- Я хочу еще малинового, - Юлик быстро, пока отец не сделал замечания, втянул растаявшую жижицу мороженого.
- А кто обедать будет? - доктор пытался быть строгим.
- Ну последний шарик, папа! И я не хлюпал, да?
- Ладно, - с удовольствием сдался отец, - последний. Решай: малиновый или шоколадный?
Любовь к мороженому кончается с детством, подумал доктор. Я тоже так хлюпал. Теперь люблю смотреть, как он ест мороженое. А скоро их будет двое: две вазочки с мороженым, две рожицы, две салфетки…
- Папа. Ну пап!
- Да, сынок?
- Малиновый.
Маленькая ладошка чуть-чуть липла. Когда они дошли до второго этажа, мальчик спросил:
- Кто там живет, папа?
"Жил", хотел поправить отец, но сказал иначе:
- Никто не живет. Пустые квартиры.
Такие же сургучные блямбы висели на бывшей квартире Гортынского (говорили, что он князь), и на двери их площадки, где жил старенький господин с невыговариваемой фамилией.
- Эрик говорит, что там живут призраки, - мальчик показал пальцем наверх, то ли напоминая о товарище, то ли из уважения к призракам. - А я не боюсь призраков. Вот подними меня - я дерну за эти штуки!.. Ты сердишься, папа?
- Пойдем скорее, мама ждет.
Да, доктор Ганич сердился. Сердился за то, что пробегал каждое утро мимо - раз, два… - мимо четырех сургучных клякс, не обращая на них внимания. И по-настоящему злился при недавнем воспоминании, как яростно сорвал такую же печать. Четыре человека сгинули - четверых припечатали - а я… а мы… Да много ли мы знаем друг о друге?!
Почти ничего - взять хотя бы семью учителя. Раньше, например, дочки всюду появлялись вдвоем, а теперь поодиночке. Дом сообразил намного быстрее дантиста, что близнецов больше нет, из двух сестер осталась одна - он различал девушек по голосам. Дом всегда дома, в отличие от жильцов…
Бруно Строд, бывший офицер, часто курил на балконе. Он тоже заметил, что сестры перестали ходить вместе, но нашел вполне резонное объяснение: одну барышню каждый вечер провожает кавалер. Естественно, что вторая ретировалась. Какая из сестер принимала ухаживания, Аня или Ася, он не задумывался, если вообще знал их имена.
Никто не заметил, когда исчезла вторая дочка, а учитель с женой превратились в пожилую пару, которых так любят авторы романов - для того только, чтобы заполнить их появлением вынужденные пустоты и добродушно посмеяться над ними вместе с читателем. Для этого достаточно придать им несколько анекдотичную внешность, нарядить во что-то нелепое и заставить изречь несколько благоглупостей.
Шиховы категорически не вписывались в романный шаблон. Тамара одевалась с прежней элегантностью, поскольку ничего нового купить было невозможно, да и не нужно. Возраст примирил ее со стремительно несущейся вперед модой, а безукоризненно подобранные дорогие вещи были рассчитаны надолго. Андрей Ильич с некоторых пор стал носить бородку - точь-в-точь как его прежний сосед князь Гортынский - и если раньше морщины вокруг губ делали его старше, то теперь аккуратная бородка с легкой сединой достойно соответствовала его сорока пяти годам.
Они часто отлучались из дому. Не в кино и не к друзьям, а по одному и тому же маршруту: на другой конец города, к отцу Андрея, который не только был его отцом, но и другом обоих. Когда-то Тамара, любимая ученица старого ботаника, была приглашена посмотреть редкую коллекцию горной флоры. "Leontopodium, эдельвейс благородный", прочла она.
- Цветок влюбленных, - дополнил надпись профессор.
Девушка недоверчиво рассматривала белую матовую звездочку. Снаружи послышались громкие шаги, дверь распахнулась -
- Совсем другой вид: это мой вертопрах, будущий адвокат, - профессор ласково улыбнулся. - К моим коллекциям он, увы, равнодушен.
