Обычно сельских жителей тянет в город, а горожан - поближе к природе, но от нас никто не хочет уезжать. В нашем поселке одноэтажные дома с палисадниками и садами, ни асфальтированных улиц, ни театров, ни кафе, но все-таки те, кто в поселке родился, в нем хотят и умереть.
Через пару остановок от нашей станции находится трикотажная фабрика, и девчонок у нас - хоть отбавляй! На танцы придешь - они танцуют друг с дружкой, выбирай любую. И все девчонки фигуристые; недаром говорят, самые красивые девчонки у нас, да на станции Зеленоградская. В нашем поселке есть свои певуньи, свои спортсменки, ну и, ясное дело, своя первая красотка - украшение нашего поселка - Зинка, хохотушка с большой грудью. Главная ее сила - роскошные волосы и глаза, самые голубые во всей Московской области, прямо два маленьких неба, ну и само собой - ее потрясающая грудь.
У Зинки есть соперница - Зойка, круглолицая, с красивым ртом и синей прядью в волосах (девчонки из провинции хотят удивить горожан, а поскольку особых богатств не имеют, прибегают к разным ухищрениям).
Когда мы только приехали в поселок, я сразу приметил эту Зойку. Я еще не знал всех сложных отношений между ней и хохотушкой Зинкой и потерпел поражение. Зойка одевается по-московски, ходит медленно и смотрит на все спокойно и безучастно. Ее всегда провожают московские парни. И тогда в электричке ее обнимал и целовал столичный парень; она в это время пялила свои круглые, как пуговицы, глаза на меня. Никакой заинтересованности во взгляде не было - она смотрела на меня, как на дерево. А иногда посматривала и на других парней. По-моему, ей все были одинаковы, и она не понимала, почему одни ее целуют, а другие нет. Я все хотел с ней познакомиться, но никак не заставал одну. На платформе мы шли в разные стороны. Иногда Зойка оборачивалась и посылала мне последний взгляд, такой же пустой, как и предыдущие.
Однажды провожатый поцеловал ее и побежал на электричку. Зойка посмотрела на меня и медленно пошла по тропе к своему дому. Я догнал ее.
- Я давно хотел с вами познакомиться.
- Да?
- Но у вас столько поклонников.
- Да.
- Вы мне очень нравитесь.
- Да?
- Вы не очень спешите домой?
Пожала плечами.
- Давайте посидим? - я показал на скамейку среди сосен.
И вот, когда мы сели, я начал молоть, что ее и Зинку отметил сразу и что они обе такие красивые и прочее. И главное, нет чтобы сделать акцент на красоте своей слушательницы, я их как бы уравнивал, а, известное дело, женщины таких вещей не прощают. Да и вообще, только осел будет при женщине хвалить другую. Короче, Зойка слушала меня безучастно, на мои вопросы отвечала "да" или пожимала плечами; ее глаза смотрели на сосны, а пухлый рот, намазанный светлой помадой, ничего не выражал - Зойка сидела неподвижно, как изваяние. Мне очень хотелось ее поцеловать, но вокруг нее прямо гулял ледяной ветер, я даже поеживался.
- Я хочу спать, - наконец произнесла Зойка. - Пойду домой.
На следующий день в электричке ее обнимал новый парень, и снова она смотрела на меня безучастно. Рядом со мной сидел Андрей, тоже наш, поселковый, беззлобный дуралей с правильными чертами лица. Его рот вечно растянут в улыбке, каждому попутчику он без умолку трещит о своих победах над девчонками, сладострастно смакуя детали и любуясь своим отражением в оконном стекле. С девчонками он знакомится запросто, представляется актером с "Мосфильма", расписывает свои ковбойские роли, пересказывает киношные сплетни и, понятно, для провинциалов он - звезда, окруженная сотней поклонников и поклонниц, готовых разорвать его на сувениры.
Во мне Андрей нашел отличного слушателя - не раз он заговаривал меня так, что по пути к дому трещала голова. Вначале я думал, он все врет, но позднее узнал, что он действительно участвовал в двух фильмах в массовках, а вообще работает токарем на заводе.
