– Пожалуйста, – радостно отреагировал тот. – Остальные пункты по содержанию очень коротки, но зато по смыслу и силе воздействия на клиента – сильны необычайно. Собственно, выбор № 3 я уже огласил – статья, тюрьма и как нельзя более свежая, а потому захватывающая перспектива стать петушком.
Тут ребята опять хохотнули. Видно "петушок" и все с этим связанное – смешило их больше всего. В остальном они держались нейтрально, с большим уважением, почти восхищенно поглядывая на своего главаря: ишь, мол, как излагает красиво. Нам так в жизнь не научиться. А тот, чувствуя одобрение аудитории, как заправский артист, воодушевлялся все более и длил своей жутковатый монолог.
– И наконец 4-й и последний путь решения. Он, Саша, самый трагичный для тебя и твоих близких, потому что он последний в прямом смысле слова. И в твой последний путь тебя никто не проводит, так как, – тут он вынул платок и, прижимая его к глазам, сказал, – не обращай, Сашок, внимания: минутная слабость, непрошеная слеза… Не проводят тебя потому, что будешь похоронен ты в общей безымянной могилке с усопшими ижевскими бомжами или же тебя зароют глубоко под другую могилку и будешь ты лежать там под чужой фамилией, под каким-нибудь Филипповым Иван Иванычем.
И он шумно высморкался в платок под хохот своих товарищей по команде, которые, видно, обожали импровизированные спектакли своего вожака.
Потом он спрятал платок и уже серьезно глядя на Сашу сказал:
– Ну, ты же понимаешь, что это – крайний случай. Если не будет успеха в конкурсе, если ты не заплатишь, или из-за каких-то неожиданностей тебя не посадят, то есть, если с первыми тремя параграфами будет лажа – тогда конечно, тогда – только в последний путь, не сомневайся. А пока – пакт о ненападении заключен. Иди, работай, и работай плодотворно, – закончил он, – во имя победы нашей спящей красавицы, – он кивнул в сторону спальни, – и во имя нашей общей победы. Теперь пошли ее будить, поедем с ней в лабораторию, добывать из вагины компромат на этого Мейерхольда, – блеснул главарь эрудицией напоследок.
Но Вита (или теперь уже – Киря!), оказывается, не спала. Как давно она слушала разговор, вернее, набор излагаемых главарем предложений, – было неизвестно, но она сидела на постели, поджав ноги и натянув одеяло по самые уши. Виноватые, печальные глаза смотрели только на Сашу и о чем-то просили. Саша тоже печально смотрел на нее и думал: чего она сейчас-то от меня хочет? Что она теперь может сказать? Что не подставляла меня? Что к этому наезду не имеет отношения? Так это будет нахальное вранье. Он, конечно, невезучий лопух и мудак, конечно же обалдуй, но не до такой же степени, и всякая доверчивость, даже у такого, как он, имеет свои пределы.
– О-ой, – протяжно и скорбно выдохнул Саша, продолжая без упрека даже, а с каким-то бездонно-глубоким сожалением глядеть в ее просящие глаза. То были похороны последней Сашиной наивности, но Вита будто прочитала сейчас Сашины мысли и замотала головой – в бешеном отрицании его непроизнесенных слов и его выводов. Глаза ее кричали о том же, волосы метались по лицу, а из под одеяла вырвалось то же отрицание, только озвученное приглушенным криком: "Нет! Нет!" Короткий, телепатический обмен мыслями между ними не был замечен визитерами, а ее "нет" было отнесено к нежеланию ехать с ними в медицинскую лабораторию.
– Как это "нет"? – подал голос молчавший до сих пор рэкетир. – Мы ж договаривались.
Тут Саша опять посмотрел на нее с невеселой иронией, а она опять, глазами, лицом, всей собой пыталась дать ему понять, чтобы он не верил бандитам.
– Вставай, Киря, ты че, – пытался стащить с нее одеяло парень, но тут вмешался главный.
– Оставь ее, Витек, – сказал он, – пусть сама спокойно оденется и выйдет. А мы в машине подождем, лады? Пусть простятся касатик с касаткою, если не подерутся, конечно. Да и что они теперь изменить-то могут, а? Ну пошли.
