Поэтому, когда в бар вошел в сопровождении охраны и сверкая бриллиантами на девяти пальцах из 10-ти, человек ростом в полтора метра, похожий на американского кинодеятеля Дени де Вито, в белом джинсовом костюме с золотыми узорами даже на штанах – сразу стало ясно: это наш, это новый привет из далекой Родины. Цепким взглядом окинув ассортимент бельгийских гейш, он мгновенно выделил из них Виолетту и пригласил. По воле случая как раз в эту редкую минуту Вета была свободна. Он сразу заговорил с нею по-русски, одному ему известным способом вычислив, что она, как и он, тоже из тех краев. Свой слишком знакомый по всем анекдотам акцент он объяснил буквально с первых фраз, сам, без всяких вопросов представившись по полной программе, практически коротко рассказав свою биографию.
Словом, Вета сразу узнала и о том, что он – грузинский еврей, и о том, как он достиг большого богатства, и какими возможностями он теперь располагает. После первого же, проведенного совместно с Ветой вечера, он стал завсегдатаем этого бара. Вначале он купил час, присматривался, беседовал, потом продлил время еще на час, потом и еще. Три часа он беседовал с Ветой в свободном для нее режиме. Здешние порядки он знал, пил шампанское к ее радости вместе с нею, а когда бутылка была опустошена, заказал вторую, но сразу сказал Вете, что она может не стараться, не спешить с выпивкой и не раскручивать его на остальное. Он так и сказал: "Сюшай, нэ надо меня раскручивать, я и так крутой"; не сходя с места, подозвал бармена, и Бард не посмел не подойти, вытащил толстенный бумажник, отсчитал тысячу долларов и подал бармену со словами:
– Я оплачиваю то, что она сегодня не выпьет, понятно? Нам достаточно этого, – он показал на то, что на столе. Причем сказал все это на приличном французском языке. А потом – Вете, вновь переходя на русский. – Но вы и этого можете не пить. Как хотите. Может, кофе? – Вета благодарно кивнула, и он сказал Барду. – Два кофе принеси, дорогой.
Причем к бармену он обращался на "ты", а к Вете на "вы", поменяв их местами, сделав на время Барда – слугой, а Вету – хозяйкой положения, гостьей, равной себе. Он словно подчеркивал, что Вету уважает, а бармена – нет, его место "у параши" или, в данном конкретном случае, – за стойкой. Бард с ненавистью взглянул на свою хостессу, но убрал деньги в карман и с поклоном отошел. Более того, через пять минут сам принес кофе и еще орешков. Тут грузин его еще более опустил, положив на поднос 100 долларов, как чаевые, и небрежно качнул кистью руки так, будто отгонял муху. Вета поняла, что мстительный бармен ей этого никогда не забудет и назавтра обязательно что-нибудь сделает, чтобы ей стало противно или больно. Однако грузин пришел и на следующий день, а потом и на следующий и стал, вроде как, покровительствовать обретенной собеседнице. И всякий раз был не час, а больше. Бармен даже не пытался, пока во всяком случае, делать Вете свои мелкие пакости, так как опасался, что если она грузину пожалуется, то ему самому не избежать пакостей покрупнее, например, элементарного мордобоя со стороны охранников грузинского ухажера. Но про себя он, видно, думал: "Ну ничего, ведь отвалит когда-нибудь твой временный покровитель, уж я с тобой тогда посчитаюсь, будешь у меня сидр ведрами хлестать. А уж клиентов-ублюдков я тебе подберу". Но тот отваливать почему-то не собирался и действительно, похоже, по всем правилам – ухаживал. И ничего более! Ничего не предлагал и никуда не звал! Приходил, оплачивал время, оплачивал впрок, с запасом, несколько бутылок шампанского и беседовал, и все на "вы". Каждый вечер с Виолеттой обходился ему примерно в 1000-1500 долларов, но его это ничуть не волновало.
