цирковая афиша с наискось написанными автографами и большое фото ансамбля "Холидей он айс", запечатленного у памятника Пушкину, живет бальзаковского возраста тетушка Матильда с неопределенной породы песиком Тони, которого он упорно считает спаниелем. Каждый вечер тетушка Матильда достает пеструю рубашку с кружевными манжетами, подводит глаза, пудрится, надевает парик "плэйбой", прицепляет поводок к ошейнику Тони, и они отправляются на проспект. Они доходят до кафе "Ивушка", останавливаются неподалеку от троллейбусной остановки, и, пока Тони обнюхивает край мостовой, тетушка Матильда беспокойно вглядывается в проходящие мимо троллейбусы. Так он может стоять долго, очень долго, потому что дел никаких у него больше нет. Мимо за стеклами проплывают лица; люди глазеют на тетушку Матильду, но он не обращает на них внимания - только одно лицо ждет он увидеть…
Он много знает: взлеты и падения, курорты и сибирские пересылки, радости, обиды, минуты отчаяния, тошнотворный запах газа в пустой квартире, популярность, даже своеобразную славу, цветы, допросы и любовь, - много любви, море любви, - любовь самозабвенную, безумную, страстную и грубую, плотскую, чувственную. Здесь он любил ум, складку презрительного рта, слова, манеру говорить, интонации, жесты, милые привычки, там - силу, будоражащий запах нота и неутолимые требования любви еще и еще…
…- Ты слышишь, Тони, - говорит тетушка Матильда, и улыбка появляется на его лице, - Тони, это он.
На лице тетушки Матильды написана нежность. Он машет рукой, привстает на цыпочки - равнодушные люди смотрят на него из троллейбуса, а то, одно, любимое смазливое лицо, лицо с кривящимися в самоуверенной усмешке губами проплывает мимо.
- Ты слышишь, Тони…
Это лицо любит тетушка Матильда - усики над полными красными губами. Тетушка Матильда любит вьющиеся волосы, родинку на паху, грубые руки, жадный секс, вульгарные манеры и привычку бросать окурки на пол…
Всю жизнь он любил таясь. Страшась смешков за спиной, наглых выходок, пошлых улыбок. Панель, люкс в "Национале", госдачи, общественные уборные, нары и парковые скамейки, кулисы цирка и подвалы художников - везде и всегда отдавал он себя с оглядкой, второпях, неспокойно.
Он никогда не мучился своей любовью - он считал ее прекрасной. Женщины - это осталось с детства - вызывали в нем страх и отвращение. Позднее, приглядываясь к ним, он видел только лицемерие в любви, откровенную жадность, отсутствие простоты в их чувствах, нечистоплотность в отношениях. Он так глубоко презирал их всех: дешевых проституток и дорогих, "порядочных" женщин, - что не давал себе труда показывать это.
- Как дела, милочка? Как жизнь, ягодка? Какую кофточку ты отхватил! Бог мой, да ты все хорошеешь. Привет, петушок, все отбиваешь наших кадров!..
А он отвечает, он улыбается.
Он помнит все, что пережил когда-то, и ни о чем не жалеет.
Как важно сохранить все в тайне. Ты же понимаешь, при том положении, которое я занимаю… Угрозы, сжатые кулаки, потом слезы - дерьмо. Лысеющая голова в узком просвете, взгляды из-под дверной цепочки. У того милиционера, что идет справа, на руке рыжие волосы, а цветы остались лежать на подоконнике в подъезде.
- Попался, голубчик, попался, плутишка, - ласковая гнусавая скороговорка за спиной.
- За что?
Здоровенные кретины двумя ударами превращают рот в сладкое месиво. А швед, наверное, еще не проснулся в своем номере в "Метрополе". По утрам он старательно размахивает руками. У него атласные плечи, он смеется беззаботно и просто. Здесь: бетонный коридор и свет в лицо на допросах. Чувство такое, что губ больше нет - нечем шепнуть: о боже!
На нарах - очередь, в караульной - удары сапог, плевок, шлепнувшийся рядом с лицом…
… А мальчику только двадцать один. Усики отпустил впервые. Он совершенно неотесан и груб, бедняга. Сначала он не знал, как это делается: раскрыл рот, вспотел, глотал слюну - кадык так и ходил у него вверх-вниз. А потом застонал: больно и приятно ему было, должно быть, и остро очень. Понравилось - много ли надо.
