Ленинградцы тут же подхватили тему "перевоплощения душ", предположили, кем были в прошлом, вообразили, кем будут в будущем. Я в этой болтовне не участвовал - пялился на Таню и, можно сказать, потирал руки, в предвкушении нашего романа.
Мы хорошо провели время, если не считать, что к концу вечера соседний стол оккупировала шумная ватага подростков-хиппи; они явно накурились "травки" и вели себя вызывающе-развязно: кидали друг другу пивные бутылки, из бумажных стаканов устраивали хлопушки.
- Хиппи - варвары, - сказал ленинградец, - оставляют после себя окурки, пакеты, все, что может выдержать пляж.
- А места их тусовок следовало бы сравнять с землей, - добавил мой друг и величественным библейским жестом поднял руку, как бы карая подростков за экологическую безграмотность.
Наши расхристанные соседи распоясывались все больше; на замечания официантов отвечали хамскими словечками. Спектакль затягивался и портил нам вечер; мы с другом осадили юнцов твердыми окриками, а ленинградец показал им кулаки - они у него были внушительных размеров. Столь решительные действия ненадолго охладили пыл хиппи, но вскоре они опять взялись за свое. В конце концов их забрали в милицию, а заодно и нас - то ли как соучастников беспорядка, то ли как свидетелей - "там разберемся", - сказал сержант.
Полчаса мы провели в отделении и за что пострадали, никак не могли понять, тем не менее к этой истории отнеслись с юмором, и ленинградцы и мой друг отправились по домам в неплохом настроении.
А мы с Таней расставаться не собирались - возбужденные вином и объятиями, испытывали сильное влечение друг к другу, но ко мне пойти не могли - у нас с другом была одна комната и хозяйка поставила условие проживания - женщин не приводить. Таня тоже обитала с подругой и, чтобы в темноте приблизить светлый момент, нам ничего не оставалось, как направиться в парк. В укромном уголке парка среди фиговых деревьев мы и набросились друг на друга, и что запомнилось, так это ветры: морской, который не могли погасить даже деревья, и ветер страсти, который разрывал нас на части. Да, именно они, особенно второй.
Утром на пляже ленинградки смотрели на нас с восхищением, но подтрунивали над моими ободранными коленями и локтями, и над Таниными синяками на спине.
- Победы не даются без жертв, - с озорством изрек ленинградец.
Дальше они с моим другом в полушутливом тоне стали болтать о том, что при современной скорости жизни человек не способен на долгое напряжение, серьезные чувства, что сейчас эти самые чувства недолговечны, потому и дружба не та и не та семья, и вообще все поверхностно, временно.
Эти пуритане явно кидали камни в мой огород - вероятно, из черной зависти; с другой стороны хотели выглядеть основательными, надежными поклонниками; один выпендривался перед своей возлюбленной, с которой, как я понял из их разговоров, он встречался уже второй год, другой - перед свободной ленинградкой, отношения с которой находились в стадии поиска общих интересов, и мне было ясно - до конца отдыха он в лучшем случае прикоснется к ее мизинцу. Он никогда не изменял своему стилю и все его романы протекали в подобном замедленном темпе: если через неделю после знакомства он обнимал женщину, то можно было с уверенностью сказать - через месяц ее поцелует, а еще через полгода предложит лечь в постель; обычно, к этому времени его возлюбленная находила себе другого, а ему предлагала остаться друзьями.
Наш с Таней оглушительный роман развивался успешно - в парке мы провели еще две ночи, а затем у влюбленных ленинградцев закончился отпуск, они уехали и освободили террасу, которую занимали; на нее переселилась Таня и мы уже встречались в цивилизованных условиях, хотя и украдкой.
