До зимы было ещё не так близко, настоящая зима в наших палестинах начинается в конце января, но народ запасается одеялами, воровства здесь не бывает, кто-нибудь притащит жаровню, люди живут коммуной. В крайнем случае, сказал я, можно переночевать в метро, бургомистр заблаговременно распорядился не запирать двери в морозные ночи. Бургомистр даже посетил как-то раз это убежище. В газете была статья и фотография.
На сухой площадке между плитами берега и бетонным быком, стояли деревянные койки и ржавые железные кровати, комод с телевизором, газовая плита; на плечиках висел фрак, порыжевший от старости и невзгод, стояло облупленное пианино, на котором владелец, облачившись во фрак и цилиндр, в перчатках с обрезанными пальцами, играл в рождественские дни на базаре Христа-дитяти, пианино выволакивали наверх и грузовичок вёз его на главную площадь города. Источенный червяком шкаф, переживший царствования и войны, с остатками деревянной резьбы, с чёрным исцарапанным зеркалом, отгораживал угол для желающих воспользоваться двуспальным ложем любви. Маша взглянула на меня, я пожал плечами. Устанавливается очередь, сказал я.
XXIII
Мало того, что я забыл о случившемся. Из памяти начисто выветрилось время, три или четыре года тому назад, когда сам я, получив известие и по собственной воле намеревался проститься с этим лучшим из миров. С тех пор я был осуждён, если можно так выразиться, на пожизненное существование. Как бы то ни было, новость оказалась ложной. Мысли заняты были другим, я снова куда-то ехал. Так как движение поездов временно было прекращено, я поднялся следом за всеми по эскалатору, рассчитывая воспользоваться наземным транс-портом; было зябко, пасмурно, смеркалось. Угрюмая толпа штурмовала автобус. Вновь, как навязчивый сон, как сон во сне, изнурительная езда в лабиринте тусклых улиц, по кривым ухабистым переулкам, в тряске и духоте, в испарениях мокрой одежды; мелькание огней, дождь, ползущий по чёрным стеклам колыхающегося экипажа. Дождь лил всё гуще, автобус остановился посреди водной глади, люди старались перепрыгнуть с подножки на тротуар. Оглянувшись, я увидел, что никого больше нет, ни автобуса, ни людей. Ливень стал утихать. Нечего удивляться, что я не сразу отыскал дом и полуразрушенный подъезд, ведь прошло столько времени, столько воды утекло; и, однако, было заметно, что ничего, в сущности, не изменилось. Единственное новшество - фонари, лунное сияние газосветных трубок. Память возвратилась ко мне. Лучше сказать, я вернулся в свою память, как в мёртвый дом. На постели лежала моя жена.
"Т-сс, - прошептал я, - только не пугайся".
Она села на постели. Я нащупал выключатель, свет зажёгся над столом в оранжевом абажуре, остальное - кровать, стены, тускло отсвечивающий шкаф, циферблат часов - было погружено в полумрак.
Я принёс ей домашний халат, она накинула его на плечи поверх ночной рубашки, сунула руки в рукава, поднялась - я подвинул ей домашние туфли - и завязала поясок. Мы сидели за столом, она сказала, можно вскипятить чай, есть остатки ужина, осведомилась о багаже, я ответил, что оставил вещи в камере хранения, но тотчас поправился, сказав, что приехал налегке, она недоверчиво взглянула на меня, едва начавшийся разговор заглох. Она взглянула на часы. Я сравнил их с моими наручными часами, стоят, сказал я. Она не поняла, какие часы я имею в виду.
Я пробормотал:
"Значит, слух оказался ложным".
Моя жена рассеянно кивнула, очевидно, поняв, о чём я говорю. Она хотела подняться, я остановил её жестом. Она провела рукой по волосам.
"Ну, рассказывай".
Я ответил ей вопросительным взглядом.
"Как ты там живёшь. Обзавёлся семьёй?"