Он подошел к Саше и все так же приветливо сказал:
– Ты не обижайся только. Что делать? Работа такая. Лады? – и протянул ему руку, и Саша, ненавидя себя в этот момент, не рискнул эту руку не пожать. Атлет, все еще держа в крепкой своей ладони Сашину руку, обратился к девушке: – Да, чуть не забыл, если ты вдруг ехать сейчас откажешься, мы сейчас вернемся и касатику твоему для начала выбьем пару зубов, лады? – Он подмигнул Саше и руку его отпустил.
Тройка "плохих парней" наконец покинула Сашины апартаменты, дверь за ними захлопнулась, и он обернулся к Вите-Кире. По скверной привычке – помимо стихов рифмовать все, что ни попадя, включая сюда и собственные неприятности – Саша произнес обобщающее ситуацию и, естественно, минорное двустишие:
– Опрометчиво думал о Кире:
Она лучшая девушка в мире, – и добавил жестоким вопросом в прозе:
– Выходит, ты обыкновенная шлюха?
– Нет! – сбросив одеяло и, уже в полный голос крикнула девушка, встала и замерла возле постели. Она не решалась сделать шаг к Саше и только стояла там, совершенно обнаженная и (что уж тут поделаешь – красоты не отнять) прекрасная в своем яростном стремлении доказать Саше, что она не так виновата, как он думает; доказать одну только ей известную правду. А в том виде, в каком она стояла, нимало не заботясь о том, чтобы чем-нибудь прикрыться, получалось, что она олицетворяла собой в буквальном смысле – голую правду. Она снова, панически боясь, что Саша даже не станет слушать ее, выкрикнула:
– Не-е-ет же! Нет!
И опять ее дивные волосы цвета меда взлетели над лицом в знак подтверждения искренности обвиняемой. И все вместе: эти волосы, глаза, губы, руки молили и плакали: "Выслушай меня, ну, пожалуйста! Я прошу 3 минуты. Потом можешь меня прогнать навсегда". Саша презирал и любовался одновременно. Вита все же сделала движение ему навстречу, но Саша сквозь стиснутые зубы проронил слова, лишенные всяческой интонации:
– Не подходи ко мне, слышишь, – мужественно не поддаваясь соблазну этой потрясающей обнаженной натуры.
"Бесстыжая шлюха! – заставлял он себя думать. – Наживка, на которую я клюнул, как самый никчемный и глупый карась".
– Оденься, – почти попросил он нагую девушку.
Она только сейчас заметила, что обнажена, и (это не было игрой) покраснела, как, видимо, умела только она – и лицом, и шеей, и поспешно принялась натягивать на себя белье и все остальное. Все время, пока одевалась, она сбивчиво объясняла Саше свою версию случившегося.
– Саша, я ничего не знала, их папа прислал.
– При чем тут папа? – спросил Шурец, невольно втягиваясь в беседу, хотя намерений таких только что не имел. Он почему-то подумал, что Виту следует выслушать.
– Ну как же, папа и есть тот влиятельный человек, о котором они говорили, торопилась объяснить Вита. – Они с мамой давно разошлись, потом он за что-то сидел. Три года ему дали, но вышел через год. Мама к нему даже ездила куда-то под Воркуту. Потом стал страшно богатым, я даже не знаю точно, чем он тут занимается. Навещал нас редко, только деньги присылал, за весь последний год я его ни разу не видела. А этим дурацким конкурсом решил, наверное, возместить свое невнимание ко мне, кретин, – глухо донеслось из-под платья, которое она надевала в этот момент через голову.
– Не любишь, значит папу? – спросил Шурец.
– Терпеть его не могу! Ему опять надо блеснуть: вот, мол, какая красивая дочка у меня. Лучше всех в Ижевске. Пижон вшивый! И депутат он, и особняки у него самые красивые, машины, дача с яхтой где-то на Черном море, теперь вот дочка… Ненавижу!
– Ну, так что дальше, времени-то нет, тебя ждут там… Киря, – добавил он издевательски.