Потом мальчик изменился, а думал: мир стал добрее к нему. Его любят впервые, и он научился улыбаться вот так, кривя губы. Бедный, у него грубые руки, не знают, что ищут, все шарят, шарят, лапают. Подавать бы по утрам кофе дурню в постель, а вечером - идти рядом.
Тетушка Матильда стоит на остановке, смотрит на милое дурашливое лицо: он так горд - водит троллейбус. Сидит впереди и покрикивает на пассажиров во время посадки. Вот заметил, скривил губы, делает вид, что не замечает, - бог с ним.
- Тони, он придет? Ждать?
Праздный вопрос - все равно ждать, даже если и не придет… Сейчас вечер. Горит торшер. Пионы на занавесках, как целующиеся рты, полные крови и боли, не чувствующие губ. Свет падает в лицо, а за ним в темноте чьи-то глаза и усмешка - педерасты из американского балета на льду сладенько улыбаются с фото.
- Спишь, Тони?
Тони не спит.
- Он придет?
Тони не знает.
- Будем ложиться?
Тони уже улегся. "У спаниелей не бывает таких длинных хвостов", - с грустью думает тетушка Матильда и продолжает считать Тони спаниелем…
Он приходит неожиданно. Неловко усаживается в кресло. Деланно смеется. Закуривает - руки дрожат. Как бы кто не увидел! Как бы кто не узнал! Не пронюхал, не сболтнул, не накапал, не настучал! Ведь стыдно, неловко, боязно, но пришел… Тетушка Матильда сделает ему приятно. Он как с цепи сорвется: быстрей, быстрее, а руки судорожно хватают воздух. Потом второпях застегивает штаны.
В стену стучат: двенадцать уже, скоты, милицию вызовем. Он уходит ссутулившись, вобрав голову в плечи. Хлопнула дверь, в комнате остался запах его ног. За стенами - шепотки. Их не слышно, но тетушка Матильда ощущает их физически, как привычное бремя…
Так и живет тетушка Матильда - хуже ли, спокойней ли, чем мы с вами?
Каждый вечер он надевает пеструю рубашку, и они с Тони отправляются на проспект.
Сегодня в городе душно, значит, должен быть дождь. Они стоят у остановки. За стеклами троллейбусов смятые лица. Возле кафе знакомая блядь ждет клиента.
- Ха-ха, тетушка Матильда, пополнел, педик, а ведь ты стареешь. Кисюля, как дела?
Из цикла "Запретная зона"
(1974 - 1976)
ПРЕЗЕНТ
Тем из вас, кто робок в любви
Случилось так, только собрался мой приятель жениться, как привез ему дядя по материнской линии из Лондона удивительный презерватив. Получив подарок, приятель невесте ничего не сказал, пошуршал целлофаном, сувенир разворачивая, а развернув - глазам своим не поверил. Долго проверял он презент нарастяг и на ощупь, смотрел на просвет и нюхал, а потом обзвонил нас, хвастаясь, и приглашал смотреть.
Я зашел к нему после работы. Не поздоровавшись толком, он увлек меня за лацкан к секретеру, щелкнул замочком:
- Вот он!
Презерватив и впрямь был баснословен.
Легчайшего веса и тонюсенький, прочности неимоверной, был он шелковист, безразмерен и маскировочно-телесного цвета. Но и это еще не все. В то время как наши отечественные изделия бесхитростны, словно воздушные шарики, зарубежный их собрат не имел вовсе крепежного ободка, видно рассчитан был обливать, как лайковая перчатка, и обладал секретом. Из пористой резины, легкой, мягкой, как бы дышащей, на конце его была присовокуплена к самому чулку еще и пятисантиметровая шишечка. На глаз ее было и не заметить, на ощупь, верно, не определить, так что был это не презерватив, а как бы иллюзия и мечта, не менее того.
- Ему сносу не будет, - заявил приятель с напором. Только тут я разглядел как ново выглядит и он сам, и его жилище. Повсюду в комнате были признаки будто сборов в дорогу. Справочники по сопромату, книги по вакуумным приборам, брошюра до технике безопасности и логарифмическая линейка - все было сринуто со стола, разбросано и валялось до углам. На столешнице оставался лишь толстый словарь Мюллера и глянцевая инструкция на четырех языках.