Дело в том, что хозяин Тани, какой-то работник поссовета, сдавал комнаты только "пристойным женщинам" (сдавал весь дом, сам ютился в сарае) и, вроде нашей хозяйки, ставил определенные условия; прежде чем сдать террасу влюбленным ленинградцам, этот блюститель нравственности потребовал их паспорта и бедной парочке пришлось сочинить легенду о заявлении в загсе. Так что мы с Таней ненадолго уединялись на террасе днем, когда хозяин наведывался в поссовет, и после того, как он засыпал в сарае - в этом случае я уходил от Тани под утро, перелезая через забор в двух метрах от террасы. Так все обстояло, прекрасно обстояло.
Что меня поражало в Тане во время наших дневных любовных сеансов, так это ее гибкость - она легко складывалась пополам, так что я одновременно получал и физическое и эстетическое удовлетворение. А по ночам, в темноте, она шептала:
- Возьми же меня скорее, возьми!.. Господи, никогда так хорошо не было!
Во время этих ночей в наших отношениях появилась новая свежая струя. Таня рассказала мне всю свою жизнь, рассказала доверительно, искренне, без всякой рисовки, и я никак не мог понять - для чего так обнажаться перед человеком, с которым связывает только физическое влечение, для чего усложнять и без того незначительную радость?
Она начала с того, как девчонкой стеснялась своей худобы - даже в школу ходила дворами; комплекс неполноценности не покидал ее до восемнадцати лет, именно тогда она встретила мужчину, который разглядел ее женственность и предложил стать его женой. Считая себя никому не нужной дурнушкой, она согласилась.
Он был пятидесятилетний вдовец, невероятный аккуратист, чопорный и строгий; сразу ввел для молодой жены систему запретов: не говорить о шмотках, не пользоваться косметикой, не сплетничать с подругами; требовал от нее без устали стирать, шить, стоять у плиты. "Жена - прежде всего домработница", - повторял он и приводил в пример умершую супругу. По вечерам он изводил ее воспоминаниями из своей жизни, при этом то и дело назидательно поднимал указательный палец: "Жена должна полностью посвятить себя мужу, жить его жизнью, быть сговорчивой, уступчивой, послушной, преданной, ласковой"… О том, каким должен быть муж, он не говорил.
Она из подростков сразу шагнула во взрослый мир, миновав юность и все связанное с ней - совместные открытия с однолетками, увлечения, робкие признания. Уже через год унылой семейной жизни ее потянуло к сверстникам; она увлеклась живописью, стала посещать изостудию, выставки; теперь на нее засматривались молодые мужчины и она почувствовала себя уверенней. Муж устраивал скандалы: "Твои молодые люди посредственности. Раз тебя тянет к ним, значит и ты такая. И серьезные семейные отношения тебе ни к чему".
Она прожила с ним еще два года, но уже из жалости; не имея понимания, духовной отдачи, обедняла свою жизнь, обкрадывала себя; наконец, предложила мужу разойтись. "Вначале найди мне женщину себе на замену", - буркнул он, но вскоре сам подал на развод, а после развода выполнил свой мужской, если не отеческий долг: разменял квартиру - себе нашел однокомнатную, ей - комнату; так же неравноценно разделил мебель, посуду и даже… продукты; и забрал украшения, которые подарил ей (остались от умершей жены; забрал, вероятно, с намерением подарить третьей)…
Потом у нее был роман с молодым непризнанным поэтом, который писал сонеты; она содержала его больше года, работала в двух местах, продавала картины, а он лежал на диване у окна, считал облака, звезды…
Эти откровения Тани несколько осложнили наш проходной, как мне казалось, южный роман - я почувствовал, что кроме сексуальной привязанности, начинаю испытывать к ней что-то большее. Такие дела.
В последний вечер, горячо обнимая меня, она прошептала:
- Надо же! - я так быстро привыкла к тебе.
И мне в тот вечер особенно не хотелось с ней расставаться. Мы обменялись телефонами и адресами, и договорились, что по пути в Ленинград, она заедет ко мне.