Однако будущий адвокат тоже наклонился над застекленным ящиком, внимательно вглядываясь в отражение блестящих глаз, белого воротничка и маленького, плотно сжатого рта.
…Шиховы всегда жили очень замкнуто - не по нелюдимости характеров, а из-за самодостаточности друг другом, которая редко выдерживает испытание временем.
Получив известие от младшей дочки, они почти успокоились, тем более что отец Андрея принял новость на редкость невозмутимо, но тут же забеспокоился: "А как же Анюта?.."
Старшая дочка возвращалась по вечерам в сопровождении давнего, еще с гимназических времен, приятеля, то приближаемого до друга и наперсника, то отталкиваемого, с категорическим запретом не только появляться, но и звонить по телефону. Эрнст был терпелив, послушно переносил все причуды возлюбленной, как переносят явления природы. Ни Тамара, ни Андрей Ильич не вмешивались в сердечные дела дочерей, хотя оба сочувствовали "подружке", как они называли Эрнста.
Этой весной провожания подошли к концу, потому что пастор обвенчал фройляйн Anna Schikhoff c трепещущим от радости Эрнстом Крюгером, а в конце марта Шиховы, пожилые как никогда, стояли в порту, провожая последний пароход с немецкими репатриантами. От ветра слезились глаза. Сердце ныло от тоски и съеживалось от непонятного страха: зачем здесь так много солдат?..
Теперь они ждали почтальона с удвоенным нетерпением. Когда пришла открытка из портового города Данцига, дышать стало немного легче, хотя в лото играть не садились, да и некогда стало: начал прихварывать старый профессор.
Весна перетекла в лето, бывший офицер подолгу сидел на балконе, но едва ли он заметил исчезновение барышни Шиховой. В самом деле, что мы знаем друг о друге?..
В вазе на белом рояле стояла белая сирень - Леонелла выбрала самые пышные ветки. За окном, в саду, росла аметистово-лиловая, с крупными, набухшими цветками. Стоя перед зеркалом, Леонелла окунула лицо в ароматную кипень - точь-в-точь, как Лоретта Юнг в фильме "Тайный брак", она еще потом поднимала на любовника сияющие от счастья глаза.
Костя начал какой-то нелепый разговор и почему-то не в доме, а на берегу озера; она так и вышла, с букетом в руках. Сирень очень подходила к кремовому платью. Когда он несколько раз повторил фразу про "всякий случай", стало тревожно, а главное - непонятно. Нужно было для чего-то писать письма - нет, лучше открытки, простые открытки - сразу повсюду. "До востребования".
- Кому?
- Мне, на мое имя. На всякий случай.
Очень медленно и четко, не сбиваясь, объяснил, что его могут в любой момент "отозвать" или "перевести". Нет, он сам не знает, куда.
- Когда угодно. Может быть, завтра. Или через неделю. Ничего не известно.
- Смотрите: я нашла "счастье"! Это вам. Его надо съесть.
Костя обхватил ее руки, сжимающие букет, и негромко повторил:
- Запомни, пожалуйста: город, главпочтамт, до востребования, мне, - впервые перейдя на ты. - Каждый город на карте.
И понес какую-то околесицу, как надо карту линейкой делить на квадратики, а после каждый квадратик зачеркивать…
- Зачем, Косточка?
Так же ровно и негромко Громов ответил:
- Чтобы не потеряться.
Для того и нужен букет, чтобы спрятать лицо в прохладные равнодушные цветы, а потом поднять глаза, полные слез.
Старший следователь Громов действительно не знал, что предстоит именно ему, да и никто толком ничего не знал, однако по многим признакам, которые знакомы опытному военному, понял, что перемены грядут нешуточные. А тут и секретная директива о депортации подоспела; подготовка шла вовсю. Некогда было задумываться, почему первая его мысль была не о жене, а об этой женщине, которую и знал-то без году неделю, но всю эту "неделю без году" жил только ею. Кто кидает кости нашей судьбы, определяя ее с точностью булыжника, катящегося по мокрой крыше?.. По справедливости, так Костя Громов должен был Бога молить за трубочистного мастера Каспара как-его-там, но это ему и в голову не приходит, и не потому что он атеист, а просто забыл о трубочисте начисто, словно того вовсе не было.
