- Как чудесно, что ты думаешь обо мне, но я люблю Кукушку, - Катя Сланцева лучезарно улыбнулась и разбила мое сердце вдребезги.
С того дня мир потерял краски, я стал замкнутым и мрачным, и уже не надеялся когда-нибудь повеселеть. Оказалось, можно планировать все что угодно, только не любовь. И еще - каким же надо быть болваном, чтобы влюбиться в сокурсницу и изо дня в день наблюдать, как она посылает невероятные взгляды в сторону Кукушки, как они выходят вместе из училища и явно собираются обниматься и целоваться.
Прогулка в компании с верзилой
Старшекурсники делили нас, младшекурсников, на "личинок" и "шпроты". К "личинкам" относились те, кто делал робкие акварели, "плаксивые, слюнявые и наивные, как песенки в детском саду", - по выражению старшекурсника Верзилы - бегемотообразного здоровяка, крутого парня, любителя участвовать в драках, пугавшего нас рассказами про шайки головорезов. К "шпротам" относились те, кто более менее владел кистью, в ком угадывался кое-какой потенциал. Верзила говорил нам с Кукушкой (прежде чем открыть рот, он надевал фетровую шляпу - ему казалось, так слова звучат весомей):
- "Личинки" - бараны, лишенные всего. Просты, как соха. А вы шустрые малые, у вас есть кое-какой потенциал.
Мы с Кукушкой страшно гордились своим потенциалом, причем я считал, что у меня далеко не "кое-какой", а несметный потенциал. Так же о себе думал и Кукушка.
Верзила нес знамя предводителя "новой волны"; его отличали свобода поведения, высказываний. Горячий человек, воитель, могучий талант, склонный к гигантомании, он писал полотна с размахом - в несколько метров, где отображал целые эпохи: развитие транспорта от допотопных колымаг до обтекаемых гоночных аппаратов (он питал нежные чувства к машинам и собирал автомобильный юмор: рисунки, анекдоты); или писал развитие человека от дикаря до современного супермена, со всей сопутствующей атрибутикой. Кстати, метраж полотен Верзила мерил своим котом, который был ровно полметра.
Часто кое-кто из преподавателей в свое отсутствие просил Верзилу побыть в нашей аудитории, и тогда свирепый "знаменосец" надевал шляпу и учинял нам разгром, вдалбливал что к чему. Особенно доставалось "личинкам":
- Я с вами миндальничать не буду. Чего вы здесь просиживаете штаны?! Живопись не ваше дело! Занимаете чужое место!.. При царе запрещалось бесталанным заниматься искусством!.. Для вас есть один воспитательный прием - подзатыльник.
Разгром был с налетом ненависти - бросая убийственные слова, Верзила рычал от злости. Ярость и гнев заполняли всю его бегемотообразную голову и вместительное туловище - аудитория гудела от его ругательств; ошеломленные, перепуганные "личинки" ерзали на стульях, сжимались и горбились за мольбертами. Мы с Кукушкой радовались приходу Верзилы, но еще больше радовались его уходу, ведь нам тоже перепадало:
- И у вас, шустряков, вещички ни черту не годятся! Что за дурацкие напластования?! Не знаете законов ракурса! Фигуры раздутые, дома заваливаются! А руки?! Кто так рисует руки?! Это сардельки какие-то! Художник должен знать анатомию как врач. Все четырнадцать сочленений кисти! По тому, как художник рисует руки, можно судить о его знаниях! Запомните, профессионализм построен на классических принципах, и профессионализм это прежде всего жесткая требовательность к себе.