На следующий день мы с другом улетали - нужно было сдавать макет книги. Таня и ее подруга проводили нас до автобуса на Симферополь, и мы тепло попрощались. Как только самолет взлетел, мой друг молча протянул мне конверт; в нем лежала записка:
"Леонидик! Я влюбилась в тебя сразу, с первой минуты, как только ты появился на пляже. Влюбилась в походку, в твои руки, в голос, жесты. Это самая большая глупость, которую я совершила в Гурзуфе. Хотела просто отдохнуть. Теперь все время думаю о тебе и не дождусь, когда увидимся снова. Люблю тебя и жутко скучаю. Таня".
- Что ж не отдал конверт раньше, по пути в аэропорт? - зло бросил я другу.
Он отвернулся к иллюминатору.
- Дал слово, отдам только когда взлетим.
Такой был честный друг.
Надо сказать, я впервые получил такое прекрасное признание и возбудился нешуточно; мгновенно короткие южные встречи превратились в огромный роман; Таня не выходила у меня из головы.
Мы прилетели в Москву в первой половине дня. Друг собирался вечером выехать к матери в Горький и еще в аэропорту заявил:
- Мне предстоит закупать продукты. Так что придется тебе одному показывать макет.
Через пару часов я уже был в издательстве. Наш макет произвел неплохое впечатление; рассыпая слова похвалы, мне вручили договор и я вышел на улицу в прекрасном настроении, но довольно быстро погрустнел. Стояли душные июльские дни, по пустынным улицам брели редкие прохожие - все, кто не работал, находились за городом, у воды.
Я обзвонил нескольких друзей - двое были на дачах, один - в командировке, еще один - где-то в пансионате на юге. Подъехал к Дому журналистов - клубу, где по вечерам встречался с друзьями, - там шел ремонт. И внезапно перед глазами появился Гурзуф, солнечный пляж, Таня…
Около часа во мне шла борьба между благоразумием и авантюрным планом - махнуть назад, в Крым, - при этом, авантюрные мысли, подогреваемые романтической встречей, наседал довольно мощно, а благоразумие, опираясь на слабую волю, оказывало чисто формальное сопротивление. Короче, соотношение сил явно клонилось в пользу авантюризма и исход поединка был ясен. Заехав домой, я выгреб из стола все деньги, три сотни одолжил у соседей и на такси понесся в аэровокзал. Мне повезло - на вечерний рейс было одно свободное место.
В Гурзуфе я появился поздно вечером. Тани с подругой дома не оказалось и я заспешил на набережную в открытое кафе.
Они сидели с какими-то парнями; полуголый, черный от загара, красавец, развалившись, небрежно обнимал мою Таню, а она прижималась к нему и гладила его шею.
Я остановился в пяти шагах от их столика, спрятался в тени деревьев и, стиснув зубы от ревности и злости, стал наблюдать за компанией. А та, ради которой я совершил почти подвиг, уже целовала красавца в плечо, в щеку, покусывала его ухо… несколько раз оборачивалась и тускло смотрела на набережную; в какой-то момент заметила меня, но даже не дрогнула и отвернулась - или не рассмотрела в темноте, или не узнала.
Я окликнул ее. Она прищурившись посмотрела в мою сторону, встала, что-то шепнула красавцу и медленно, покачиваясь, подошла.
- Это ты?! - ее глаза расширились, потом снова сузились; на губах появилась усмешка. - Давно не виделись. Так ты, оказывается, не улетел… И не думал улетать…
- Пойдем, поговорим, - задыхаясь, проговорил я - меня прямо всего трясло, в полном смысле этого слова; я даже спрятал руки за спину и подумал - хорошо, что не надел шорты, в брюках не видно, как колени трясутся.
Мы вышли на набережную, я закурил и сбивчиво рассказал все как было.
- Не верю… Не думала, что ты так поступишь… Можно тебя спросить - для чего нужен был этот розыгрыш? - кусая губы, она бормотала какую-то ерунду - то ли, действительно, не верила, то ли нарочно изображала негодование, чтобы не оправдываться за свое новое увлечение.
