- Ясное дело, зачтется, - уверенно заявил мой приятель.
Тешкин выпускал церковные брошюры: "Жизнь по Евангелию", "Молитва мирянина", "Духовные стихи", "Исповеди", "НЛО в свете православной веры" и десятки других - по двадцать тысяч экземпляров каждая. Весь этот приличный груз я таскал один; в типографии "Московской правды" у метро 1905 года или в "Московском рабочем" на Чистых прудах укладывал сотню пачек на верхний багажник машины, остальными забивал салон - так, что сам еле втискивался.
- Угробишь машину, - говорили мне водители грузовиков, развозившие газеты. - Такую тяжесть надо возить на "Газели".
В самом деле, под тяжестью пачек мой несчастный "Жигуленок" проседал, чуть ли не касался днищем асфальта. Отъезжая от типографии у метро 1905 года, мне предстояло пересечь трамвайные пути; как я ни осторожничал, выхлопная труба задевала рельсы, а дальше были кочки, трещины, люки подземных сооружений - и каждый удар и скрежет под днищем отзывался в моей груди. "Потерпи дружище", - говорил я своему железному коню.
Постовые, видя, как я перевожу негабаритный груз, хмурились; я, естественно, им улыбался и разводил руками - ничего, мол, не попишешь, ребята. Жизнь заставила вкалывать на старости лет. Думаю, меня не останавливали только из уважения к моей лысине.
Я развозил брошюры в лавки соборов, храмов, монастырей, подворий - за ездку шесть-семь мест православной Москвы. Приходилось делать немалые концы: например, подворье Троице Сергиевой Лавры находилось в центре, а церковь Косьмы и Домиана в Химках. Перед выездом из типографии я просматривал накладные и намечал маршрут: выбирал кратчайшие пути, учитывая загруженность улиц, удобство подъезда к "точке", где можно сразу сдать побольше пачек, чтобы облегчить работу моей машинешки. Приходилось носить пачки по узким лестницам в подвальные складские помещения или за десятки метров в сараи подворий, куда машину нельзя было подогнать. Бывало, нешуточно уставал, но взбадривало сознание того, что занимаюсь полезным и благородным делом; к тому же, с каждым днем я все глубже погружался в церковный мир.
Будучи атеистом, я с уважением отношусь к верующим людям (за исключением религиозных фанатиков) и считаю, что вера в Бога совершенно необходима людям, как свод нравственных правил. Мне нравится торжественность храмов и церковные обряды, но в то же время я убежден: религия - глубочайшее заблуждение и во многом - величайший обман. Религия убивает в человеке личность, делает его рабом. Ну, можно ли придумать что-нибудь более жестокое, чем провозглашение: "Вы здесь, на земле, мучайтесь, а на небе у вас будет счастливая жизнь"?! О священнослужителях и говорить нечего. Большего разврата, чем в Ватикане (в прошлом, а сейчас и вовсе епископы растлевают детей) трудно себе представить. И наши священнослужители хороши: то сотрудничали с КГБ, теперь подпевают "демократам" (патриарх раздает ордена главным душителям русских, вроде Ельцина и министра Швыдкого; на его глазах разворовывают страну, раздают в частные руки недра, земли, а он молчит).
Еще в молодости я убедился, что в церкви немало случайных людей. В то время мы жили за городом по Ярославской ветке, и в электричке я часто разговаривал с семинаристами из Загорской семинарии. Среди них были демобилизованные матросы, которые просто решили жить поближе к Москве, а также парни, которые увильнули от армии. Позднее поступил в семинарию и мой знакомый Владислав Свешников; окончив киноведческий факультет ВГИКа этот, немного помешанный человек, не отдал своих детей в школу - устроил для них "домашние православные уроки", а окончив семинарию стал священником в одном из храмов московской области.
Однажды вечером у стен приходского храма Адриана и Наталии у станции Лосиноостровская я был свидетелем, как парень тискал монахиню. Заметив меня, они не смутились, парень даже подмигнул мне, а монахиня лишь прикрыла лицо платком.