Его все приводило в бешенство: и мольберт не так стоит, и краска плохо разведена, и освещение не с той стороны…
Как-то случилось, что однажды Кукушка и я вышли из училища одновременно с Верзилой. Он был в благодушном настроении: вышагивал, выставив перед собой кулак - воображал в руке знамя "новой волны". В другой руке Верзила нес шляпу. Мы семенили за ним, создавая некий унылый фон. Изредка через плечо Верзила кидал нам многозначительные фразы:
- Что главное в человеке?! Присутствие духа, вот что! А для художника сбор информации! И всего необычного. Я, например, собираю автомашины и водопады. В смысле зарисовываю…
Мы прошествовали до набережной Булака, и тут нам с Кукушкой втемяшилось в голову сделать наброски рыбаков. Прислонившись к парапету, мы достали альбомы, стали черкать фигуры удильщиков. Верзила ходил вокруг, искоса посматривая, что мы изображаем. Нас обступили зеваки, уставились на альбомы, и вдруг один зевака спросил:
- И за сколько загоните эти каракули?!
Раздался взрыв смеха. Мы с Кукушкой немного стушевались, но Верзила на все имел полный комплект ответов.
- Для дурака это каракули, а для умного - произведение искусства, - отреагировал он, надев шляпу и нахмурившись, и тут же его глаза налились кровью:
- Как смеешь такое говорить художникам?! Художник видит мир, а ты свое корыто! - он взмахнул кулаком над головой, готовый разметать зевак знаменем "новой волны".
Кстати, Верзила носил шляпу густо-коричневого цвета - цвета тех, кто имеет холодную голову и крепко стоит на ногах.
Чаепитие с яблоками у Страшилы
Младшекурсники делили всех старшекурсников на "валуны" и "мхи". "Валуны" - маститые, исповедующие традиционную манеру, "мхи" - пишущие расплывчато и объясняющие свою живопись в форме назидательного брюзжания. На третьем курсе нас с Кукушкой, "перебесившихся", причислили к "валунам".
На третьем курсе мы стали писать масляными красками. Мудрую живопись - "масло" вел горбоносый, хромоногий старикан с затуманенным взглядом и распухшими пальцами; он носил, свисавший набок, изрядно поношенный пиджак, и курил одну за другой папиросы, и если при этом ковылял между мольбертов, непременно носил с собой пепельницу. Мы звали старикана Страшилой.
На первом занятии Страшила объявил:
- Акварель высочайшая техника, пластическая, нежная культура. Мазки прозрачные, не мазки - дуновение… Похоже, вам никогда не освоить акварель - она для избранных. Для тех, кто чувствует воздушность неба, шелест лежащих трав, звон ручья… А масло вам вполне по плечу…
- В масле одна большая проблема, - добавлял он с усмешкой. - Чистая тряпка под рукой, чтоб вытирать кисть. Такой прелюбопытнейший момент!..
Для натюрмортов Страшила приносил из дома самовар, старые книги, персидский коврик и прочие "украшательства".
- У меня этого добра полно, - усмехался Страшила. - Я счастливец: у меня отличная жена, дети, внуки и все такое…
У него был потрясающий вкус: каким-то непонятным образом он так расставлял предметы, что они "играли друг с другом". И в скучных буднях, он постоянно искал прекрасное, отбирал, казалось бы незначительные моменты и так их словесно обыгрывал, заводил нас, что руки сами тянулись к палитре.
- Источник творчества - радость, - внушал нам Страшила. - Как говорил Поленов, "искусство должно давать людям радость и счастье". В самом деле человек рожден для радости, а не для страданий. Человек хочет веселиться, петь, рисовать… Его душа должна быть свободна, а ваши души стеснены, закованы в панцири. Вся беда в этом. Скиньте панцири, освободите души! У вас обычный набор привязанностей: Пушкин, Толстой, Чайковский, Крамской… Расширьте рамки! Найдите закономерности в природе, а дальше трансформируйте форму как хотите. Если душа свободна, она сама найдет и темы и выражение. Это же так понятно!..
Во время занятий Страшила подкрадывался сзади и дул в ухо:
- Это все безрадостно, не драгоценно. Замажь! Пусть все это таинственно исчезнет. И начинай заново. Радостно!
Как и Верзила, Страшила иногда учинял нам разгром, но делал это спокойным тоном, и его разгромы были с определенной заостренностью на радость. Собственно, это было желание вселить в нас светлый взгляд на жизнь, тягу к прекрасному.