Я покачал головой.
"Очень уж ты облез, - сказала она. - Надолго приехал? Где собираешься остановиться?"
Я усмехнулся. "Знаешь что, - сказал я, - может, я сам приготовлю? Я всё найду!" - крикнул я, выходя на кухню.
Мы снова сидели друг перед другом, под абажуром, помешивая в чашках, где кружились маслянистые блики.
"Надолго, - промолвил я, пробуя с ложечки обжигающий чай, - ты спрашиваешь: надолго? А как ты сама думаешь?"
"Откуда мне знать".
"Как можно спрашивать, - я дул на ложечку, - как можно спрашивать, зная о том, что со мной здесь произошло?.. Он не остывает!" - возмущённо сказал я.
"Потерпи немного. Налей в блюдце".
"Да если бы и не произошло… В этой стране нельзя жить. Я бы просто загнулся в этой стране! Вот ведь и ты…" - я осёкся.
"Слух оказался ложным", - сказала она спокойно.
"Слава Богу", - пробормотал я.
Она проговорила:
"Значит, так. Жить здесь невозможно. Всё ужасно - начиная с чая".
"Да - и кончая этим гнусным переулком, этими грязными, неубранными улицами, вечной толчеёй, этим всеобщим, застарелым, неизлечимым хаосом, этой вечной неустроенностью, этим наглым презрением к человеческой личности!"
"Ну вот, теперь ты можешь спокойно пить свой чай… Ты завтра уезжаешь?"
Я сидел, опустив голову.
"Ляжешь там, - она кивнула на неубранную постель. - Я себе постелю на полу".
"Что ты, Катя, - сказал я испуганно, - с твоим здоровьем!"
"Как-нибудь пересплю ночь. Когда тебе надо вставать?"
"Мне? - спросил я. - Ах, ну да… Чуть было не забыл".
"Что ты бормочешь?"
"Я хотел тебе сказать, Катя…"
Свет абажура, тишина и тепло разморили меня. Слова, как обсосанная карамель, прилипли к зубам, я чувствовал, что мне трудно говорить на своём родном языке, - я уже упоминал о том, как трудно произнести вслух некоторые вещи на родном языке. Странный хохоток вырвался из моей груди, я проговорил:
"А зачем мне, собственно, рано вставать? Я хотел спросить… Может, мне остаться?"
Она подняла брови.
"Я вернулся, Катя, - сказал я. - Вернулся. Ничего не поделаешь".
Чай остыл.
Зов родины
Сие творите в моё воспоминание.
От Луки, 22: 19
I
Пассажир атлантического лайнера увидел в иллюминаторе низкое здание аэровокзала, прочёл название города - греческие буквы - и подумал, что должен был бы испытывать необычайное волнение. Вместо этого им владело странное спокойствие - чувство нереальности. Нереален был прежде всего он сам. Пассажир чинно шагал вместе с другими к широкому входу, который охраняли солдаты в пятнистой полевой форме. В холле, на лестнице - всюду стояли вооружённые люди, почему-то в матросских тельняшках под гимнастёрками нараспашку. Он встал в очередь в зале паспортного контроля, народу всё прибавлялось. Один за другим зажглись стеклянные кубы над контрольными кабинами, люди бросились к другим очередям, толпа смешалась, турист топтался, не зная, куда податься, и очутился в самом конце очереди. Ожидание заняло много времени. Он разглядывал рекламы на стенах. Прислушиваясь к говору соотечественников, различал каждое слово и не понимал, о чём они говорят. Постепенно чувство действительности, то самое чувство, которое сознаёшь только когда оно исчезает, возвращалось к туристу, правильнее было бы сказать - чувство двойной действительности. Точно он сделал шаг на другую половину разводного моста: одна нога здесь, другая там. Мост медленно расходится, а внизу вода. Наконец, он приблизился к барьеру. С чемоданом у ног, держа свою книжечку наготове, он ждал решающего момента. Офицер за стеклом - это была женщина - углубилась в изучение бумаг, мать с малышом на руках, держа за руку другого, засуетилась, посадила ребёнка на полку перед стеклом кабины, рылась в сумочке, требовалось предъявить ещё что-то. Контролёрша безучастно наблюдала за ней. Туристу - малоподходящее слово, он сам не знал, как себя аттестовать, - туристу представилось, как пальцы с кровавым маникюром развернут его паспорт, как контролёрша, прижимая погоном телефонную трубку, произнесёт несколько слов. Приезжего просят "пройти". Комната с зарешечённым окном, с портретом властителя. Приезжий требует, чтобы его соединили с посольством. Ошибаетесь, гражданин, посольство тут ни причём. Но почему его задержали? Это вам объяснят в другом месте.
