Гордон понимал, что неудачно начал разговор, но с Талибом с чего ни начать, все оказывалось неудачно, и потому теперь уже не было смысла хитрить или дипломатничать. Тут лучше подействуют оскорбления, чем просьбы. А потому, объяснив, что они собираются напасть на бахразский аэродром в пустыне и для этого им нужна помощь Талиба, Гордон не преминул напомнить старику о том, как он некогда продавал Бахразу свои услуги, и заметил, что вот теперь ему представляется случай искупить свой позор.
- Заплати мне, - прервал Талиб, - и я отправлюсь с тобой и захвачу аэродром сам, своими силами. Даже без Хамида. Но только плата вперед.
- Ты что думаешь, у меня, как у тебя, вместо души деньги? - сказал Гордон, рубя воздух худой длинной рукой. - Как я могу тебе заплатить? Где я возьму деньги?
- Две тысячи золотом, две тысячи бахразских фунтов - и аэродром будет взят. Это вовсе не дорого, Гордон.
Гордон поймал свирепую усмешку, прятавшуюся в редкой черной бороде Талиба, и понял дьявольский смысл намека: ведь две тысячи фунтов было назначено в награду за поимку его, Гордона. Он сплюнул на землю и ощупал свою столь драгоценную шею.
- Что ж, если Талиб знает способ выжать из меня деньги, честный или бесчестный, все равно, - Гордон чуть заметно усмехнулся, - да благословит его на это аллах.
Талиб оглушительно расхохотался и не прочь был продолжать опасную шутку, но тут в разговор вмешался новый собеседник, помоложе и полукавей, смуглый диковатый человек с насмешливым лицом, в нарядной шелковой одежде. На шее у него болтался священный амулет, на руке были часы с браслетом.
- А я помню другого, богатого Гордона, - сказал он каким-то иронически мечтательным тоном. - Куда он девался, тот Гордон? Тот маленький человек в военной форме - капитан, майор, бимбаши Гордон? Где его кожаные башмаки, его фуражка? Почему он предпочел им убогий бурнус, кинжал и верблюда?
Гордон ответил насмешнику почти ласковой улыбкой; он твердо решил, что его не смутят никакие выпады этого араба, даже скрытый намек на то, что Гордон все еще инглизи - англичанин и у него должны водиться деньги. - Ва-ул - наш беспутный поэт, наш злобный поэт! - сказал Гордон.
Этого было достаточно. Они издавна состязались между собой в насмешках. Ва-ул был джаммарец, но служил эмиру Хамиду, и Хамид послал его к Талибу, шейху его родного племени, в расчете на то, что он сумеет расположить Талиба в пользу восстания. Однако острый язык Ва-ула не желал считаться ни с идеями, ни с людьми. Он жил сам по себе, не уважая ничего и никого, за исключением разве только эмира Хамида. Даже в его имени было что-то непочтительное, так как невинное джаммарское имя Ва-ул по-сирийски означает прожигатель жизни, и эта игра слов закрепила за ним заслуженную репутацию беспутного поэта пустыни.
- Неужели у тебя нет английских денег? - напрямик спросил Талиб.
- У меня и душа уже не английская, откуда же мне взять английские деньги?
- Так ты, значит, хочешь, чтобы я рискнул всем, не получая ничего?
- Свобода… - начал было Гордон, но, видно, судьба была против него, так как прямо над ними вдруг появился самолет. Он летел низко, с угрожающим резким стрекотом мотора. Шатер затрясся, два верблюда, стреноженные неподалеку, разорвали путы и в страхе понеслись по кочевью.
- Не только верблюды испугались, - язвительно бросил Гордон Ва-улу, вместе с ним выбегая из шатра.
Все кочевники высыпали из своих палаток и смотрели в небо с тем предощущением беды, которое обычно бывает у тяжелобольного. Гордона беспокоила мысль о Смите, потому что броневик стоял меньше чем в миле от кочевья, а бахразский самолет, сделав круг, уже возвращался вторым заходом. Следя за ним глазами, Гордон утешал себя мыслью о всегдашней обстоятельности Смита и о его материнской любви к машинам: уж наверно, Смит позаботился хорошо замаскировать броневик и отвести его под укрытие.