"Чего же он хочет, – думала Виолетта, – ведь хочет же он чего-то. Не может же быть, чтобы просто так, что все беседами и ограничится"
По некоторым его вопросам Вета догадывалась, что он любопытствует не праздно, узнает; где жила в Москве, из какой она семьи и прочее. Все ему Вета, конечно же, рассказать не могла, но кое-что, окрашенное чертами порядочности и честности простой русской девушки – было можно. Она интуитивно угадывала: так надо, он хочет услышать именно это, и талантливо лепила перед ним образ скромной, временами даже застенчивой, а главное – непорочной, целомудренной Дюймовочки. Зачем ей это было надо, она сама не знала, но для нее такая игра была делом увлекательнейшим. Она обладала редким даром говорить то, что хочет услышать мужчина, и реагировать на его слова именно так, как ему хотелось бы, а уж если зайдет далеко, то вести себя в постели на удивление верно, но самое главное – индивидуально для каждой мужской особи, ибо одному нужно то, что совсем не нравится другому. Она ухитрялась безошибочно угадывать – кому что. Но здесь пока шла только игра, флирт. Игра эта довольно рискованна, она может завести несколько дальше, чем тебе надо. И что ж тут удивляться, когда развлекающему флирту, барной преамбуле наступил конец, когда грузин стал обнаруживать свои намерения более явно и нейтральные воды миновал.
Его люди проследили, где Виолетта живет, и она вдруг стала получать дорогие подарки: кольца, духи, предметы одежды и немыслимых размеров букеты цветов. От кого они посылались, угадать было нетрудно, тем более, что один раз духи, вместе с огромным снопом голландских тюльпанов принес его охранник. Так продолжалось целую неделю, во время которой ее поклонник в баре появляться перестал. Бард было обрадовался, но Вета, показав ему как-то одно из подаренных колец, намекнула, что влиятельный и опасный грузин имеет на нее какие-то виды и скоро появится. Она просто так сказала, чтобы Бард не хамил, но однако "виды" не заставили себя долго ждать. Артобстрел перед атакой закончился.
В конце "подарочной" недели, которой больше всех радовалась Лена, потому что часть подношений тут же передаривалась ей, – грузин появился у них в комнате. Он явился в 8 часов утра, зная, что в 6 часов утра рабочая смена Виолетты закончилась. Совсем уж неожиданным для Виолетты визит не был, но она все же сделала вид, что никак не ожидала, что "какой сюрприз", что "извините, у нас не прибрано" и вообще – за то, что "здесь и вот так живем". Однако убожество обстановки, бедная аскетичность ее – вполне отвечали образу скромной и неприхотливой Дюймовочки. Грузин удовлетворенно оглядел сирое пристанище девушки, на которую имел виды. Ведь оно подтверждало правильность его намерений и рождало уверенность в том, что ему не откажут. А вот сами "виды" его оказались для Виолетты весьма неожиданными. Типичного предложения о замужестве не поступило, а поступило такое: родить ему ребенка. Если учесть, что он, делая Вете это предложение, встал, а Вета в это время сидела, и тут обнаружилось, что сидящая она и стоящий он – примерно одного роста, то можно было предположить только одно: что грузин таким образом хочет хоть как-то уравнять положение и исправить генетическую ошибку, жертвой которой он стал. Но не просто родить, – излагал он далее свой план. – Пока она будет после родов ребенка растить, она будет получать ни много, ни мало, 30 тысяч долларов ежемесячно. Подождав эффекта от произнесенной суммы, но так почему-то и не дождавшись, он продолжал:
– А когда через два года ты мне ребенка отдашь (в этой фазе своего оригинального предложения он перешел на "ты", полагая, что дело, в принципе, уже решенное, и они теперь уже практически близкие люди), – когда отдашь ровно через два года, то получишь сразу наличными 100 тысяч долларов, – и тут он еще подождал, давая Вете возможность восхититься значимостью суммы, а затем, решив, что она уже достаточно ошарашена и польщена тем, как высоко ее ценят, добавил: – И если ты соглашаешься, то еще 100 тысяч ты получаешь сейчас же и, чтобы не тянуть время – приступим.
– Делать ребенка? – серьезно спросила Виолетта.