Позднее, когда я познакомился со своей будущей женой манекенщицей, она сняла комнату у дворничихи в Новодевичьем монастыре на Пироговке. До нас у дворничихи жила еще одна манекенщица с известным актером, а к самой хозяйке по ночам наведывался местный участковый. Служители монастыря прекрасно знали о любовниках в святом месте, но на все смотрели сквозь пальцы.
Как-то я рисовал церковь Воскресения Словущего в Даниловской слободе, вдруг ко мне подходит какой-то монах и грубо требует:
- Убирайтесь!
Я подумал, что он принял меня за грабителя, который зарисовывает план обители, чтобы потом со своей шайкой обворовать монастырь. Поэтому, продолжая рисовать, отшутился:
- Вы не любите художников? Я думал, церковнослужители вежливые, а вы грубите. Чем я мешаю вам? Сижу себе спокойненько, зарисовываю вашу церквушку. Вы должны радоваться, что я увековечу ее.
Но монах повторил свое требование, да еще с угрозой в голосе. Тут уж я не выдержал:
- Пошел-ка ты!
Монах удалился, но минут через пятнадцать приковылял снова и тихо пробормотал:
- Простите, Христа ради. Я погорячился.
- И ты прости, - буркнул я.
Этот монах все-таки извинился за свою грубость, но пока я развозил церковные брошюры, грубости от служителей церкви на меня так и сыпались, и уже без всяких извинений.
Однажды я привез тираж "Духовных стихов" Ломоносова в приходской храм Тихона в Новопрудном. Дорога у храма была слишком узкой, чтобы разъехались две машины и, пока я таскал пачки, из-за храма выехал джип и, уткнувшись в мою машину, стал отчаянно сигналить. За темными стеклами джипа водителя не было видно, но по громким, непрерывным сигналам я понял - за рулем нетерпеливый парень. Я развел руки в сторону - мол, подожди, дорогой. Видишь ведь - я работаю в поте лица, а отгонять машину мне некуда. Внезапно из джипа выскочила красивая монахиня в красивом черном одеянии с крестом на груди.
- Немедленно уберите свою машину! - крикнула она.
- Куда же я могу ее убрать, сударыня? - спросил я.
- Подавайте ее задом на улицу! - скомандовала монахиня.
- Нет, сударыня, придется вам подождать пару минут. Мне осталось отнести всего несколько пачек. Эта литература нужна вашему храму, а не мне. Скажите спасибо, что я привез ее вам.
Но монахиня продолжала зло требовать:
- Уберите машину, если не хотите неприятностей! - она достала мобильник и стала кому-то звонить.
Я взял пачку и потащил в храм, а когда вышел, джип уже огибал мою машину по газону.
В другой раз я привез тираж "Молитв" в храм Троицы на Пятницкой улице. В помещении рядом с книжной лавкой за компьютером сидел молодой человек с редкой бородкой.
- Простите, - говорю, - я привез вам церковную литературу. К кому можно обратиться?
Молодой человек не отрываясь продолжал смотреть в монитор. Я извинился еще раз и повторил вопрос. Молодой человек вновь - ноль внимания. "Глухой, что ли?" - подумалось и, повысив голос, я спросил в третий раз и добавил:
- Оторвитесь на секунду и ответьте, что за невоспитанность?!
Парень поднял на меня прозрачные глаза и тихо, но твердо отчеканил:
- Не мешайте мне! Я жду звонок Его Святейшества!
- Но я спешу, мне еще объезжать несколько церквей. Скажите, кому я могу отдать пачки, и ждите звонок.
Но малахольный тип опять уткнулся в монитор. Я готов был треснуть его. К счастью, в лавке неожиданно появился мой приятель поэт Владимир Нежданов. Оказалось, он тоже развозил церковные брошюры и знал, что в этом месте их принимают в подвале храма. Будучи, как и я, атеистом, Нежданов вскоре так втянулся в развозку церковной литературы, так пропитался атмосферой храмов, что поверил в Бога и даже стал писать религиозные стихи. Через несколько лет мы встретились в ЦДЛ - он уже работал священником в Зеленоградской церкви.