Хлоп! Удар штемпелем. Счастливая мать удалилась. Он приблизился к окошку. Забытое ощущение человека с неполноценными документами. Что-нибудь непременно оказывается не так; безупречны только фальшивые документы. Он протягивает паспорт и визу, на него смотрят из-под козырька спокойные женские глаза, голос приказывает снять очки. Дама в погонах задумалась. Хлоп, ему возвращают документы. Пассажир минует таможенный контроль - никто не интересуется его чемоданчиком - и выходит в неторопливую суету осеннего города. Блестят лужи, шуршат, подъезжая и отъезжая, машины. Он глубоко вздохнул. Дождь перестал.
Его обступают, наперебой предлагая свои услуги, у этих людей намётанный глаз, в нём тотчас распознали иноземца. Он решил не показывать виду и всё же не удержался, дал понять (тотчас пожалев об этом), что он не новичок в городе. Летят навстречу рекламные щиты, надписи, макаронический язык, не русский и не английский, озябшие женщины на обочине, две и ещё две, высоко открытые ноги, обтянутый зад, одна выбегает на проезжую часть, машет клиенту, другие стоят, переминаясь, руки под грудью, жёлтый глаз светофора проносится мимо, грязный кузов автобуса загораживает путь - водитель в засаленном пиджаке что-то объясняет милиционеру в широкой блиноообразной фуражке с латунным орлом. Мир дробится как бы в расколотом зеркале, город надвигается. Город завладевает гостем, и чувство, которое он испытал в аэропорту, чувство утраченной действительности, оживает вновь, теперь её права узурпирует новая действительность, другая суета оттеснила волнение отъезда. Не доезжая Белорусского вокзала, свернули на правую полосу, почему не прямо? С этими людьми надо держать ухо востро. Шофёр усмехнулся, не удостоив ответом; ленивая снисходительность старожила.
Между тем начинает темнеть, всё больше огней вокруг, день сморщился. Путешественник забыл перевести часы. Он нажимает на кнопки входного устройства, один раз, другой, щёлкнуло, он успел толкнуть дверь, в полутьме поднимается по ступенькам, гремучий, шаткий лифт тащит его наверх.
Слава Богу, хозяйка дома. Он уличил себя в том, что везде ожидает подвоха, лазутчик во враждебном стане. Но ведь так оно и есть. Человек приехал домой и как будто не домой. В совершенстве владеет местным наречием, и всё же нет-нет да и выдаст себя устарелым словечком. Иноземный гость, а как хорошо, легко и свободно изъясняется на языке страны. Иноземный гость вступил в сумрачную квартиру. Хозяйка - интеллигентная дама, милая и гостеприимная, возраст близко к восьмидесяти, ужасно одета, узелок волос цвета семечек. Он пьёт чай, с трудом уместив ноги под ненадёжным столом, и хвалит статуэтки животных из обожжённой глины. Звери стоят на полочках в прихожей, на кухне, в комнате, где помещается стол, книжный шкаф, телевизор, горшки с чертополохом; на шкафу, под столом - картонные коробки с имуществом, всё свободное место заставлено чем-то, негде повернуться: чем человек бедней, тем больше у него добра. Тут же и ложе, на котором предстоит ночевать. Он сразу же отсчитывает доллары.