Самолет с грохотом и ревом снова пронесся над кочевьем, но он уже набирал высоту и вскоре улетел совсем. Ва-ул заметил зловеще: "Похоже на гоготанье помешанного. Давай-ка, Талиб, уберемся подальше. А то мы слишком близко от мерзкой пасти, из которой это гоготанье несется".
Они и в самом деле были совсем близко от аэродрома - всего миль двадцать отделяли его от этой драгоценной полоски земли, покрытой зеленой зимней травой. Предупреждение есть предупреждение, и Талиб приказал, чтобы люди племени сворачивали шатры и готовились ночью сняться с места. Прервав на мгновение гневную тираду, обращенную к небу (и касавшуюся не только неба, но и той чудовищной силы, которая им угрожала), он оглянулся на Гордона и сказал с жаром:
- Вот он, враг! - Он поднял свой черный подбородок и заскрежетал зелеными стариковскими зубами. - Две тысячи фунтов, Гордон, - и я с радостью сделаю один то, о чем ты просишь. А доверять мне не следует, друг, Я слишком нуждаюсь в деньгах. Но тебя я люблю, как брата, а потому прощай, прощай, прощай! Во имя аллаха, прощай.
Пришлось выбирать из двух зол одно: Талиб или бахразские самолеты, - и вот, решив, что Талиб все-таки менее опасен, Гордон лежал теперь в тени навеса, хитроумно устроенного Смитом, и ждал, когда наступит ночь и можно будет ехать. Он делал отчаянные попытки заснуть, но, несмотря на разведенный огонь, под навесом было холодно и сыро, а кроме того, Бекр, Минка и маленький Нури громко распевали любовные газеллы и песни погонщиков верблюдов… Особенно много двустиший на тему о верблюде знал маленький Нури; в конце концов Гордон невольно стал прислушиваться к его тягучему, слегка гнусавому голосу. Одна песня представляла собой диалог между царем и верблюдом. Царь, обращаясь к благородному животному с раздвоенной нижней губой, спрашивает, не хочет ли оно поменяться с ним местами и стать царем, на что верблюд отвечает: "Нет. Ибо верблюду можно обойтись без царя, но царю (царю пустыни) обойтись без верблюда нельзя". Буквально это звучало так: "Ибо я могу нести на себе царя, а царь меня нести не может". Поскольку песня была сложена во славу верблюда, она на том и кончалась; однако тут Гордон высунул голову и предложил собственный вариант конца: "Тогда царь зарезал верблюда и съел, а потом сказал ему, похлопывая себя по набитому брюху: "Вот теперь я несу тебя, а попробуй-ка ты меня нести"".
Маленький Нури, друг верблюдов, захлопал в ладоши и залился таким радостным смехом, что Гордону даже стало досадно, почему нет здесь Али, который мог бы разделить его веселье, - не то что Смит, отлично понявший шутку, однако едва улыбнувшийся ей. Гордон уже хотел вслух пожаловаться на это, как вдруг перед навесом остановился верблюд, на котором сидел Ва-ул, джаммарский поэт. Спешившись, он подсел к огню и стал не без злорадства рассказывать Гордону, будто бы в пустыне объявился еще англичанин, который ищет дорогу к Талибу - должно быть, хочет подкупом или угрозой втравить его-в какой-нибудь заговор против восстания. Англичанин этот не один, с ним какой-то бахразский чиновник.
- А где они сейчас? - спросил Гордон. - Найдут они Талиба?
Ва-ул многозначительно хмыкнул: - Может, и не найдут.
Но Гордон осадил его: - С бахразцем делайте что хотите, но англичанина не трогайте. Если он попадется вам, отвезите его на один из участков нефтепровода или на какой-нибудь бахразский сторожевой пост. Только не вздумайте убивать его.
- А почему бы и нет? - вмешался Бекр, у которого уже чесались руки.
- Мы не воюем с англичанами, - сказал Гордон, - и не хотим с ними воевать. Англичане только и ждут повода вмешаться в дела пустыни, а сейчас не время им такой повод давать.