Кстати, еще раньше священником стал еще один мой приятель - прозаик Вячеслав Шипов. У него был приход в подворье Троице Сергиевой Лавры. Оба этих вполне приличных литератора слыли большими любителями спиртного; я с ними выпивал не единожды и каждый раз мы говорили о религии, но ни Нежданов, ни Шипов ничего нового мне не сказали - повторяли обычные догмы. Ко всему, Шипов был заядлым охотником и как это совмещал с заповедью "не убий!" я понять не мог. У меня сложилось впечатление, что этим литераторам больше всего нравился их сан и поклонение верующих - словом, образ всезнающих оракулов, посланцев Бога на земле. Ну, а среди их прихожан я крайне редко встречал умных, здоровых духом людей; большинство были слабыми, суеверными, неудачливыми и просто больными.
Как и всюду по Москве, у церквей, которые я объезжал, стояли нищие. Моя соседка по дому, биолог, кандидат наук, жила с двумя дочерьми и старой больной матерью. Она еле сводила концы с концами. Однажды сообщила мне с тревогой в голосе:
- Представляете, последнее время моя мать по вечерам куда-то уходила. Оказалось, просила милостыню у церкви на Соколе. И это моя мать, бывший преподаватель вуза! "Чтобы не сидеть у тебя на шее", - сказала мне. Пенсия-то у нее - кот наплакал, и я получаю копейки. Но, представляете, там от церкви ее гнали другие старухи нищенки, говорили: "это наше место". Она стояла в стороне. Я увидела ее, чуть не упала в обморок. Вот до чего довели людей реформаторы!.. Мать насмотрелась там всяких нищих. И мошенников, и воровок. Рассказывала, как цыганки водили с собой русоволосого ребенка, а потом выяснилось - они его украли у русской женщины. Пока малыша искали, его мать покончила с собой…
Я изредка давал деньги старушкам - таким, как мать соседки, но однажды меня разжалобил молодой мужчина. Я отнес брошюры в церковь Тихвинской иконы Божьей матери на Тихвинской улице, а когда возвращался к машине, увидел его - худого, небритого, в поношенной одежде; он стоял прислонившись к ограде, тускло смотрел себе под ноги и жутко кашлял. Рядом на изгороди висел лист бумаги с надписью: "Я безработный музыкант. Помогите на операцию". Метрах в пяти от этого нищего стоял еще один - бородатый толстяк с костылем, перед ним лежала кепка. Толстяк косился на худощавого и зло цедил:
- Эй, чахоточный! Отойди подальше, а то еще заразишь!
Я сунул в руки музыканта десятку, сел в машину и стал отъезжать от церкви, и вдруг увидел в зеркало: толстяк отклеил бороду и, отбросив костыль, стал пританцовывать. Я остановился и стал наблюдать за ним. А он подошел к музыканту и хлопнул его по плечу, и тот моментально преобразился - приосанился, потянулся, как бы разминая мышцы, заулыбался. Весело перекидываясь словами, они прошли мимо моей машины, и я услышал:
- У меня навар больше! - засмеялся худощавый, доставая из кармана бумажные деньги.
- С тебя ящик коньяка! - загоготал толстяк.
Они перешли на другую сторону улицы и… сели в "иномарки" - один в "Мерседес", другой в Джип; в обеих машинах хохотали девицы, до меня донеслись их визгливые голоса:
- Классно мальчики!.. Круто!.. Прикольно!..
В те дни по телевидению ежедневно, как издевательство над народом, показывали дворцы "новых русских", их отдых на Канарах и Багамах, обжорство в ресторанах, с приглашением за сотни тысяч долларов зарубежных эстрадных звезд и купанием топ-моделей в шампанском. Внезапно разбогатевшие всякие аферисты, без зазрения совести, стремясь перещеголять друг друга, выставляли напоказ свое богатство, "царский" образ жизни. Некоторые, вроде "нищих" на "Мерседесах", докатились до изощренных развлечений.