"Я у сестры. Если что случится…" Что может случиться? Если отключат воду или что-нибудь с электричеством. После этого она долго объясняет, как пользоваться ключами. Вода с грохотом вырывается из крана. Он хотел принять душ, но раздумал. И, засыпая, снова видит зал паспортного контроля, солдат, диковинные рекламы, ярко освещенную кабину, даму за стеклом, в форменном галстуке, с выдающейся грудью.
II
Он проснулся от резкого звонка: участковый милиционер. Бдительный сосед. Нищенка с ребёнком. Или - люди "оттуда"?
В пыльных завесах солнца пляшут искры, он сидит в трусах, между своими коленями на низком диване, почти на полу, среди книг, иссохших растений, коробок из-под обуви, ждёт, когда в дверь позвонят снова. Он иностранный подданный, what on earth you're doing here? Какого лешего. Он спит, оставьте его в покое. Его нет дома. Его нет вообще. Всякий покинувший страну перестаёт существовать, чего ж вы ломитесь к несуществующему человеку?..
Его нет, и всё же он здесь. Поразительно и невероятно: он - здесь. Проходят минуты, за дверью молчание. Звонок не повторился. Он включает радио, женский голос тараторит на чудовищном языке подворотен: на родном языке. За завтраком (добрая хозяйка оставила кое-что в холодильнике) приезжий раздумывает, позвонить ли ему на улице из автомата или прямо отсюда.
"Павел Евгеньевич?"
Заспанный голос: "Какой тебе ещё Павел Евгеньевич".
"Будьте добры Павла Евгеньевича".
"А кто его спрашивает?"
"Знакомый… с ним договаривались".
"Кто договаривался?"
"Знакомый".
"Кто спрашивает?.."
Чертей вызывают трижды. Трубку берёт сам Павел Евгеньевич, о котором известно только то, что его зовут Павел Евгеньевич. Приезжий передаёт привет от такого-то - род пароля; ему велят перезвонить через полчасика. Пыльно отсвечивает мутный, как око слепца, экран телевизора, за окном, в просвете тёмных, не стиранных со времён революции Семнадцатого года штор, сияющий день. Первый день на родине. Несколько времени погодя несуществующий человек нетерпеливо крутит расхлябанный диск. Короткие гудки. Снова и снова он набирает номер. Он вышел на улицу, одетый так, чтобы не бросаться в глаза, но что-то в походке, в лице, он это чувствует, выдают в нём воскресшего из небытия. Блудный сын вернулся. То-то радости. Заколите откормленного тельца!
И правда: день так юн и ослепителен, и сверкает в витринах, и вспыхивает молниями в стёклах несущихся мимо машин, что забытое счастье - выбежать из парадного без шапки, в распахнутом пальто, в синеву, счастье шагать по этим улицам - оживает в душе приезжего; сейчас, когда пришла пора приступить к делу, ему кажется, что задуманное было не целью, а лишь предлогом.
Мешает, однако, нечто. Мешает чувство умышленности. Прохожие искоса поглядывают на него. Чьи-то глаза провожают его. Он идёт, жмётся к домам, и кто-то следует за ним. С самого начала его взяли на прицел, поджидали у подъезда. Это уже что-то психиатрическое. Он сворачивает, кто-то тоже сворачивает. Успеть перебежать улицу, рискуя жизнью: бесправие пешеходов - первое, чему здесь следует научиться. Турист увидел вывеску ювелирного магазина, гордо прошагал мимо, постоял на углу, вернулся, разглядывает витрину. Охранник из отряда приматов, поперёк себя шире, устремил на него недобрый зрак.