Заметив Зойку, он небрежно бросил:
- И чего к ней липнут? Ничего не чувствует. С ней весь поселок крутил. А ты? Нет? Она у меня дежурная. Свистну, сразу идет.
Он подмигнул ей и сделал жест рукой: мол, хочу тебя забрать. Зойка пожала плечами, но на платформе протянула провожатому руку и подошла к Андрею, еле слышно сказала "здрасьте" и пошла с ним в сторону его дома.
Велосипед - основной вид транспорта загородников. У нас две тысячи катаются на велосипедах, то есть все жители, поскольку в поселке и живет две тысячи. У одних велосипед как велосипед - рама да два колеса с передачей. У других - еще масса устройств: крылья, багажник, фара, звонок, спидометр.
Самый необычный велосипед у почтальона деда Лукьяна - издали его машина похожа на этажерку; кроме обычных атрибутов на ней уйма всякой всячины: ветровое стекло, щитки перед педалями, полный набор инструментов, аптечка. Но главное, у этой машины есть коляска-прицеп, в котором дед возит газеты. И есть моторчик! Настоящий самодельный моторчик. Он страшно дымит, тарахтит, расплевывает копоть, но тянет как надо! Когда дед Лукьян раскочегарится, его не обогнать и нашим лучшим гонщикам. Дачники только шарахаются в стороны и ахают:
- Вот это драндулет, я понимаю!
- Вот тебе и керосинка!
Подкатит дед Лукьян к забору, "квакнет" в грушу, кинет газету или письмо в палисадник и, не притормаживая, гонит дальше.
Чудаков у нас полно! Взять хотя бы посудомойку в пристанционном буфете - черноволосую женщину средних лет; она ходит по залу, собирает посуду со столов, смахивает тряпкой крошки, рыбную труху и постоянно ворчит. Ее зовут Мария Георгиевна. Она считается интеллектуалкой, поскольку может поддержать беседу с любым "интеллигентным" посетителем. Как-то, в благодарность за то, что Мария Георгиевна дает мне сигареты в кредит, я принес ей пропуск в наш театр (я работаю бутафором).
На спектакль Мария Георгиевна явилась вся в мехах и бриллиантах и не столько смотрела на сцену, сколько косилась по сторонам - все ли оценили ее драгоценности? В антракте я встретился с ней в буфете и взял по фужеру лимонада. О спектакле она сказала только одно слово - "ничего", зато с большим вниманием рассматривала посетителей, потом вдруг загрохотала на все фойе:
- Анька! Ты, что ли?!
Она толкнула меня в бок и заспешила к буфетчице. И там простояла до второго звонка; потом, раскрасневшаяся, подошла ко мне.
- Ты иди. Меня не жди. Я здесь подружку встретила. Вместе в Пушкино работали. Сейчас с ней поболтаем. Столько не виделись!..
В этот момент мимо бежал какой-то паренек и нечаянно задел наш стол, один из фужеров с лимонадом опрокинулся.
- Извините, пожалуйста, - проговорил парень.
- Смотреть надо! - грозно отчеканила Мария Георгиевна. - Но ничего, иди. Уберем.
Как бы предугадывая ее мысли, из-за стойки раздался звонкий голос:
- Маша, лови! - и наша буфетчица Анька через весь зал, через головы доедающих и допивающих кинула тряпку.
Мария Георгиевна поправила бриллиантовые серьги и профессиональным жестом поймала тряпку.
- Держи-ка, - она протянула мне фужеры, ловко промокнула лужицу на столе и заспешила с тряпкой к подруге.
Каждый день в пристанционном буфете появляется бывший оперный певец, тучный толстяк в засаленном жилете, с бабочкой. Его всегда ждут, к его приходу готовятся. Он шумно распахивает дверь и прекрасным баритоном поет: "Добрый вечер вам, сеньоры! Добрый вечер! Добрый вечер!". Затем смолкает, здоровается со всеми за руку, как самый почетный гость усаживается в середине буфета и вновь затягивает какую-нибудь арию.