- Как вы пишите?! - отдуваясь, возмущался он. - Ну, кто так пишет?! Точно выполняете тупую работу. Не кистью описываете форму, а машете кувалдой! И сидите унылые. Где радость письма?! Когда чрезмерно стараешься, от напряжения и волнения скован и получается плохо… Мы в свое время писали как? Выпьешь чая с ликером и бросаешься на палитру. А там! Все краски играют. И давайте договоримся - без обид на мои слова. Талантливому можно сказать о его работе плохое, неталантливому нельзя - слабо верится, что он сделает лучше.
Страшила дружил с Кондратом Евдокимовичем Максимовым, замечательным пейзажистом (вторым Шишкиным) - называл его "просветленным человеком", "радостным мастером" и часто приводил друга в училище.
- Сколько прекрасных талантливых лиц! - восклицал "радостный мастер", переступая порог класса и разглядывая наши физиономии. - Лицо созидателя всегда прекрасно, а разрушителя, соответственно, отвратительно. И, заметьте, красивых людей крайне редко посещают черные мысли. Если и посещают, они их тут же гонят прочь и потому не делают зла… Зло делают ущербные люди.
Рассматривая наши работы, мастер то и дело сыпал безмерную похвалу, а касательно нашего будущего, говорил:
- Перед вами два пути: один уже проложенный, другой - неизвестный, свой собственный. Пойдете по первому, станете хорошими мастерами, но, как говорят на Востоке, - на проторенной тропе не остается следов. Изберете свой путь, набьете на лбу шишек, ведь придется продираться сквозь дебри, зато оставите свой след. Выбирайте! - Кондрат Евдокимович смеялся, довольный предельно ясным объяснением.
Покидая нас, он обрушивал на Страшилу негодование за "нескладные поступки", за то, что "пилит молодые таланты", при этом подмигивал нам:
- Ругаться с другом совершенно необходимо - в накале страстей, бывает, приходят ценные мысли. Считанные разы, но приходят. Только надо первому замолчать, чтобы другу было стыдно, что он наговорил больше. Ведь известно, выходя из себя, ты уже проигрываешь.
Однажды Страшила заболел и мы с Кукушкой навестили его. Оказалось, он жил одиноко; в холостяцкой комнате витали запахи вина и табака, и в этой тяжелой атмосфере в горшках произрастали гигантские цветы до потолка (правда, потолок был низкий), повсюду валялись старинные книги, но не было ни картин, ни художественных принадлежностей.
- Такой ляпсус! Все осталось у жены, когда мы развелись, - как бы извиняясь пояснил Страшила. - À у меня остался один художественный беспорядок, да где-то затерялось несколько моих детских рисунков… Почему человек все время вспоминает детство? Понятно, это связь времен, чтобы мы не забывали - нам на земле отпущен короткий отрезок. Детская память святая… Кстати, насчет детей и внуков я придумал… Для всех я один, на самом деле другой, а хотел быть третьим - певцом. Да, да, не удивляйтесь. В молодости серьезно занимался вокалом. А теперь мужественно встречаю старость, - Страшила усмехнулся и высоко пропел что-то из классики.
Вот таким он оказался, этот романтик и скептик, дьявол и ангел одновременно.
Страшила угостил нас чаем с яблоками: тщательно нарезал яблоки в стаканы, подкрасил их заваркой и залил крутым кипятком. Прихлебывая чай, покуривая папиросу и шмыгая длинным носом, он прочитал нам отличную лекцию.