Дальнейшее - как скверный криминальный роман. Некто кивает в стеклянных дверях. Клиент входит внутрь, оба минуют торговый зал, его ни о чём не спрашивают, на него не смотрят, в задней комнате сидит элегантный, с дорогой булавкой в галстуке, деловой и немногословный молодой человек. Едут по Садовому кольцу, где катится лавина, где воздух дрожит от рёва и грохота, руки водителя в перстнях, в манжетах с мерцающими запонками вращают баранку, глаза прищурены, для этой касты правил не существует. Врываются в гущу урчащих, тарахтящих машин, несутся вперёд под рубиновым оком светофора, эффектно сворачивают. Визжат тормоза. Впереди Красные Ворота.
Проезд Серова или как он теперь называется. Никто никогда не сможет ответить, кто такой был этот Серов. Никто не помнит, никому не придёт в голову, что на углу была когда-то керосиновая лавка. Огромными буквами - не курить, всё обито железом, жёлто-серебристая струя льется из крана в железное корыто, продавец в клеёнчатом фартуке красной, лоснящейся ручищей, литровым черпаком наливает серебряный керосин, вытряхивает капли из воронки, очередь с бидонами, с бутылками на верёвочке, и этот запах.
Ещё немного - покажется полукруглый, наподобие туннеля, вход в метро. "Где такие люди, настойчивые люди…" А ведь мы даже помним, хоть и смутно, шахту метрополитена в переулке, рядом с чехословацким посольством. "Они сказали, будет сдана работа в срок! Кессонщики, бетонщики… Бетонщики, кессонщики… Где такие люди? На Ме Тро!".
Осанна! Гремит и ликует хор всесоюзного радиокомитета. Срок, метро, ублюдочная рифма в духе тридцатых годов. Что такое срок? Схватить срок, тянуть срок. Влепить новый срок. Всё слепилось вместе на улицах старого города, башня с квадратными часами, с гигантским портретом генералиссимуса, а там Земляной Вал, поворот на Покровку мимо кинотеатра "Спартак", Маросейка, Ильинка, ночные переулки, глухие ворота. Мигающая сигнализация, сами собой раздвигаются чугунные створы, а там двор, тусклые огоньки, этажи камер.
Чуть дальше… но машина успела свернуть, взвизгнули тормоза, пассажир очнулся. Знакомый дом из времён детства. Фасад обманчив. "Свой!" - кричат ему окна. "Чужой", - бубнит подъезд. Приехали: тёмная лестница с дореволюционными перилами, по таким перилам съезжали на животе сто лет назад. Провожатый ведёт клиента, звякнула цепочка, на пороге встречает хозяин, приземистая бородатая личность, интеллектуал-громила, с кольцом в ухе и золотым крестиком на шее, в куртке иноземного покроя, в необъятных джинсах. Мяукает кот. После чего молодой человек в перстнях, доставивший гостя, деликатно исчезает.
Трудно понять, что это за квартира: музей, жилище коллекционера или антикварный магазин; впрочем, хозяин - известное лицо: не то историк, не то писатель-фантаст; вернее, то и другое; разбойная внешность - модный стиль. Кинжалы и арбалеты. На бархате, за стеклом кресты, медали, звёзды, сейчас можно без особых усилий приобрести полного Георгиевского кавалера, можно Отечественную войну. Заметьте, подлинную. Желаете посмотреть?.. Не интересуетесь. А что же вас интересует?
Я полагал, промолвил приезжий, что с вами договорились.
"Со мной?.. Ошибаетесь, драгоценный, со мной никто ни о чём не договаривался!" Должен был позвонить Павел Евгеньевич. "Какой Павел Евгеньевич? Кто такой Павел Евгеньевич? Не ведаю никакого Павла Евгеньевича. Да вы проходите, милости прошу".
Писатель подталкивает гостя в комнатку рядом. "Рюмочку коньяку?"
О, сказал гость, мельком взглянув на этикетку. Хозяин развёл руками: "Другого не держим".