Чтобы как-то унять смятение и сосущую тревогу, Леонелла отпустила такси у вокзала и остаток пути шла пешком. На углу у сквера поравнялась с беременной женой дантиста. Как же она подурнела, бедняжка!
Бедняжка улыбнулась и восхищенно прижала руки к груди: "Боже, что за сирень!"
Когда ты стройна, красива и несешь такой букет, приятно быть великодушной.
- Это мне?! Что вы, что вы… Мне так неудобно!
- Берите, берите. И сразу поставьте в горячую воду!
Лариса ахала, закатывала глаза и зарывалась лицом в пахучие ветки. Нет, ты не Лоретта Юнг.
Из парадного выбежал доктор Ганич, кивнул соседке, потом бережно повел жену под руку, выговаривая за долгую прогулку. Леонелла быстро пошла наверх. На секунду увидела себя такой же: отечной, с развившимися волосами, гигантским брюхом… И как Костя кидается навстречу, обнимает: где ты ходишь так поздно?.. Картинка мелькнула кадром из фильма, которого никто никогда не увидит, и сильно-сильно заколотилось сердце. Нет уж; пусть эта гусыня рожает детей с такими же маленькими, как у ее мужа, ручками. Каждому свое.
- Так прямо и ставить в горячую? - беспокоится на лестничной площадке Лариса.
- Чем горячей, тем лучше, - устало бросает Леонелла.
Дверь открыла Марита и на вопрос о Роберте пролепетала что-то невнятное.
- Включи свет.
Девушка повернула выключатель и протопала на кухню. Ходит, как слон.
Раздражение не ушло, а, наоборот, усилилось при виде мужа. Он стоял, склонившись над картой. Славный июньский день уперся в головоломку из каких-то открыток, разлинованной карты и счастливой беременной с четвертого этажа, а потому грозил кончиться мигренью: в виске уже дергало.
Роберт снял очки и аккуратно сложил карту. Улыбнулся и начал что-то говорить, но в этот момент Марита внесла чашку с горячим молоком. Закатный луч окатил оранжевым светом комнату, сверкнул на кафеле печки и высветил румяное девичье лицо и рельефную фигуру.
- Подожди, - Леонелла прижала пальцем висок, - постой-ка.
Марита остановилась и обреченно повернулась к хозяйке.
- Тебя предупреждали: никаких кавалеров, - негромко заговорила Леонелла, - так или нет?
Девушка кивнула, не сводя глаз с чашки на столе.
- Выметайся. У меня не дом свиданий.
Кухарка сложила руки на груди - точь-в-точь как дантистова жена, - но Леонелла продолжала:
- Или вот что. Собирайся, - она помассировала висок, - и отправляйся к своим, на хутор. Кто там у тебя, тетка?
Испуганно сглотнув, девушка кивнула. Леонелла продолжала, не отрывая пальцев от виска:
- Когда избавишься, приезжай обратно. Если нет - через неделю место будет занято.
Марита смотрела не понимая.
- Найдешь бабку какую-нибудь, - объяснила хозяйка сквозь зубы, - вернешься как новенькая. Но если опять собираешься шашни заводить, лучше оставайся в деревне.
- Я никого… У меня… - Марита захлебнулась плачем.
- А это, - Леонелла кивнула на круглящийся живот, - ветром надуло?..
Брезгливо отодвинула нетронутую чашку, словно та имела отношение к происшедшему, и встала.
Роберт тоже поднялся и отчетливо произнес:
- Это мой ребенок.
Вот так рушится мир. Сначала собирается исчезнуть любовник, потом собственный муж делает ребенка служанке.
На Мариту она злилась куда меньше, чем на мужа. Больше всего задевало, с какой легкостью он променял ее, Фею, на деревенскую девку. На прислугу. И где? - В моем доме! Бесила не сама измена, а измена здесь.