- Я перевел до середины, - сказал приятель негромко, - там написано, что это последнее слово. Там сказано, что он - абсолютно универсален, я дословно привожу.
И тон его, и лицо настораживали.
Был он очень трезв, бордовые жилки под глазами и на переносице исчезли вовсе, необычно и с вызовом свеж.
- Сегодня первая примерка, - пояснил он, уловив мой встревоженный взгляд, - в девятнадцать ноль-ноль…
Через неделю я застал его лежащим в мятых брюках прямо на скомканных простынях, всклокоченным, но блаженно довольным.
- Старик, - произнес он мечтательно, - ты не поверишь, я только теперь начал жить.
- У тебя была Лена? - спросил я осторожно, на всякий случай.
Леной звали его невесту. Он стал близок с ней в день выпускного бала в школе, и они были вместе все студенческие годы.
- Лена? - вскричал он, едва услышав мой вопрос, - кто такая Лена! - И он посмотрел на меня диковато. - Слушай, я его стираю.
- Кого? - переспросил я ошарашено.
- Презерватив. Милый мой, я стираю его в порошке "Лотос".
Он заломил пальцы и заговорил горячечно.
- Ты не представляешь, что это за вещь. Он сохнет в четверть часа, эластичности не теряет, не дубеет, не линяет, не липнет и полностью гарантирует.
- От чего? - спросил я тупо.
- Как - от чего? Не от ОРЗ, конечно. Милый, я ничего не боюсь, - закричал он вдруг и сделал неожиданную "березку". Он стоял на лопатках, выгнув торс, весь потный и красный, будто его душили. Ноги его в давно не стиранных носках выписывали кренделя по обоям, и на стене оставались неверные жирные полосы. Когда я выходил, он прокричал мне в спину:
- Если бы я не знал, что он фабричного производства, я сказал бы, что это индивидуальный пошив!
В подъезде я столкнулся с несказанно тощей девицей, на измалеванном лице которой прочел лишь презрение. Она вышла из лифта и позвонила в его дверь. Даже по тому, как двигала она ягодицами, было ясно, что есть в ее жизни нечто, что делает ее положение много устойчивее, чем у других женщин.
Еще через неделю я позвонил ему.
Он снял трубку и крикнул в нее хрипло:
- Ждите.
Я ждал. В трубке слышались отдаленные звуки борьбы. Наконец, его голос официально и вместе как-то влажно произнес:
- Слушаю.
- Юра, - позвал я его, - ты слышишь меня?
- Слышу, - произнес он отдаленно и как бы в задумчивости. - Я хорошо тебя слышу.
- Что с тобой?
- Я прекрасно слышу тебя, - повторил он невпопад, будто занимаясь еще чем-то.
Вдруг послышался треск и вскрик. Какое-то время в трубке были лишь далекие вздохи. Потом связь оборвалась.
Я сидел у немого аппарата и вспоминал его прежним. Он был тих и романтичен в общие наши годы, весь в юношеских прыщах от раннего созревания и очень честный. Бывало, на уроках он робко чертил в тетрадках зыбкие какие-то профили. Как-то учитель черчения, отложив рейсшину, заглянул через его плечо.
- И это теперь называется ортогональной проекцией? - только и спросил учитель.
Зачастую прогуливая уроки, мы бродили аллеями Нескучного сада. Как-нибудь поздним октябрем по палой листве. Он сокрушался:
- Отчего нам всегда хочется, а им - никогда…
Лена позвонила мне за полночь.
- Что с ним? - спросила она.
Я не мог не врать.
- Поверь, я не знаю.
- С ним что-то страшное. Мне в голову приходят дикие мысли. Может быть он болен, но не говорит. Может быть, он боится связать меня. Это возможно, ты же знаешь, какой он жутко благородный.
Я знал, конечно.
- Он прячется от меня. По телефону бубнит что-то несвязное. Приходить к себе запрещает, на работе взял отпуск за свой счет…
И она заплакала.
- Я не знаю что делать, я не знаю что предпринять. Я взяла билеты на "Лебединое озеро".
- Что?