– Ну да, – сказал грузин, – только не здесь, конечно, – он брезгливо посмотрел на неприбранную постель 1-го яруса.
На втором спала Лена, причем мертвым сном, после своих двух бутылок шампанского и бессонной ночи в баре. Грузин, делая свое оригинальное предложение, не постеснялся бы ее, если бы она даже и не спала, ибо твердо знал, что принес в этот дом счастье, отвергнуть которое могут только умственно отсталые люди.
Ему пришлось испытать настоящий шок, когда потом он догадался, что Вета над ним издевается. Она, вроде бы уже согласившись, стала прикидывать возможные технические трудности при зачатии.
– Ну, прямо не знаю, – размышляла она вслух. – А вдруг у нас не получится.
– Да ты что! – сказал будущий отец, – как это не получится, у меня все получится!
– Да подожди, не в тебе дело. Я же вон какая большая. Как ты будешь это делать, – говорила она, поднявшись и подойдя к нему вплотную, – ты покажи.
– Здесь? – изумился карликовый грузин, носивший к тому же совершенно неподходящие для него богатырское имя Автандил.
– Ну, не раздеваясь, хотя бы технически, – предложила Вета вполне серьезно, – давай ляжем. Вот сюда, – она показала на свою постель, а точнее – нары.
Автандил, ничего еще не подозревая, улегся сверху на Виолетту в костюме и постарался совместить свой толстенький животик с ее диафрагмой. После чего немного подумал и решил, что лег не совсем удачно, слишком высоко, поэтому пополз по ней вниз, как распластанный краб, быстро шевеля короткими клешнями, украшенными кольцами с бриллиантами, пока то, чем делают детей, не устроилось на одном уровне с местом рождения. Тогда он поднял голову вверх, к лицу Веты и сказал:
– Ну, вот так примерно, а что?
– А целовать меня ты как будешь? – озабоченно спросила она, – в живот, что ли? Как в таком положении целоваться-то?
– Я и до груди могу дотянуться, – деловито включился он в обсуждение технологии будущего зачатия.
– Не, так не пойдет, – встала Виолетта, спихивая с себя сторонника инкубаторского метода выращивания детей. – Я без поцелуев вообще не могу, у меня без них ничего не получается.
Автандил опять ничего не понял.
– Пачиму бэз пацелуев?! – возмутился он с усилившимся акцентом. – С пацилуями! Только отдельно. Я сначала буду тибе целовать…
– Ага, а потом поползешь вниз и будешь… ну, это… да? А потом опять приползешь вверх, поцелуешь и опять вниз, так? Это же смех один, а не секс. Я, смеясь, такие вещи не делаю. Не-не, не выйдет у нас ничего!..
Тут до него наконец дошло.
– Ты над кем смеешься, стерва? – сказал он и подошел к Вете.
– А ты что, ударить меня хочешь, – презрительно отозвалась она. – Так если по лицу, тебе придется для этого подпрыгнуть.
Лицо грузина стало бледным и страшным.
– Я тебе язык вырву, – пообещал он тихо, но веско.
– Не надо, – посерьезнела Вета. Но ее уже несло. Она смотрела когда-то старый фильм "Фанфан-тюльпан" и процитировала сейчас Жерара Филппа, добивая гордого мужчину до конца: – А ты, милый, что? Хотел улучшить породу?
И тогда он пошел к дверям, одновременно зовя свою охрану. Вета поняла, что сейчас ее будут больно наказывать. Она перехватила Автандила у самых дверей, развернула его к себе и, нагнувшись, неожиданно для него приникла к его губам долгим впечатляющим поцелуем. Он обмяк, и когда в комнату ворвались охранники, отправил их обратно тем же жестом, которым отсылал бармена.
– Не обижайся, – сказала Вета, отнимая губы от ничего уже не понимающего грузина. – Я грубо пошутила, не обижайся, – повторила она, гладя с высоты своего роста его по голове, как ребенка. – Ты же не знаешь, я просто влюблена сейчас.
– В кого? – автоматически спросил он.