С тех пор как Леонелла стала Феей Леонеллой, она цепко держалась за все, что отвоевывала: мой успех, мой муж, мой репертуар, мой дом. Она выбрала Роберта; сам он способен был только благоговейно глазеть и присылать цветы. Эту квартиру тоже выбирала она, и все шло к тому, чтобы купить свой дом не хуже того, с белым роялем, если бы не большевики. Все, что принадлежало ей, Фея держала не выпуская и метила с упорством кошек, которые метят свою территорию, и умела эту территорию расширить - вот как теперь, готовя вокальное выступление. Никогда не обрести только то, на что способна одаренная сиренью соседка да собственная кухарка, никогда; но о том знает лишь одна из деревенских бабок, к которым она посылала Мариту, да и та давным-давно забыла.
А солнце всходит, как ни в чем не бывало, и заливает благодатным светом спальню, будит сонное зеркало, которое тут же вспыхивает и освещает сидящую женщину. Каждому свое, повторяет она. Собрать самое ценное - и в Кайзервальд; появиться, ничего не объясняя, - он поймет. Тот, кто боится потерять, умеет любить. Все, что раньше она знала о любви, - это романы Мориса Декобры; их печатали с продолжением в газете, из номера в номер. Там жена убегает из дому, оставив все драгоценности и торопливую записку.
Леонелла медленно сняла обручальное кольцо. Рука стала голой и словно чужой. Недоуменно сверкнул - как моргнул - бриллиант. Опять надела кольцо и перевела взгляд на подзеркальный столик. Английский туалетный набор: гребенка, щетка для волос и зеркало, оправленные в серебро, - подарок Роберта. Говорят: не подарок дорог - дорога любовь. Однако любовь обесценивается, в отличие от подарков. Все, что здесь - мой дом. Это и есть самое ценное. Оставить, уйти? И куда - в Кайзервальд? В чужой - она всегда это помнила - дом, с чужим роялем и чужой сиренью?
Рушится мир, но дом стоит на месте. Изящная записная книжечка с золотым обрезом предупредила: пятница, 13-е июня.
Хуже быть не может.
День волшебный, и похоже, что многие бросили вызов суевериям. В Кайзервальде много гуляющих. Леонелла взбегает на крыльцо. Дом пуст. На рояле стоит вчерашний букет. Рядом лежит потрепанная книжка для начального чтения "Марта идет в школу".
Зачем она принесла домой эту книжку, сама не понимала: ни записки, ни единого слова, обращенного к ней, там не было. Сохранился лишь запах крепкого табака да что-то неуловимо родное, отчего люди часто держат дома ненужные, потерявшие смысл вещи.
Отсутствие мужа не удивило, как не удивило опухшее от слез лицо Мариты. Глаза у нее были красные, но сухие. Сипловатым голосом спросила, будет ли хозяйка обедать.
- Только бульон.
Теперь осталось задернуть в спальне шторы и лечь. Если зазвонит телефон, она услышит.
Телефон не звонил, и это даже хорошо, потому что сон пришел сразу - и все объяснил! Оказывается, Роберт здесь ни при чем, он просто выгораживал девчонку. Леонелла с Робертом сидят за столиком в кафе и пьют кюммель. И ликер необыкновенно вкусен, и все так чудесно разрешилось, что хочется смеяться. К столику подходит Громов: "Разрешите вас пригласить?". Муж встает и подает Громову руку. Они молча танцуют, и это тоже смешно, а потом Громов приглашает ее. Теперь не смешно, а тревожно: сейчас, сейчас… Его лицо все ближе, звучит музыка, какой раньше она никогда не слышала. Костя ведет ее, огибая столики, и в тот момент, когда щека касается щеки, произносит: "Это мой ребенок".
Оказывается, может быть хуже: вот оно. Сон вдребезги рассыпается от телефонного звонка, длинного и резкого. Звон пропиливает тишину квартиры в самое сонное время, которое римляне называли часом третьей стражи.
Роберт не случайно вспоминает о римлянах, потому что это не телефонный звонок, а дверной, и кого-кого, а стражи здесь предостаточно.