Ва-ул захохотал, но Гордон оставил это без внимания и переменил тему разговора. Он спросил, есть ли среди джаммарцев люди, которых можно завербовать в ряды повстанцев, помимо Талиба.
- Конечно, - сказал Ва-ул. - Не все джаммарцы думают только о горшках и котлах. Есть много таких, кто достаточно голоден и обозлен, чтобы пойти за любым авантюристом.
- Даже за мной? - спросил Гордон, не дав Ва-улу времени самому сказать это.
- Даже за тобой, - подтвердил Ва-ул, пожимая плечами. - Доставь оружие и дай мне чем накормить их - они пойдут за тобой.
Гордон отнесся к этому вполне серьезно. Через несколько дней он разобьет лагерь в Вади-Джаммар, сказал он, и готов раздать оружие всем, кто вызовется помочь ему в захвате аэродрома.
- Жаль, что у тебя нет золота, - посетовал Ва-ул на прощанье.
И он удалился, распевая стихи собственного сочинения, в которых говорилось, что английская жадность к деньгам заставляет арабов лить слезы. И эти вечные слезы печали орошают пустыню.
После насмешек Ва-ула Гордон уже никак не мог уснуть. Он сидел на корточках у огня, похожий на большую неподвижную лягушку, погруженную в свои глухие, дремотные думы. Чтобы стряхнуть с себя это животное оцепенение, он потянулся вперед и взял лежащий на земле пожелтевший томик. Это были "Семь столпов мудрости" Лоуренса. Томик принадлежал Смиту, и, несмотря на давнюю близость между этими двумя людьми, созданную пустыней, Гордон был немало удивлен, обнаружив его на полочке над водительским сиденьем броневика. Начав перелистывать книжку при неверном свете костра, он увидел почти на каждой странице подчеркнутые строки и пометки на полях и удивился еще больше. - Так вот оно что! - сказал он вслух и продолжал листать страницы, но вдруг почувствовал, что в этих пометках слишком много личного, раскрывающего какие-то интимные стороны души Смита. Он захлопнул книгу и засмеялся.
- Так вот что привело вас в пустыню, Смитик! - сказал он, бросив книжку на землю возле длинных ног Смита.
Смит покраснел. - О чем вы?
- Какое вам дело до Лоуренса? - в упор спросил Гордон, но тут же, спохватившись, что на этот вопрос Смиту будет слишком просто ответить, добавил: - Что вы нашли для себя в этой книжке?
Смит пожал плечами. - Она интересная… - Он запнулся, и вместо продолжения пожал плечами еще раз.
- Допустим. Ну, а дальше что? - Гордон потер озябшие руки. - Такая ли это книга, чтобы стоило повсюду возить ее с собой? Есть ли в ней, по-вашему, что-нибудь ценное, что-либо, кроме копанья в сугубо личных чувствах и фантастического честолюбия?
- Вам она не нравится?
Гордон, поджав губы, сказал раздраженно: - Я прочел ее один раз, и с меня вполне достаточно.
Смит явно почувствовал тут нарушение какой-то логики. - А я думал, что вам должна очень нравиться эта книга, - сказал он наконец. - Многие мысли в ней - те самые, которые вы постоянно высказываете.
Гордон презрительно фыркнул. - В ней вообще нет мыслей. Это в лучшем случае интеллектуальная приключенческая повесть. Вот и все.
- Это самая замечательная книга из всех, что я читал, - решительно сказал Смит.
Гордон чуть было не спросил: "А какие вы еще книги читали?" - но ему не хотелось ни сбивать, ни обижать Смита, и он попробовал подойти к вопросу с другой стороны. - Что вам, собственно, нравится: книга или сам Лоуренс?
Смит и об этом подумал. - Сам Лоуренс, - сказал он.