Однажды художник Евгений Поляков, узнав, что я развожу церковную литературу, сказал мне:
- Я сейчас за городом реставрирую одну церковь. Там есть книжная лавка, привози свои брошюры.
Троицкая церковь, где работал Поляков, находилась за Дедовском в получасе езды по Волоколамскому шоссе. Когда я привез свой груз, Поляков познакомил меня с настоятелем церкви одноногим фронтовиком отцом Василием и с двумя своими напарниками, показал настенные росписи, которые они обновляли масляными красками. Потом художники угостили меня чаем с медом. За чаем Поляков сказал:
- Ты сейчас возвращаешься в город, так? Подвези нашу помощницу Галю, а то днем электрички ходят редко.
Он показал на девушку, которая за секретером раскладывала тюбики с красками. В длинном ситцевом платье, с длинной косой, тянувшейся из-под платка, в простых босоножках, она была прекрасна в своем незатейливом одеянии и выглядела этакой деревенской пастушкой из прошлого века.
Услышав, что о ней говорят, Галя повернулась и, глядя мне прямо в глаза, с невероятной серьезностью, спросила:
- Подвезете?
- Сочту за счастье прокатиться с такой красавицей, - полушутливо сказал я.
Галя смутилась и покраснела.
В машине я решил не выходить из образа веселого старикана:
- Мы с тобой, Галина, внешне похожи, только у тебя коса, а у меня лысина, но в остальном… Смотри, у нас одинаковые носы и уши без мочек, и светлые глаза, ты случайно не моя внебрачная дочь?
Внезапно Галя резко повернулась ко мне:
- Не говорите так!
- Почему?
- Потому что я внебрачная дочь… И приехала в Москву, чтобы разыскать отца.
- Прости меня за дурацкую шутку, - пробормотал я. - А откуда ты приехала?
- Из Пензы.
- Расскажи поподробней, - закурив, серьезно попросил я.
- Что рассказывать, - вздохнула Галя. - Ничего особенного… Я никогда не видела отца, он оставил маму беременной… Нам было тяжело жить. Я носила чужие обноски, мама мыла полы после работы на заводе… Мама умерла в прошлом году… Когда я разбирала ее вещи, нашла адрес отца… Я знаю, мама несколько раз ему писала, но он не отвечал… Я приехала по адресу, но сейчас он в командировке, на следующей неделе приедет, - Галя сжала пальцы и ударила себя по коленке. - Хочу плюнуть ему в лицо за маму. И за все, что мы пережили…
- А где ты остановилась в Москве?
- У тетки, маминой сестре… Пока вот работаю в церкви, а осенью буду поступать в институт…
Спустя месяц я снова привез брошюры в Троицкую церковь. Галя у ограды поливала цветы. Поздоровавшись, я спросил:
- Ну как, ты встретилась с отцом?
- Встретилась… И сейчас встречаюсь, - улыбнулась Галя. - Оказалось, он не знал, что мама была в положении… И письма не получал. Их назад отправляла его мать. Вредная старуха, она следила за его личной жизнью… Для него было прямо ударом мое появление. Он так рад… Он сейчас должен приехать, хочет посмотреть нашу работу. Сейчас пойду его встречать на станцию.
Я подвез Галю к платформе, и она сама предложила познакомить меня с отцом. Когда подошла электричка, из вагона вышел седой мужчина, чуть моложе меня, у него была доброжелательная, располагающая улыбка. Он обнял и поцеловал Галю; она представила меня, мужчина назвался и, пожав мне руку, сказал:
- Я так рад, что у меня есть дочка. Посмотрите, как она на меня похожа! Прямо копия, только лучше конечно.
- Очень похожа, - согласился я.
Сплошные глупости
Между любвеобильным неукротимым ловеласом Даюновым и холодным профессиональным бабником Левутиным была существенная разница: первый любил женщин и спал с ними, второй - ненавидел, но спал; для первого секс был увлекательным занятием, неким спортом, для второго - своего рода способ самоутверждения. Даюнов в каждой второй женщине видел чудо, Левутин всех подряд считал шлюхами, особенно красивых и талантливых, которые слыли личностями.