- Во Дворец съездов. Ты же знаешь, он всегда так любил балет…
Балет, я думаю, он терпеть не мог. Но, видно, говорил ей обратное как-то, а она запомнила. Ведь то, во что им хочется верить, женщины схватывают прямо-таки на лету.
- Ты его друг, ты не можешь, не имеет права сидеть сложа руки. Ты должен, должен, должен…,- твердила она, продолжая горько плакать.
- Я пойду к нему, - пообещал я твердо, внезапно решившись. - Я отниму, проткну.
- Проткни, пожалуйста, - попросила она, жалобно всхлипывая. - То есть о чем ты?
Но я повесил трубку.
У его подъезда я долго стоял в раздумье - с чего начать? Можно было говорить о его здоровье, о его диссертации, о его женитьбе. Но с чего начать?
Кто-то тронул меня за рукав. Это была женщина средних лет, в очках, с хозяйственной сумкой, из которой выглядывали парниковые огурцы, и похожая на учительницу начальных классов: - Вы к нему? - зябким каким-то голосом тихонько осведомилась она. - Буду за вами.
Я взглянул на нее с негодованием и быстро вошел в подъезд. На лестнице, на подоконниках сидели женщины разных лет. Одна была даже с детской коляской. Две девицы разгадывали кроссворд в "Вечерней Москве". На его двери висела косо записка, написанная коряво и с дрожью: "Без вызова не входить".
Я долго ждал, пока мне открывали. Сперва доносилось из-за двери долгое надрывное кашель, шарканье, вздохи. Потом голос приятеля крикнул:
- Еще только без четверти два, перерыв еще, куда вы претесь!
Но я звонил настойчиво, дверь приоткрылась. Он подозрительно уставился на меня, не снимая цепочки. - Дружище, дружище, - вдруг повело в сторону его челюсть, а на глазах блеснули слезы. - Милый мой…
За мной дверь с силой захлопнулась, потому что кто-то бросился в квартиру следом, успев закинуть в щель пакет с отрезом какого-то материала, завернутого в фирменную бумагу универмага "Москва".
- Милый! - вздрагивал он, хлюпая носом, - ты не поверишь: они приводят подруг и сестер, они идут и днем и ночью. Что делать, я не знаю - что мне делать.
- Сядь, - попросил я его мягко.
На веревке, протянутой из угла в угол, болтался прищепленный презерватив. Приятель бессильно опустился на диван, безвольно свесив кисти рук. Он постарел, седина пробивалась в его висках, плечи то и дело вздрагивали от приступа глубокого кашля.
- Все еще можно поправить. Лена взяла билеты в балет, ты пойдешь с ней на "Лебединое озеро".
- Я не смогу, - тихо выдохнул он.
- Почему?
- Я не смогу, мне не в чем, у меня нет больше сил…
- Соберись, - приказал я, - подтянись, мужайся.
- А ты думаешь, я еще смогу пойти в театр?
- Что за глупости?
- Я смогу еще пойти с женщиной в театр, - посмотрел он на меня снизу невыразимо жалобно, но с блеснувшей вдруг в глазах надеждой. - И потом в антракте - пива в будете? А после, после по вечерним улицам…
- Конечно.
Вдруг он привстал и взглянул на меня ослеплено.
- Я знаю, - как в лихорадке затвердил он, - я знаю, что сделать. Я знаю, я пойду на балет хоть завтра…
После спектакля, проводив Лену, он заехал ко мне, и мы распили бутылочку. Я сразу заметил какую-то не то грусть, не то мудрость в его далеких каких-то глазах. - Женюсь, старик, поздравь, - сказал он бесцветно, но с облегчением.
На нем был новый костюм из дакрона. Чтобы отвлечь его, я спросил:
- Откуда такой? Вроде в отпуске был за свой счет…
- В том-то и дело, - покачал головой он и с болью вздохнул, - в том-то и дело. Есть, понимаешь, у меня на работе еврей один. Так он месяц за мной ходил, все выпрашивал: ты молодой, говорит, что тебе лишних пять сантиметров, а мне надо. Ну вот - я и поменялся…
Он задумчиво смотрел в одну точку. - Знаешь, сказал он, - чувство такое, будто после операции. И рад, что выздоровел, но и то, что вырезали жалко. Еврей-то обманул меня, конечно, костюм надеванный, - добавил он. И вдруг глянул на меня лукаво. - Так ведь и хуй не новый.