– Да Вита я, Вита! – вновь закричала девушка, чуть не плача. – Я этих гадов второй раз в жизни вижу. В первый раз пришли, ну туда, где у нас репетиции, и от имени отца, вот так и сказали, очень вежливо, он извинился даже – он, вот этот, кто говорил все время сейчас, он один тогда пришел, других двоих тогда не было, – торопливо рассказывала она, надевая туфли, – и говорит: "Ваш папа просил передать", нет, не так, "папа попросил, чтобы вы познакомились с режиссером". – Зачем? – спрашиваю. А он улыбается и говорит: "не знаю, папе виднее, позвоните ему" и протягивает мобильник. Я говорю – а что ж он сам мне не позвонил? – А тот говорит: "У вас нет мобильного телефона с собой, Вам сюда звонить некуда, а эта идея ему только сегодня в голову пришла, вот он меня и прислал". Я звоню, спрашиваю, мол, папа, что за дела? А он вполне спокойно так отвечает: доченька, мол, ничего такого здесь нет, я, мол, узнал, что режиссер – хороший парень и может тебе индивидуально помочь. Не в толпе, а только мне: как двигаться, говорить и так далее, короче – как произвести впечатление. Он, папа, к тому же, наверное знал, что я сама об этом только и мечтала, чтобы познакомиться с тобой, что стихи твои знаю и что люблю… – она вздохнула со всхлипом, – их…
– Стихи? – уточнил Саша.
– Ну да, – опять смутившись, сказала Вита. – А теперь…
Ее намечающееся откровение прервал автомобильный гудок, требовательно прозвучавший с улицы. Спортсмены заждались.
– Ну так вот, – снова заспешила девушка. – Эту "Кирю" мерзкую они, видно, по ходу придумали, чтобы дать понять тебе, что я будто с ними заодно. И что мне 16-и нет они наврали, мне 18 вот уже два месяца. Это они на испуг тебя брали. А сценарий, небось, папочка и придумал. И предусмотрел, гад, что, если я окажусь у тебя утром, тут-то можно тебя и пошантажировать, прижать. Так и вышло по его плану. Поэтому эти и приехали втроем.
– А про 15 тысяч в случае неудачи он знает?
– Думаю, да, – ответила Вита. – Без его ведома они и шагу не сделают. Если бы он узнал, что они под его крышей, но слева, – заработали 15 тысяч., они бы и часу не прожили.
– А чего ж ты так торопишься тогда? – подозрительно спросил Саша. – Тебя что, так тянет в эту лабораторию, куда они тебя отвезти собираются?
– А я им покажу мазок! Они умоются! Я им такой мазок покажу, что у них морды вытянутся! Откуда этим шакалам знать, что мы не предохранялись. Им другое нужно… – Вита носилась по комнате, еще свою сумочку. Гнев ее, как ни странно, не портил и только указывал на скрытые резервы ее темперамента. Наконец она села, достала из сумочки косметичку и стала проделывать ритуальные манипуляции с лицом, о чем женщина не забывает даже в том случае, если только что сломала ногу.
– Кстати, – чуть успокоившись, продолжала она, – если бы ты обратил внимание на последние слова их главного – ну, что они, если я не поеду, вернутся сюда и тебе зубы выбьют, ты бы, во-первых, не задавал вопрос – почему я с ними должна поехать, а во-вторых, что еще важнее, сообразил бы, что, если я с ними в сговоре, то не безразлично ли мне – изобьют тебя или нет, а?
Это был разумный довод, и Саша обескуражено молчал. Снизу опять раздался нетерпеливый гудок.
– И вот еще. – Вита боялась не успеть сказать самое главное. – Вот этот сборник, – она вынула из сумки свернутый в трубочку рулон Сашиных стихов и потрясла им перед его носом, – я, по-твоему, вчера переплела, да? Скажи, да? Дурак, – заплакала она, – я твои стихи из всех журналов целый год переписывала, и вот что получилось.
– Прости, – сказал Саша и поцеловал ее в мокрые глаза.