Больше двух куплетов не поет - его донимает бронхит, он багровеет, трясется, достает платок, откашливается. А вокруг бежит шепоток: "талант!", "гений!". К нему пододвигают стакан вина, но он вялым жестом ставит барьер между собой и напитком. И тут же откуда-то из-под мышек певца протягивается трясущаяся тонкая рука, и стакан исчезает. Так повторяется несколько раз, пока кашель окончательно не скручивает маститого "маэстро". Тогда из-за его спины встает маленький морщинистый человечек в рваном пиджаке и, с трудом удерживая равновесие, поднимает тонкую руку:
- Мы больше не можем… петь! - важно произносит он. - Артист - это… надо понимать!..
Он склоняется к певцу и пытается приподнять опустошенное, размягшее тело. К нему бросаются помощники и, рассыпая благодарности, провожают артиста до платформы. По дороге морщинистый человечек создает артисту рекламу - бессвязно бормочет, что их ждут в оперном театре…
Этот певец и его антрепренер каждый вечер объезжают все станции по нашей линии, в буфете то и дело слышится: "Он скоро прибудет". Или: "Его час назад видели на соседней станции".
Загородники, конечно, чудаки, но их не сравнить с дачниками. Те, по-моему, вообще чокнутые. Кстати, наши, местные их недолюбливают. И дело не только в социальной неприязни к богатеям, скорее - в заносчивости этих отдыхающих. И их глупости. Взять, например, наших соседей дачников - двух братьев и их сестру. Дачу им в наследство оставил умерший отец: старшему сыну - комнату и кухню, среднему - террасу, застекленную цветной мозаикой, дочери - пристройки и сарай. Старший сразу начал деловито пропиливать в бревенчатой стене отдельный вход и отделывать кухню кафелем, средний - расширять террасу, муж сестры, кавказец, который все время ходил с уровнем, - выкладывать пол в сарае паркетом! Потом эта троица принялась делить кусты в саду. В конце концов, переругавшись, братья продали свои хозяйства сестре и теперь приезжают к ней просто погостить и подработать (оба кандидаты сельскохозяйственных наук и поселковым подрезают ветви плодовых деревьев; берут по пять рублей за дерево, но подрезают отлично).
Напротив нашего дома стоит добротный летний коттедж, построенный "на бутылках" - его владелец, приемщик стеклотары в Софрино, ловкач тот еще! - принимает половину посуды, остальное бракует: то грязная, то с пробкой, то с этикеткой, то "такие база не берет, нестандартная". Обычно обратно посуду не тащат, оставляют у ларька, под вечер приемщик ставит ее в ящики. У тех, кто сдает много посуды, он берет всю, но за две-три бутылки не платит как "за бой", который почему-то неизбежно у него случается. Он держит целый штат бабусь, которые поделили меж собой близлежащие станции и каждая орудует в своей зоне: подсаживаются к компаниям в столовых и лесопарках, торопят, чтобы быстрее допивали напитки, освобождали бутылки.
Сосед приемщика дачу свою сдает (сто рублей комната на три месяца), сдает по-божески все три комнаты и террасу и оклеенный обоями сарай, а когда наезжает сам, спит в саду на раскладушке под полиэтиленовым тентом. Но приезжает на "Москвиче" с тигром у заднего стекла - все как положено у богатых обывателей. Как-то он пожаловался мне:
- Очень хлопотное дело иметь дачу. Живешь на ней два месяца, а остальное время только и думаешь, как бы не взломали, не подпалили. Прошлый год меня зимой обокрали, стащили часы, покрывало, продукты из погреба… А у приятеля в дачном поселке еще хуже. Зимой туристы выломали оконную раму и разожгли прямо на полу костер. Весь пол прожгли… Дачу иметь в наше время глупо. Не забывай, каждую весну покраска, там забор повалился, там крыша прогнила. А поставить двадцать метров забора стоит семьдесят рубликов. Мансарду делать нельзя, печку ставить нельзя, утеплять комнаты нельзя - получается жилой дом, а это не положено, если прописаны в городе. Одно время и дачи-то нельзя было иметь. Кто мог, конечно, приобретал как дарственные… А сейчас кое-кто спекулирует земельными участками. Раньше ведь было положено восемь соток, теперь шесть, но кое у кого и по сотне соток. На Челюскинской видал участочки? То-то!.. Не-ет! Как ни крути, дачу иметь накладно. Вот даже гараж каменный здесь построить не могу. Не положено. Я-то, конечно, построил, а сверху, для виду, обшил досками, замаскировал под сарай. А что делать?