Все тайное становится явным - вот как секретная директива по недремлющему ведомству стала явной и расплодилась множеством одинаковых бумажек под названием "Ордер на обыск и арест". Кто-то позаботился и заполнил ордера именами, одним и тем же способом пометив бывших преступников и стражей закона, монахинь и проституток, офицеров и рядовых, а также бывших фабрикантов, помещиков, домовладельцев, торговцев (не важно, мебелью или укропом), ученых - короче, всех бывших, а заодно и многих будущих, ибо под директиву попадали не только перечисленные лица, но и члены их семей, независимо от возраста последних. Неполных четыреста лет отделяют ночь 14-го июня от Варфоломеевской, а насколько она гуманней! Ни резни, ни кровопролития, ни пьяных от счастья католиков: списки с фамилиями, ордера, распахнутые двери - сначала квартир, потом вагонов. Не говоря о том, что каждый депортируемый мог взять с собой деньги, драгоценности и багаж - "до ста килограммов", как сообщалось в приказе.
В доме № 21 были помечены три фамилии, как заботливый пастух метит овец: то ли для стрижки, то ли на убой. Помечены были не на доске, нет, хотя вошедшие первым делом сверили свой список с доской, после чего и начался отнюдь не телефонный трезвон.
Офицер удивился не аресту, а дозволенному багажу: предстояло что-то долгое и далекое. Ирма лихорадочно выхватывала из шкафа зимние вещи. Сонный Эрик собирал драгоценности: толстый синий карандаш с непонятным заклинанием "Goldfaber 871 Germany", вытисненным на грани, любимый конструктор и раскрашенного деревянного индейца, на днях назначенного, несмотря на отсутствие формы, главным артиллеристом при оловянной пушке чуть больше спичечного коробка.
Неизвестно, почему, но Роберта тоже арест не удивил. Он только досадовал на себя, что ничего не успел объяснить жене, и первым делом взялся укладывать бювар: напишу оттуда. Никогда не умел действовать быстро; даже сейчас вопрос задал не он, а Леонелла:
- На каком основании?
Голос товарища артистки прозвучал уверенно и требовательно, и лейтенант подробно, хоть без особого задора, отчеканил:
- Служебная деятельность при буржуазном правительстве, статья 58-я.
- Куда вы отправляете моего мужа?
Ох, как лейтенанту хотелось отбрить дамочку: сами, дескать, увидите - вместе отправим; однако жены в списке не было, он убедился дважды.
- В деревню, - ответил, как требовалось отвечать по инструкции, - в столице таким, как он, делать нечего.
Мечена была и квартира Шиховых - вся семья подлежала аресту, но избежала его по причине отсутствия. Половина семьи, как известно, была вне пределов досягаемости ветвистой 58-й статьи; а Тамара с Андреем уже двое суток не отходили от отца. О том, чтобы оставить его одного, не было и речи.
Дом не был знаком с директором немецкой гимназии, который говорил Андрею Ильичу о мерзости запустения, да и слов таких не знал до прошедшей ночи; а сегодня сам ощутил нечто очень похожее. Стало понятно, чем неосознанно пугал неживой дом слева, где мерзость запустения поселилась давно и прочно, и даже табличка с номером "19" была покрыта ржавчиной, из-под которой едва виднелась сутулая спина девятки.
Ночь была на исходе, но начинающийся день ничего не прояснил. Сколько дом себя помнил, только молочник появлялся в это время на Палисадной улице. Сегодня взбудораженные, растерянные люди, одетые по-дорожному - то ли беженцы, то ли погорельцы - выходили из парадных и останавливались в нерешительности, опуская на тротуар корзинки и чемоданы, словно сами не знали, зачем они оказались на улице в такой час. Деловито сновали военные. В каждом подъезде стояло по два солдата - откуда они взялись? Бодрые милиционеры с повязками на рукавах построили оторопевших людей в колонну. Колонна медленно двинулась в сторону сквера, и возникло откуда-то слово "Сосны", которое люди перебрасывали друг другу, как мячик: дачный поезд всегда останавливается в том предместье.