В дверь позвонили. Затем из-за двери донесся знакомый ласковый баритон:
– Кирюшенька, выходи-и-и, уже пора. А то ведь мы можем и так отпереть, как в первый раз. И тогда будут не только тебя ждать в лаборатории, но и зайку нашего, попрыгунчика – в стоматологическом кабинете…
– Да иду же уже, иду! – крикнула Вита в сторону двери, – сейчас, только в туалет на минуту. Минуту подождите! – И шепотом – Саше: – Они там ни черта не найдут, я же под душ бегала. Главное для них – заявление. Заявление будут требовать, чтобы я написала.
– Не пиши, – твердо сказал Саша.
– Тогда они тебя изобьют, – ответила она.
– Почему?
– Так ведь папина затея! – в предельном возбуждении объясняла она Саше. – Папа ведь умный у меня. Ему ведь еще вчера наверняка доложили, что я у тебя осталась, иначе бы этой мрази здесь не было, – она показала на дверь. – У-у-у, – вдруг зарычала она. – Ведь папа и про стихи наверняка каким-то образом узнал, или от мамы, или еще как. Поэтому понимает, что ты для меня не просто. Он ведь знает, что я просто так на ночь ни с кем не останусь. Поэтому и устроил такую взаимосвязь: ты вроде как теперь повязан и должен мне сделать зеленый свет на конкурсе, а я, в свою очередь, если ты мне дорог, – тоже повязана и должна заботиться о том, чтобы тебя не покалечили. Понял?
– А я дорог? – задал Саша лирический вопрос, никак не соотнося его ни с временем, ни с ситуацией.
– А ты подумай и сам ответь, – сказала Вита и опять заметалась по комнате: – Что же делать-то? Что делать? Заявление это проклятое! Вот! – осенило ее. – Они моих рук увидеть не успели, когда тут были. Разбей мне сейчас же пальцы! На правой руке. А я им скажу, что напишу позже, через несколько дней, какая им разница! Давай, вот, вазой, – она положила правую руку на край стола. – Давай, бей, быстрее!
– Да ты спятила совсем! – вскрикнул Саша. – А если перелом! А конкурс! Ты на сцену загипсованная пойдешь, да?
– Да, правда, – Вита обыскивала комнату в лихорадке поиска предмета, который мог бы помочь! Взгляд ее остановился на ноже, которым они вчера резали фрукты. Сашин походный перочинный ножик, довольно острый, но никак не напоминающий оружие – миролюбиво покоился на столике и не подозревал, что когда-нибудь понадобится для членовредительства. – Вот! – победно воскликнула Вита и схватила нож. – Давай, режь! Полосни по этим двум пальцам! – указательный и средний пальцы правой руки вновь легли на стол. Она всовывала ножик в Сашины руки, а Саша отмахивался.
– Нет, нет! Да не буду я этого делать! Пусть лучше они мне выбьют зубы!
Диалог начинал сильно отдавать черным юмором, хотя им обоим было не до смеха.
– Да ты приди в себя! Ведь тогда они будут бить тебя до тех пор, пока я не сломаюсь и не напишу! И зубы потеряем, и заявление все равно придется писать, чтобы тебя спасти! А так – и зубы целы, и заявления нет! А на конкурсе – пластырь телесного цвета на пальцы – и порядок.
Логику Виты опровергнуть было нечем и некогда, и Саша взял нож.
– А бинт? Где мы бинт возьмем?
– Есть! – испустила она торжествующий вопль, – у меня есть! В сумочке. И пластырь медицинский тоже! Всегда там, на всякий случай. Давай!
И Саша, зажмурившись, дал. Брызнула кровь, Вита испустила глухой стон, поскольку Саша, видно, силы не рассчитал, да и рассчитаешь ли их в состоянии аффекта.
– Киряшка! Милашка! Я достаю отмычечку, – прозвучало за дверью.
– Все! Иду! – откликнулась Вита и подошла вплотную к двери, за которой стоял бандюга. – Все, губы крашу и иду!
– В машинке покрасишь, – возразил тот.
– В машине трясет, – отозвалась она и отошла. – Бинтуй быстрее! – она достала из сумки бактерицидный пластырь и бинт.