Как правило, дачники морщатся, когда входят в наш магазин повседневного быта: товары, мол, второго сорта, аляповатые, топорные, сделаны на скорую руку. Это верно. И верно то, что для плана в конце месяца выкидывают заграничную одежду, за которой творится черт-те что, и завозят хрусталь, который продавцы забирают себе или оставляют знакомым - на прилавке он не появляется. Но мне, например, этот хрусталь и даром не нужен, а одежда - дело наживное.
Что действительно никуда не годится - в нашей аптеке часто нет необходимых лекарств, приходится катать в Пушкино. Зато, когда дачники заглядывают в нашу москательную лавку, у них загораются глаза: на прилавках столько жестяных и скобяных изделий, сколько они и не видели никогда. Уж я не говорю о том, что разные мясорубки, стеариновые свечи и бельевые прищепки и в Москве не купишь. А наш крытый рынок?! Огурцы и помидоры прямо с грядок. И сметана густая, не разбавленная кефиром, и картошка не гнилая, и морковь не с комьями земли, а чистая, одна к одной, связанная в пучки.
Я живу с матерью. Она работает проводницей на поездах дальнего следования: две недели в поездке, неделю дома, так что я подолгу остаюсь в одиночестве, что и хорошо (в смысле свободы), и плохо (в бытовом отношении). Каждый день встаю в семь утра и спешу на электричку. Час еду до Каланчевки и полчаса на метро.
В утренние поезда не так-то просто втиснуться - вагоны плотно забиты молчаливой толпой; некоторые стоя спят. До Москвы пятьдесят километров, целый час в тамбуре стоят спресованные тела, словно килька в банке.
Вечерние электрички в час пик тоже забиты до отказа. Как только подают состав, у каждого одна мысль - занять место, опередить всех: растолкать, плюхнуться, уткнуться в газету или закрыть глаза, а то еще встанет над душой старуха.
Зато часам к девяти в вагонах становится свободнее, можно сесть у окна, почитать книгу. Студенты, пока ездят в электричках, готовятся к лекциям, изучают языки, самосовершенствуются. Доминошники на листе фанеры забивают "козла", любители шахмат сражаются за доской (тоже самосовершенствуются, оттачивают мастерство), кто-то вслух разгадывает кроссворд, и ему помогают соседи (не упускают случая блеснуть эрудицией).
Те, кто живут за городом, как правило, имеют любимый вагон и знают (хотя бы в лицо) многих попутчиков - если кто вздремнет, будят, чтобы не пропустил свою станцию. Я сажусь в третий вагон (от головного); второй и четвертый подрагивают от моторов, в первом - полно детей, третий - лучше всего. С десятичасовой электричкой в "моем" вагоне частенько ездит небритый мужчина в просаленной спецовке. Он, видимо, сильно устает за день и, войдя в вагон, достает из кармана будильник, заводит, расшнуровывает ботинки, деловито укладывается на лавку и тут же отключается. Во сне дергает руками и бормочет: "Вира, Майна" (наверняка, работает грузчиком). Будильник гремит через сорок минут, когда состав притормаживает, подходя к узловой станции. Мужчина встает, растирает заспанное лицо, надевает башмаки и выходит на платформу.
Я всегда пристраиваюсь поблизости от грузчика, поскольку выхожу за ним, на следующей остановке. Правда, несколько раз и после звонка будильника умудрялся уснуть и проезжал свою станцию; тогда дожидался электрички в обратную сторону, а бывало, и топал по шпалам.