- Ну так его вы в этой книге не найдете, - заявил Гордон. - Если хотите по-настоящему узнать Лоуренса, обратитесь к его делам. А еще лучше - читайте его письма. Только в письмах он раскрывается таким, как он есть. Раскрывается всеми сторонами своей личности, потому что к каждому человеку он поворачивается какой-нибудь другой стороной. Там вы все найдете: непоследовательность, растерянность, самобичевание, гадливость, честолюбие, притворство, порывы искренности. Ведь это был глубоко несчастный человек: он сам себе представлялся шарлатаном, но всеми силами хотел, чтобы это было не так, всеми силами хотел поверить в то, совсем иное представление, которое сложилось о нем у других людей, и сомневался. Всегда сомневался. - Гордон произнес последнее слово с ударением, и от этого оно прозвучало особенно горько. - Что же, увидели вы все это в "Семи столпах?"
- Увидел более или менее.
- Ну, а я нет. Я только увидел человека, который прячется за какими-то вымученными литературными упражнениями. Известно вам, что он уже с самого начала своей деятельности вознамерился написать о ней книгу? И даже заглавие придумал!
- А что от этого меняется?
- По-вашему, это не ставит под сомнение его искренность, его желание правильно осветить собственную роль?
- Что он сделал, то сделал! - упрямо возразил Смит.
- А что он сделал?
- Возглавил восстание арабов.
- Неправда. Это неправда! - горячо воскликнул Гордон. - Он только увидел, что происходит восстание, и убедил английских генералов воспользоваться этим. Самая его большая заслуга в том, что он сумел уговорить генералов. В остальном - в попытке как-то пристроиться к восстанию идейно - он попросту оказался неудачником. Он ничего не нашел и ничего не потерял.
Смиту показалось, что, пожалуй, называть Лоуренса неудачником - слишком, и он заметил это Гордону.
Гордон презрительно поморщился, как бы преодолевая какое-то сложное болезненное ощущение.
- Мне его от души жаль; а поскольку моя мать воспитала меня в близких Лоуренсу эстетических представлениях и даже звала меня всегда в его честь "Недом", хотя мое имя Эдвин, а не Эдвард, то, жалея его, я как бы отчасти жалею самого себя. Несчастный человек! - Он с раздражением передернул плечами. - А все-таки с чего вам вдруг вздумалось читать его книгу?
- Сам не знаю. - Смит плотней завернулся в свой плащ и, обругав дождь, велел Бекру поворошить уголья в костре. - Мне эту книгу подарил отец, когда я был еще школьником. Я ни разу не заглядывал в нее до войны, но с тех пор, как началась война, читаю ее постоянно.
- А кто ваш отец, Смит?
Никогда еще за все годы их знакомства Гордон не задавал Смиту такого интимного вопроса: он слишком заботился о том, как бы не возникла у него хотя бы тень потребности в более близком общении, потому что это сделало бы его зависимым от Смита. Но сейчас, повинуясь настроению, он ставил один вопрос за другим, словно ему вдруг стало очень важно сломать эту стену между ними и разрешить загадку Смита.
- Да. Кто ваш отец? - повторил он с неотвязным любопытством.
Смит был польщен. - Подрядчик, - ответил он.
- В Хэмпстеде?
- В Патни.
- А-а! В Патни. А вы знаете, кем был мой отец? - спросил Гордон, не желая оставаться в долгу.
Смит никак не мог представить себе отца Гордона (мать - другое дело: такая тихая, преждевременно увядшая женщина). Но заданный вопрос вызвал в нем невольное желание увидеть мысленно, каков был Гордон мальчиком. Гордона трудно было вообразить в ином облике: казалось, он всегда был таким, как сейчас, - быстрым и ладным мужчиной. Но после некоторого пришпоривания воображение Смита все же нарисовало ему портрет юного Гордона: тщедушный паренек с большой не по росту головой, ничуть, однако, не склонный к застенчивости или замкнутости из-за своего необычного вида и недостатка физической силы; напротив, он держится высокомерно и вызывающе и неистощим на всякие выдумки и проделки, настолько дерзкие, что сверстники лишь восхищаются издали, не решаясь принять во всем этом участив; Они чувствуют в нем опасность. Но все-таки в созданном воображением мальчике Гордоне было чересчур много от взрослого Гордона, и отца его Смит мог представить себе только в точности похожим на того человека, который сейчас сидел рядом с ним у костра, а это, он знал, не так и не может быть так.