А я был настолько взвинчен, что жалел лишь об одном - что оставил ее записку в Москве - так хотелось швырнуть ей в лицо то лицемерное признание. Швырнуть, повернуться и уйти. И улететь из этого чертового Гурзуфа.
Далеко за полночь, устав от взаимных обвинений, мы пришли к ней на террасу, легли в постель, но все уже было не то: она обнимала меня бесчувственно, как бы по необходимости, я был с ней откровенно, по-мужицки груб, хотя и понимал - эта мстительная акция не даст удовлетворения, не пригасит злость.
Я ушел, когда она уснула; ушел не оставив записки и, не дожидаясь первого автобуса, направился по шоссе к аэропорту.
Второй случай произошел, когда мне было около пятидесяти. В то лето я впервые за время пребывания в Союзе писателей, решил поехать в Дом творчества "Планерское". Написал заявление, что мне хватит и полсрока, даже неделя, и неожиданно получил путевку. Я поехал в Крым не работать, а просто развеяться после некоторых домашних неприятностей, и не настраивался на что-то феерическое - всего лишь на беспечный отдых, ну и на легкий роман, если таковой подвернется. Поехал еще и потому, что мой друг и постоянный собутыльник писатель Юрий Коваль уехал по делам в Данию, и без него в Доме литераторов, где мы просиживали все вечера, мне стало скучновато.
Оказаться в Доме творчества все равно, что попасть в богадельню, только вместо дряхлых стариков (хотя и их полно) по аллеям важно прохаживаются классики с женами, малоизвестные литераторы с любовницами и разная окололитературная публика - работники литфондовской поликлиники, ателье.
Одно- и двухэтажные корпуса располагались в парке, среди цветников; тишину нарушали, вернее, подчеркивали, только цикады. Мне выделили жилье, о котором я и не мечтал: со всеми удобствами, в комнате - стол, шкаф, три кровати, три тумбочки, три графина - номер был рассчитан на трех простых смертных - их поселяли, когда заканчивался летний сезон.
Во время завтрака я осмотрел столовую - ни одного знакомого лица не увидел. За моим столом восседала дряхлая старушенция (мать какого-то писателя) и полная женщина (зубной врач поликлиники) с мужем (мрачным художником).
- Вы отметили крестиками в меню, что предпочитаете на обед? - обратилась ко мне врачиха.
- Мне все равно, - проронил я.
- Как же так? - врачиха недоуменно подернула плечами. - Мы едим только паровые котлеты, а из заказных блюд - витаминный салат. Это море положительных эмоций.
Дальше из разговора врачихи со старушенцией я понял, что после обеда они "часик" отдыхают, перед сном совершают прогулки для "вентиляции легких", а на ночь ставят очистительные клизмы, "чтобы вывести шлаки" и глотают бинты, "чтобы стерилизовать пищевод".
- Глотаете бинты? - переспросил я, не веря своим ушам.
- Обязательно, - кивнул художник. - И раз в неделю я ничего не ем, пью только дистиллированную воду.
- Моему мужу сорок семь, а смотрите, как он выглядит?! - с гордостью сказала врачиха. - На десять лет моложе! А в пятьдесят его кожа будет как у двадцатилетнего… А вы напрасно так относитесь к еде. Наша пища - половина здоровья. Ну и, конечно, образ жизни, - она пристально посмотрела на меня, как бы догадываясь, что я курильщик, любитель спиртного и вообще весь набит вредными привычками.
Чтобы подтвердить ее догадку, я достал сигареты, пожелал "приятного аппетита" и, прежде чем уйти, спросил, есть ли на территории Дома творчества кафе?
- Чайная за кинотеатром, - сухо сказала врачиха и отвернулась, давая понять, что ее презрению нет границ.
В чайной не оказалось не только водки и вина, но даже кофе - один чай с конфетами. "Ну и скукота, - подумал я, направляясь к морю. - Ладно, познакомлюсь с какой-нибудь одинокой женщиной средних лет, с какой-нибудь скучающей интеллигенткой, проведу с ней недельку".