Было и общее между этими двумя любовниками маньяками - прежде всего огромное количество побед; рядом с ними Дон Жуан со своими тремястами любовниц выглядел жалким дилетантом; если выстроить всех женщин, которым они разбили сердце или хотя бы оставили на нем шрам, получится очередь, как в мавзолей. Для этих секс-гигантов в женщинах не было тайн, они прекрасно разбирались в своих антиподах - по одному внешнему виду безошибочно определяли, что из себя представляет та или иная особа, ее личную жизнь и даже количество любовников; и тот и другой всю жизнь ухлопали на романы; и оба были поэтами. Это последнее обстоятельство наводило на мысль, что прекрасный пол им был необходим для вдохновения, но знающие люди из их среды утверждали, что как раз наоборот - они и стихи-то писали, чтобы соблазнять женщин, поскольку "их вирши - всего лишь строчки средней руки". Возможно, это говорили от зависти - как известно, литераторам вечно тесно на творческой лавке.
И Даюнов и Левутин сходились в том, что нет недоступных женщин, а есть неопытные мужчины, но их методы обольщения резко различались.
Даюнов моментально угадывал наклонности и слабости женщины и действовал наверняка - расчетливо и неторопливо, чтобы раньше времени не вспугнуть объект увлечения. Неторопливость в его действиях необходимо подчеркнуть особо, так как при его неуемном темпераменте сдерживаться было крайне трудно. Тем не менее, каким-то невероятным усилием это ему удавалось. Точно опытный садовник, он терпеливо ждал, когда плод созреет, когда его вкусовые качества достигнут наивысшей кондиции, и тогда уже жадно набрасывался на него.
Случалось, какой-нибудь экзотический плод созревал слишком медленно и доставлял Даюнову немало хлопот, ему приходилось применять массу дополнительных усилий (в виде цветов, подарков, стихотворных посланий), после чего все-таки доводил плод до полного созревания, но затем, в отместку капризному созданию природы, сразу его не ел, только надкусывал и некоторое время смаковал; проще говоря, доводил влюбленную особу до иступления, иссушающей страсти, а иногда, чтобы продлить ее мучения, и ненадолго исчезал.
Добившись своего, Даюнов терял интерес к текущему роману и искал новый, но время от времени объявлялся. Он никого не терял из вида, часто обзванивал бывших любовниц, посылал им открытки - это была тяжелейшая работа, поскольку его записная книжка напоминала словарь Даля. Впрочем, эта работа не была Даюнову в тягость, ведь любовные игры являлись всем смыслом его жизни, он совершенно искренне считал, что "опутывать женщин в роман" - самое увлекательное занятие на свете и что на это не жалко потратить лучшие годы, другими словами - тот, кто на это ухлопал жизнь, прожил не зря, жизнь таких счастливцев романтична от начала до конца.
Здесь необходимо пояснение. Даюнов умел не только обхаживать женщин и спать с ними, демонстрируя чудеса секса, но и умел любить. Для него любовь и секс были неотделимые понятия - точнее, постель он рассматривал, как конечную цель романа, как высшее проявление любви. Ко всему, Даюнов верил в существование "безгрешной совершенной" женщины и его похождения были не чем иным, как поиском этого идеала. Во всяком случае так он объяснял свою ненасытность, сверхинтерес к слабому полу и это дополнительный штрих к его портрету.
Левутина отличала непомерная самоуверенность и здоровый цинизм; он попросту занимался сексуальным хулиганством, времени на всякие ухаживания не тратил, сразу тащил женщин в постель. Некоторым чувствительным особам такой неподготовленный ошеломляющий натиск не нравился и Левутин встречал бурное сопротивление, которое еще сильнее его подогревало. Обычно он все же своего добивался, ну а если встречал решительный отказ, грозивший скандалом, оскорблял женщину, тут же рвал с ней всякие отношения и переключался на следующую.