- Вы знаете, кем был мой отец? - спросил его Гордон.
- Военным. - Смиту было известно, что отец Гордона служил в армии. Один старый майор как-то говорил при нем, что Гордон такой же сумасброд, как и его отец: полоумный сын полоумного родителя.
- Мой отец разводил свиней, - резко возразил Гордон. - Уйдя в отставку, он занялся разведением свиней. Но у него ничего не вышло, потому что он обращался со свиньями так, как в армии обращаются с солдатами. Ткнет кабанчика в бок и скажет: "Эх, хорош, любо-дорого взглянуть. Завтра мы его отправим на бойню". В точности как наш приятель лупоглазый Мартин. Смотрите, Смит, не дай вам бог, чтобы когда-нибудь вашей душой стали распоряжаться военные. Это конец всем надеждам. - Гордон говорил с горечью, словно жалел о том, что у него есть память. - Скажите спасибо своему старику, что он старался приохотить вас к Лоуренсу, а не к Китченеру или фон Гольцу.
Смит поторопился объяснить: - Собственно, любимым героем моего отца был капитан Скотт. Дневник его путешествия к Южному полюсу он читал чуть ли не каждый вечер. Наверно, ему нравилось перед сном поблуждать в снежной метели вместе с капитаном Отсом и умереть смертью храбрых.
Этот коротенький рассказ об отце вышел у Смита удивительно ярким, и Гордон даже пожалел о том, что прервал его, необдуманно заявив, что Отс был дурак и не восхищения заслуживал, а только жалости.
Смит сразу сник. - Вы думаете? А мне всегда становится жаль Скотта, когда я представляю себе, как он лежал и ждал смерти, зная, что умирает.
- Ну его к черту, Скотта! Он был умен, но мыслил по-военному. Для него и смерть была выполнением последнего долга. Только у доктора Уилсона хватило ума понять, что, умирая, они терпят настоящее грандиозное поражение. Мне иногда приходит в голову мысль: не покончил ли Уилсон самоубийством, не желая дожидаться этого поражения в смерти. Ведь у них у всех были ампулы с ядом. Наверно, Уилсон, убедясь, что надежды нет, в последнюю минуту вскрыл свою и выпил.
- Если он и так умирал, зачем ему было в последнюю минуту пить яд? - флегматично спросил Смит.
- Чтобы обмануть судьбу, приготовившую ему этот нелепый конец! - Гордон задумчиво вглядывался в темнеющее вечернее небо. - Уилсон обладал разумом, а разум никогда не умирает покорно, Смитик. Плоть подвела его в самый миг достижения цели, но разум сохранил ясность, и разум издевался над поражением, нанесенным ему плотью. Издевался, потому что Уилсон поставил свою жизнь в зависимость от простой физической выносливости, и это его сгубило. Чтобы вернуть себе самоуважение, ему больше ничего не оставалось, как только самому лишить себя жизни.
Но Смит судил о жизни и смерти по-своему. - А вы бы могли покончить жизнь самоубийством? - спросил он.
- С отчаяния? - Гордон явно смаковал вопрос.
- Да. Если бы вдруг выяснилось, что дело всей вашей жизни пошло прахом.
- Не знаю! - На мгновение Гордону стало страшно при мысли о том, какое орудие пытки держит в своих руках Смит, - счастье, что он не умеет обращаться с ним. Но он тут же обошел опасность, уклонясь от прямого ответа:
- Прежде всего я никогда не очутился бы в таком затруднительном положении. Их цель - достигнуть полюса - была самоуничтожением. Делая ставку на физическую выносливость, вы попадаете в полную зависимость от своего тела. А когда служишь разуму, то не считаешься с телом, тратишь физические силы щедро, не скупясь, - словом, тогда ты не раб, а господин своей плоти. - Он подумал с минуту, затем добавил: - Вот в чем наша сила здесь, Смитик. Мы терпим ради идеи, ради правого дела, ради свободной воли.
- Ради горшков и котлов Талиба, - язвительно возразил Смит.