– Да в бармена нашего, – нашла Вета себе отмазку. Вот когда Бард пригодился. Хоть и вранье, но как уместно. Более подходящий кандидатуры и назвать-то было нельзя. – У нас с ним уже давно. Я замуж за него выхожу, понимаешь.
– Это понимаю, – уже начал прощать грузин.
– Ну вот. И потом… Ты же из Грузии, Автандил, ты же должен понимать, что такое гордость, да? Вот и представь, что не только у тебя, но и у меня она есть. И я поэтому не могу быть такой, прости, свиноматкой, которую купили, она родила, а потом забыла ребенка за деньги! Неужели не понимаешь?
Грузин был вспыльчив, но отходчив. К тому же аргументы Веты звучали для него по-настоящему убедительно.
– Нагнись еще раз, – попросил он.
И Вета снова поцеловала его так, чтобы ему понравилось. После чего он сказал:
– Да, завидую я твоему бармену. Но, может, как-нибудь потом? – с надеждой спросил он, опираясь на то, что поцелуй, невзирая на ее любовь к другому, был вовсе не материнским.
– Не исключено, – ответила Вета с улыбкой.
И они расстались почти друзьями. А когда он уже ушел, Вета обнаружила в кармашке своего халата чек на 5 тысяч долларов. Грузин все равно оказался на высоте. А еще через неделю в их бар пришел Марио.
Саша
Это начинается незаметно, потихоньку, коварно. Человек думает, что он в полном порядке, что владеет ситуацией, что может запросто прекратить, даже смешно говорить о какой-то там зависимости. Сначала – фестиваль, карнавал, веселые вечеринки с друзьями, девушки, потом постепенно круг друзей ограничивается только теми, кто выпивает, а фестивали и вечеринки только такими, где водка и вино обязательны. Человека тянет именно туда, но это его даже не настораживает, он пока не замечает никакой опасности. Человек тихо сползает туда, где дела становятся менее важны, чем желание опохмелиться и вновь стать веселым и беззаботным. Но происходит это настолько нерезко, неочевидно, настолько вкрадчиво, что он отказывается даже думать о какой-то там зависимости. Словно стоит на леднике, который движется к пропасти со скоростью 10 см в час, а человек думает, что у него сколько угодно времени и сил, чтобы с этого ледника соскочить.
Вот и Саша не замечал ничего и после короткого, но содержательного вояжа в Польшу был озабочен прежде всего тем, как поскорее избавиться от дурной болезни, которой его наградила Алена во время их бурных ласк, подогреваемых все тем же алкоголем. Досаднее всего было то, что удовольствия было гораздо меньше, чем последствий. Всего две ночи провели вместе Алена с Сашей: одну в замке, вторую – в гостинице, а далее Алена приступила к своим прямым обязанностям, возложенным на нее элитарным сутенером Капитанским. Саша через три дня уехал, а она с остальными девушками осталась плодотворно трудиться на ниве эксклюзивной проституции. Она пообещала звонить, любить и скучать. Ей повезло, что она так и не позвонила, а то Саша бы ей сказал все, что о ней думает. Ох, и нагрубил бы ей Саша, ох и обложил бы… Но даже досаду сорвать было не на ком, исчезла Алена из его жизни и, по-видимому, навсегда. Хотя Капитанского следовало бы, наверное, уведомить, чтобы там в Польше неприятностей не было. Но Саша решил не делать этого, с несвойственным себе злорадством подумав, что пусть лучше будут неприятности. С чего это он один должен расплачиваться за выбор Капитанского и несоблюдение Аленой элементарных санитарных норм.