К этому времени для меня в женщинах уже не оставалось тайн и я уже не боялся к ним привязаться и, оценивая внешность, пытался заглянуть в душу. К сожалению, для мужчин среднего возраста существует некий закон превратностей: приезжаешь на юг с женой - вокруг множество красивых свободных женщин, приезжаешь один - красивых нет, есть просто симпатичные, и те не одни. Впрочем, может, это и не закон вовсе, а наше искаженное видение, какая-то устойчивая вера.
Так или иначе, но ни на пляже, ни на набережной одинокой интеллигентной женщины я не встретил. В поле зрения попадались одни бесформенные толстухи - судя по выговору - с Украины; взад-вперед дефилировали крашеные девицы - их вульгарный вид ничего, кроме брезгливости, не вызывал; в двух-трех местах виднелись более-менее привлекательные особы, но они были с мужчинами. Ко времени обеда мое, и без того не праздничное настроение, стало совсем неважнецким.
После обеда (вновь выслушав занудный разговор сотрапезников о еде и здоровье) я присел покурить на скамью перед Домом творчества. Появились пьяные (или одурманенные наркотиками) хиппи (по экстерьеру, вроде, рангом повыше, чем в Гурзуфе, но с такими же пустыми взглядами), запустили на всю набережную дурацкие звуки, задергались, выкрикивая какую-то тарабарщину.
Рядом на скамье примостился сторож Дома творчества.
- Слушай, где здесь можно выпить? - спросил я.
- В ресторане. Но там жуткие наценки. Гуляют в основном "толстые кошельки" да кавказцы.
- А где-нибудь попроще?
- Попроще? По пятницам выбрасывают в магазине… Но можно купить самогон… Вон белый дом на горе.
- Ну и скукота, - вырвалось у меня.
- Есть кафе "Приморское", но там одни коктейли, только просаживать деньги да кишки полоскать…
"Приморское" оказалось заведением, с претензией на эротический интим - на стенах красовались купальщицы в зазывающих позах; названия коктейлей тоже впечатляли, но страшные цены впечатляли больше. Я выпил пару коктейлей и только хотел взять третий, как бармен объявил:
- Работаем до шести. Потом в помещении крутят фильмы.
Я вышел на залитые солнцем улицы, но даже взбудораженный вином и купальщицами, имея остронаправленный взгляд, одинокой интеллигентной женщины не разглядел. На глаза попадались только не одинокие или совершенно не интеллигентные.
Ближе к вечеру я занизил свои требования - решил найти обычную провинциалку с хорошими формами и хотя бы с тенью интеллигентности. Подошел к одной, стоящей у парапета и тоскливо смотрящей вдаль; формы у нее были что надо, особенно верхней части тела.
- Разглядываете Турцию? Наверно, вам так же одиноко, как и мне. А в ресторане, слышите, зажигательная музыка? Почему бы нам не выпить по бокалу вина? - ради необъятных форм я готов был на все.
- Ой, аж напугали! Что вы, мужчина, говорите такое! Я ж для ресторана не в том наряде! - на меня обрушилась широченная улыбка, дремучий говорок резанул уши - интеллигентностью от него и не пахло.
"Ну и пусть, - мелькнуло в голове. - К черту интеллигентность! Зато какие формы!"
- Отличный наряд! Пошли! - я обхватил провинциалку и повел к ресторану.
Она расхохоталась как идиотка.
- Вы, небось, из столицы?! Жуть, какой настырный! А после, небось, приставать начнете. А мне сегодня нельзя. Я аж третий день не купаюсь.
Это сообщение отрезвило меня, но отступать было поздно. "Ничего, через пару дней все будет как надо", - подумалось.
В ресторане провинциалка напилась, называла меня "родненький мой" и лезла целоваться, потом в танце целовалась с одним из "толстых кошельков", а потом и вообще ушла с каким-то кавказцем.