Руки у Саши не слушались, но он все же справился. Вита спрятала в широкий карман своей кофты забинтованную руку и через эту же руку перекинула сумку. Атлеты в машине не сразу должны были заметить, что у нее с рукой. А потом она объяснит, что еще вчера вечером чистила яблоко и случайно поранилась. Смышленый их атаман, конечно, удивится, почему, в таком случае, правая рука повреждена, а не левая, и заподозрит, что она специально симулирует, чтобы не писать, тогда, в крайнем случае, она ему покажет рану. Но там уже будет не до деталей, пусть потом думает, что хочет. А она как-нибудь успокоит его, скажет, что напишет, но позже. Вита быстро подошла вплотную к Саше и, в упор глядя на него, спросила:
– А теперь?
– Что теперь? – прошептал Саша.
– Теперь ты мне поверил? Ты веришь в то, что все у нас было взаправду? Веришь, что я тут не по заданию, а… – она немного помедлила, – по любви?
– Верю, – ответил Саша, и тогда Вита притянула его голову к себе здоровой рукой и поцеловала его, как в последний раз, так, как будто они больше никогда не встретятся. Потом отодвинулась и стала уходить от него спиной к двери и лицом к нему, очень медленно, а Саша все стоял неподвижно и смотрел, пока дверь за ней не закрылась с легким щелчком.
Глава 4-я. Конкурс, и снова бандиты
Конкурс благополучно стартовал, и Саша с печальной радостью наблюдал, как Вита набирает очки без всякой с его стороны помощи…
"Печальная радость" – это такой эклектичный подвид радости, к которой ни с того ни с сего примешивается печаль или горечь. Сахар с солью, селедка с кремом, торт с полынью – прихоть свихнувшегося кондитера, казалось бы, но некоторые любят. Их можно было бы назвать извращенцами, но это было бы слишком оскорбительно для "загадочной русской души", в которой чуть ли не основным компонентом является как раз "печальная радость". Чистая радость без примеси печали "загадочную русскую душу" – не колышет, такое ей попросту неинтересно. "Я люблю тебя до слез", – поется в одной, цепко берущей за душу – эстрадной песне. В своем монументальном труде автор не в первый раз обращается к "загадочной русской душе", а все потому, что эта загадка волнует его не меньше, чем некоторых представителей зарубежной литературы, а также – других народностей. Хотя, если подумать, им со стороны, быть может, виднее…
Хочется об этом спокойно порассуждать, отвлекшись на некоторое время от сюжета. Отдохнуть, знаете, хочется, тянет расслабиться, прилечь где-нибудь в тени после жаркого климата предыдущей сцены, после судорожно-стремительного пробега по ней, и умиротворенно повитийствовать о вечном. Такую говорливость нетерпеливый читатель легко может принять и за словоблудие и будет по-своему прав, но однако есть и неоспоримый аргумент в пользу защиты рассказчика. Вот он: именно философские отступления делают всякий писательский труд монументальным – что у Фолкнера, что у Льва Толстого. Под "монументальностью" подразумевается прежде всего объем. А равнение на колоссов мировой литературы и должно служить ориентиром, путеводной звездой, движущей силой для каждого бумагомараки, взявшегося однажды за перо или расположившего пальцы на клавиатуре пишущей машинки. Или компьютера, кому что нравится, но мнится почему-то, что с пером в руке хоть на миллиметр ближе к Пушкину или Толстому, чем с компьютером. Писатель в таком случае должен именоваться "печатальщиком". Подобные рассуждения могут раздражать только поистине нетерпеливого человека, слишком привыкшего к активному действию захватывающих бестселлеров, кровавых криминальных драм и к бурным водоворотам телесериальных страстей. А того, кого еще не успела развратить перманентная энергетика действия, – такой способ изложения только утомляет. Эта категория людей не верит, что только действием можно удержать внимание, и быстро устает от калейдоскопа событий, выражаемых в каждом абзаце агрессивными словами – "выстрелил", "свернул челюсть", "задушил", "вытащил нож", "впился в ее губы", "сорвал одежду", "овладел", "она со стоном"… и так далее. Нет, конечно, кто же против, пускай, но только так и в больших дозах, согласитесь – это слишком. И все же рано или поздно к действию придется вернуться. Поэтому: "Ну что, рассказчик, отдохнул в оазисе своих "нетленных" умозаключений? Успокоился? А-а, почти вздремнул… Ну, вставай теперь, пора идти дальше.