С себя Саша не спросил за постигшую его неприятность, хотя каждую из них очень полезно расценивать, как знак для некоторой корректировки собственного поведения и даже жизни. Нет же! Обстоятельства виноваты, люди подлые, а я – белый и пушистый. Уже в этот период своей жизни Сашу больше всего злило, что во время лечения нельзя выпивать. Целых 10 дней! А потом еще делать контрольный анализ. К счастью, или все же – к несчастью для Саши – лечение прошло успешно и через две недели можно было опять пить. И тогда, наверное, из-за долгого для него воздержания, Саша сорвался в еще один запой. Короткие предыдущие загулы он считал случайностью. Первые три дня он праздновал с друзьями свое освобождение от антибиотиков, просыпаясь всякий раз с новой девушкой в состоянии крепкого похмелья, и всякий раз запасаясь пивом на утро. Потом пива стало маловато, оно не действовало, как надо, не возвращало в организм желанное веселье и легкость. И тогда в ход пошли "медведи": белый – водка с шампанским и бурый – коньяк с тем же шампанским. А дальше, после такого вот утра с "медведями", все продолжалось в режиме "нон-стоп" до глубокой ночи.
Через 5 дней такого режима Саша с запоздалым удивлением почувствовал, что не может остановиться. Он и не останавливался до тех пор, пока совсем не кончились деньги, те самые довольно скромные сбережения, которые были у него на счете в сбербанке. Он пил по-серьезному почти две недели. Тогда Саша попытался все же взять себя в руки и хоть что-то заработать. Но слух о том, что он пьет, быстро разнесся в кругах заказчиков на эстрадные песни. Ему ведь несколько раз звонили в течение этих двух недель, звонили разные люди с выгодными предложениями написать песни для поп-звезд и старлеток, звонили их продюсеры, звонили организаторы домашних концертов для богатых людей, обещая вознаграждение, которое свидетельствовало о большом уважении к мастеру рифм и остроумных метафор. Но Саша либо лыка совсем не вязал, либо вязал так, что лучше бы не вязал, потому что разговаривал хамски и заносчиво. Все вкратце сводилось к тривиальным сентенциям типа: "А ты кто такой? Кто ты, а кто я?! Ты деляга, паразит, который наживается на художниках. Ты – клоп, а я – художник. И ты должен понимать…"
На этом месте звонивший обычно бросал трубку и вычеркивал Сашу из памяти своего сотового телефона. Звонила даже Ирочка, сама звонила, а не ее директор. Она хотела по-прежнему не только творческого содружества, но и Сашиного мужского внимания. Но нарвалась она на совсем несправедливое оскорбление.
– А не пошла бы ты на… – проорал в трубку пьяный Шурец, и до того, как она ошеломленно повесила трубку, успел еще сказать, что она певица – говно, что она – корень квадратный из Пугачевой, и что она, как женщина – загримированный крокодил, чью хищную харю не скроют ни парик, ни накладные ресницы.
Вот этого Ирочка уже простить не могла. Так, пьяный и пьяный, все бывает, проспится и извинится, но "крокодил" – это уж ни в какие ворота. Она сперва даже хотела пожаловаться Николаше, чтобы распоясавшегося щелкопера его люди поучили как следует, в смысле – как следует обращаться с дамами, но потом сообразила, что вряд ли сможет объяснить Николаше, почему ее так взволновал пьяный бред случайного знакомого. Но чтобы эта пьяная скотина получила заказ на песню – теперь уж никогда!
Таким вот образом Саша в кратчайший срок потерял и связи, и репутацию. Нарабатывается она, как известно, долго, а теряется – в момент. Оставшись совершенно без средств, а утром опохмелившись последней порцией "белого медведя", но уже не продолжая, ибо продолжать было не на что, Саша стал обзванивать знакомых. Но он решительно не помнил, кого и куда послал за отчетный период, поэтому искренне удивлялся, почему с ним никто не хочет разговаривать, а те, кто разговаривает, отвечают "нет" жестко и неприятно, и даже без обычного в таких случаях – "может быть, попозже", или, что через неделю наклевывается одно дело, сценарий, там, или что-то еще. Тяжелое уныние, подкрепляемое не менее тяжелой абстиненцией овладело Сашей. Добавить надо было немедленно, только где и с кем?.. Рассчитывать сейчас приходилось только на то, что угостят. И Саша, одевшись понаряднее и кое-как побрившись, все же решил посетить ресторан Дома кино, если пустят, конечно.