- Кроме свободной души, о которой я постоянно вам твержу, важно сохранить индивидуальность, - тихо бурчал он. - Не смешиваться с толпой, оставаться личностью. И верить только в себя, а не в каких-то там идолов. Пусть хоть это и Бог. Религиозный человек не свободен: штудирует догмы, библию, все думает, как бы не согрешить, думает о смерти, на него давит будущее наказание в аду. Религиозный человек ничтожен перед Богом, его раб. А раб может свободно творить?.. Бог внутри нас… Это же понятней всего…
У мэтра Дульского на чердаке училища была мастерская, куда мы время от времени заглядывали и разинув рот "впитывали высокое искусство, хрестоматийные творения". "Матрешка" Ксения Борисовна частенько приносила свои акварели в училище, как "наглядное пособие". От ее акварели мы испытывали легкую грусть. Работ Страшилы никто никогда не видел, но мы считали его лучшим преподавателем. Он, несомненно, много знал, был сильнее и терпеливее всех учителей, и главное, дал нам больше всех. Одно радостное отношение к творчеству чего стоит! Оказалось, можно не быть художником, но так сильно чувствовать искусство и так его знать, что делать художниками других. И наоборот. Тому свидетельство - Верзила. "Знаменосец", предводитель "новой волны" только вредил нам своими горячими "наездами". И не случайно, любимым цветом Страшилы был зеленый и его производные, что символизирует природу, жизнелюбие, естество, уверенность.
Трубные войска
Моя служба в армии - сплошные юмористические этюды. Начать хотя бы с того, что все фамилии моих начальников происходили из флоры и фауны: майор Тыква, сержант Подцветов, лейтенанты. Зверев и Огурцов, ефрейтор Белкин, командир части Мышкин…
Меня призвали в армию с последнего курса художественного училища, и несмотря на мою просьбу направить в Морфлот, направили в трубные войска. Мы прокладывали трубопроводы, по которым подавалось дизельное и авиационное топливо. Эти войска были созданы во время войны приказом Генералиссимуса, после того, как в блокадный Ленинград провели трубопровод по дну Ладожского озера.
По прибытии в часть - военный городок под Наро-Фоминском, нас, новобранцев, выстроили на плацу и замполит Тыква, плотный, широколицый, пучеглазый, словно жаба, железной поступью, демонстрируя страшную силу воли, прошелся вдоль шеренги, пронзительно осмотрел нас и гаркнул зычным басом:
- Шофера! Шаг вперед! Слесаря! Шаг вперед!
Отобрав наиболее ценных для армии специалистов, майор Тыква отвел их в сторону, передал лейтенантам и махнул рукой, как бы приказывая заняться делом. Затем снова обратился к нам:
- Спортсмены есть? Шаг вперед!
Спортсменов тут же увел с собой Подцветов, лысый, с рыжим пухом за ушами сержант-атлет, гимнастерку которого раздирали не мышцы, а железная арматура. Я с завистью проводил спортсменов, предугадывая их безоблачную жизнь. И вдруг замполит Тыква, понизив голос, произнес:
- Музыканты, художники есть?
Я вышел из строя.
- Хорошо! - кивнул Тыква. - Иди туда, - он показал на клуб в конце плаца, - и жди меня.
В клубе поражало обилие стендов с достижениями части, они наглядно показывали неисчерпаемые возможности трубных войск. Были даже фотографии, где солдаты в соседнем колхозе утаптывали отруби в силосной яме; стояли, обнявшись, среди трухи и пыли, и улыбались до ушей, всем своим видом показывая, что безмерно довольны службой. Над каждым стендом красовалось изображение трубы, видимо, как символ наполненной событиями жизнью. Но во мне почему-то эти трубы вызвали мысли обратного рода - я подумал, что именно в них и вылетят мои лучшие годы.
Кроме стендов, в клубе пестрело огромное количество лозунгов. Кстати, позднее я заметил всякие призывы и на домах, где жили офицерские семьи, и даже на "газике" ефрейтора Белкина, по кличке Горизонт, шофера командира части - на его заднем бампере зияла надпись: "Чайник! Не мешай работать!". А работа Белкина в основном заключалась в том, что он целыми днями сидел на крыльце штаба и наводил бинокль на соседнюю деревню, высматривая парочки влюбленных.
- Как там на горизонте? - весело спрашивали солдаты.
- На горизонте, это самое, в кустах есть одни, - отвечал ефрейтор. - Вижу четко. Но, это самое, еще не целуются.
Белкин-Горизонт был первый, с кем я завел разговор. Он подошел ко мне, когда я ждал замполита.
- Вижу, это самое, студенты к нам прибыли, - сказал он, протягивая мне руку. - Белкин. Откуда прибыл, докладывай?! Случаем, не земляк?