Одно лето в поездах я встречал влюбленную пару: плотно сбитую девицу с конфетным лицом, которая постоянно облизывала губы, и парня в очках, с разными ушами. Девица то и дело выгибалась - принимала красивую осанку; парень выглядел испуганным, скованным. Первое время они сидели молча, прижавшись друг к другу. Иногда она карандашом выводила узоры на его спине, а он угадывал, что она рисует. Вскоре он стал нашептывать ей о своих немыслимых чувствах - нес какую-то прекрасную дурь, при этом вздыхал, краснел, от напряжения раскалялись даже его очки. Она слушала, высоко подняв голову, чуть прикрыв глаза от удовольствия.
Эта любовная осада длилась месяца два; затем, выслушивая излияния вздыхателя, она стала морщиться, ее ноздри уже недовольно подергивались, а тело теряло красивую осанку; временами она морщилась и перебивала парня. А потом все чаще я заставал скромнягу очкарика на платформе, он одиноко топтался на месте и сиротливо вглядывался в толпу.
В конце концов та девица появилась с другим, довольно развязным, поклонником - он небрежно обнимал ее и допытывался: "Чего это так сегодня накрасилась?". Или: "Твои сегодня вроде в отъезде? Двинем к тебе?". Он тоже болтал о своих чувствах, но при этом лез целоваться; когда это занятие ему надоедало, он, наматывая ее волосы на палец, сыпал анекдоты, и она, задыхаясь, смеялась на весь вагон.
Часто в электричках ездят старушки, которые продают цветы на Каланчевке; свой ароматный товар они возят в ведрах, прикрытых марлей. А одна старушка разъезжает с кошкой в корзине и каждому попутчику рассказывает про свою необыкновенную любимицу.
- …Такая умница, открывает дверцы шкафа, - бормочет старушка, вытирая платком слезящиеся глаза. - Как-то съела голубя… Голубятники поклялись ее убить. А она все почувствовала и убежала… На собак прыгает всеми четырьмя лапами… Раньше спала в шкафу в коридоре, да сосед набил там гвозди… Теперь со мной спит… А смотрите, какая пушистая!.. У нее полно котов красавцев… Честное слово, отбоя от них нет. Так и воют под окнами, а она на них и не смотрит. Ей нравится один дикий кот. Весь замызганный такой… Чуть заслышит шорох в кустах, сразу бежит туда…
Как-то в вагоне я видел такую картину: один работяга огромными лапищами с набитыми мозолями вязал на спицах свитер, а напротив молодые девицы играли в преферанс.
В электричках каких только типажей не увидишь! Рыбаков и туристов, старух из деревень, ездивших в город за продуктами, разные загульные компании. Помню, в Пушкино ввалились одни: парни с гитарами - кто в вишневых брюках, кто в красной кофте, а их спутницы - вообще чудо: одна в просвечивающем платье, другая - в черном с зелеными аппликациями в форме пятерни на выпуклых местах. Такое смелое выражение вкуса увидишь только в электричках - в метро их не пустили бы.
Появляются в электричках и милиционеры, и ревизоры. Милиционеры победоносно проходят весь состав, изредка бросая команды: "Не курить!", "Не сорить!". Ревизоры заходят с двух сторон и, оштрафовав двух-трех безбилетников, с чувством выполненного долга покидают вагон.
Иногда являются липовые ревизоры, какие-нибудь железнодорожные слесари. Дальше тамбура они не ходят. С компостером в руках требуют штраф, пугают неопытных безбилетников (в основном дачников). Им достаточно мелочи, чтоб отстали, но опытные безбилетники, стреляные воробьи, вроде меня, просто посылают их куда подальше.
Одно время по вагонам ходили цыгане. Зайдет девчонка цыганка и заученно расскажет легенду о больной матери и пяти младших братьях. Кто-нибудь спрашивал возраст девчонки, и тогда, по элементарным подсчетам, у нее никак не могло быть пятеро младших братьев, но доверчивые пассажиры все равно лезли в карманы за монетами. Сердобольные женщины совали нищенке малолетке по тридцать-сорок копеек. Я прикидывал количество полученных девчонкой денег, множил на вагоны, и получалось около девяти рублей с состава. И это за полчаса! А за восемь рабочих часов?! Я представлял ее мамашу и братьев (не младших, а старших) в других поездах, и меня прямо бросало в жар от богатства этих нищих.