- А я из Калужской области, - вытянул шею Белкин, когда я выложил свои данные. - Вот скажи, студент, это самое, почему Гитлер в войну бомбил Москву, а мои места нет?! Думаешь, у нас бомбить нечего? Ошибаешься, кореш! Просто, когда ему, Гитлеру, было десять лет, у него нашли адскую болезнь. Никто в Европе, это самое, вылечить его не смог. А привезли в нашу область, наш местный дед вылечил. Травами и заговором… Вот он, Гитлер-то, и сказал, это самое: "Все бомбить, а Оку не трогать"… - Белкин затоптался в раздумье. - Ты, это самое, на часах мне можешь намалевать море, корабль там, чайку?!
В клуб, точно бронетранспортер, ворвался замполит и басом, напоминавшем грохот камней в водосточной трубе, дал мне задание:
- Освежить лозунги, срок два дня, а то будет цейктнот (его любимое слово, которое он произносил на свой манер).
Вскоре я понял - замполит невероятный, зловредный суетник; дотошно лез во все: как на кухне, кто где сушит портянки, с аптекарской точностью контролировал банки с красками, которые я использовал. Самонадеянный, недалекий, он изображал из себя Наполеона - как известно, тому до всего было дело. Самое неприятное - его неугасимый, сокрушительный пыл, назидания и окрики только нервировали людей. Задавая трепку по каждому ничтожному поводу, он одним своим появлением всюду вызывал переполох. Замполита боялись все: от рядовых до командира части. А между тем его деятельность, излишняя деловитость напоминали бег на месте и ничего кроме вреда не приносили. Даже те из новобранцев, кто вначале смотрели ему в рот и только и ждали обличительных взбучек и приказаний, в конце концов перестали воспринимать его всерьез; приказы выполняли, но про себя посмеивались.
Вот так и началась моя служба. Я "освежал" всякие надписи, подкрашивал стенды, "малевал" море на циферблатах, при этом солдаты испытывали ко мне пламенное почтение, а когда я сделал портрет одного из них, ко мне потянулось и начальство.
Первым наведался сержант Подцветов - атлет, словно высеченный из камня, сверхсрочник, который обитал в отдельной каптерке и заведовал постельным бельем; вдобавок, сержант имел хобби - занимался точильным ремеслом: точил не только ножи и пилы, но и садовый инструмент для офицеров, а для их жен - маникюрные наборы. Каждый вечер сержант выходил за ворота части, где его поджидали две легкомысленные женщины: одна непричесанная толстуха, которая ходила по улице в комбинации, другая - с лиловым носом, при случае пулявшая крепкими словечками. Из-за здоровяка сержанта женщины постоянно ссорились, тащили его в разные стороны, обещали "выпивон и закусон", но Подцветов объявлял им, что занят тренировками, а часовым подмигивал:
- Разве им понять мою душу?!
Заглянув ко мне, сержант вкрадчивым голосом попросил написать его портрет акварелью.
За сержантом явились, благоухающие одеколоном, лейтенанты Зверев и Огурцов и тоже попросили сделать их портреты, но уже маслом.
- Подобная механика требует холст и благородных красок в тюбиках, а у меня только баночные, заборные.
- Нет вопросов, - заявил лейтенант Зверев. - Бытовой момент. Выписываем тебе увольнительную, даем деньги на краски.
- На строевую подготовку можешь не ходить, - добавил лейтенант Огурцов. - Неделю тебе хватит?
Позируя мне, лейтенант Зверев сидел с каменным лицом, а лейтенант Огурцов, позируя, то и дело отпускал реплики, вроде:
- Что может быть лучше широких плеч мужчины? Разве только гибкая женская талия!
Получив портреты, лейтенанты заказали портреты своих жен, а когда я выполнил и этот заказ, попросили портреты размножить для родственников.
В клубе у меня была мастерская, в которой я иногда оставался ночевать. Утром вставал, когда хотел, на кухню являлся отдельно от взвода, вполне мог бы не ходить не только на строевую, но и не участвовать в огневой подготовке, но ходил и участвовал для собственного развития и для отдыха от красок.