III
Перехватив взгляд посетителя, густобородый детина поднялся и снял с полки несколько книг, стоявших на виду, - пёстро разрисованные переплёты.
"Интересуюсь, как видите, историей. Российская история, это, я вам скажу, непочатый край. Всё сфальсифицировано коммунистами".
Иностранец переворачивал страницы.
"Вот так… вы, конечно, там, как бы это сказать, маленько отстали. А вот кстати: известно ли вам, при каких обстоятельствах было совершено это изобретение?"
Какое изобретение, спросил гость.
Хозяин показал на блюдце с нарезанным лимоном.
"Тоже, я бы сказал, часть отечественной истории. - Короткий вздох. - За то, чтобы у нас всё было о-кэй. За нашу родину, нашу мать, едри её в корень. Родину забывать нельзя!"
Он опрокинул пузатую рюмку в волосатый рот, с наслаждением обсосал дольку лимона.
"Император Александр Третий, да будет вам известно, был большим почитателем и коллекционером коньяков. Вообще знал толк в выпивке… Так вот".
Разговор продолжается, между тем из нижнего ящика извлекается нечто, на свет является картонная коробка.
"Да, так вот: знал, я говорю, толк. Но, к несчастью, врачи определили болезнь почек. Прописали его величеству витамины, лимоны, ни капли спиртного. За этим следила сама царица. А знаете, кто она была?"
Коробка лежит на столе, писатель протягивает ладонь. Иностранец отсчитывает серозелёные сотенные бумажки. Небрежно-внимательно, большим пальцем, держа пачку в другой руке, хозяин пересчитывает.
"Ты мне мешаешь. Брысь". Кот разгуливает, задевая хвостом за брюки покупателя.
"Она была датчанка. Все русские царицы были немками, а она датчанка. А датчане, знаете ли, отъявленные трезвенники. Ну и вот, однажды она входит, государь в это время сидел со свитским генералом: естественно, выпивали. Увидал жену - и бутылку в сапог. А сам сосёт лимонную дольку, соблюдает диету. И, представьте себе, получилось исключительно удачное сочетание. За границей как-то не признают наш приоритет".
За границей, возразил гость, коньяк не принято заедать лимоном.
"Тем хуже. Ещё рюмочку? На посошок?".
Гость распаковывет товар, внимательно осматривает покупку, хозяин важно кивает, дескать, можете не сомневаться. Ему вручили принадлежности, сбрую, круглую, чёрно поблескивающую штуку в целлофане, плоскую жестяную коробку. Похоже, из-под леденцов.
Разве они ещё существуют?
"А как же".
В моё время, заметил гость, их уже не было.
"Ваше время, дорогуша, давно прошло. У нас теперь всё есть. И монпасье, и коньяки какие только душа пожелает. И… Одним словом, всё есть. И даже больше".
Он добавил:
"Если вам нужен специалист…"
И показал глазами на коробку. Гость слушал с лёгким любопытством.
"Обойдётся ненамного дороже. Можно договориться. Вы возвращаете мне вот это, доплачиваете разницу… фамилия, адрес, необходимые приметы. Об остальном можете не беспокоиться. Спокойно садитесь в самолет. Объявление в рамочке вам пришлют. Ваше здоровье".
Они бредут по узкому коридору.
"Да, и ещё хотел вам сказать напоследок… Стёбаный в р-рот!" - заревел он и яростно пнул кота. Зверь отлетел с жалостным мяуканьем в другой конец коридора.
"Вот то-то же. На чём я остановился… Хочу предупредить. Может, и не стоит, а надо. - Он заглянул в глазок, взялся за дверную цепочку. - Честность и доверие - моё первое правило. Я не знаю, кто вы такой, вы, положим, знаете, кто я такой, но никогда меня не видели. И я вас не видел, ясно? Я уважаю вас, вы уважаете меня, мы оба - уважаемые люди, как сказал один философ. Так вот, - промолвил хозяин ласково, - если ты кого-нибудь сюда приведёшь. Или кто сам без тебя придёт, ты меня понял".
Гость сделал вид, что не понимает.
"Объясняю, - сказал писатель. - Если кто-нибудь что-нибудь. Я тебе глаза выдавлю, яйца раздавлю".
Приезжий пожал плечами.
"Разыщу везде, хоть в Новой Зеландии. Ясно?"
Молчание.
"Может, повторить?"
"Ясно", - сказал иностранец.
"Окей. Вижу, что имею дело с интеллигентным человеком. А теперь канай отсюда. - Он снял цепочку. - И подумай над моим предложением, на размышление два дня. Если нет, считай, что я тебе приснился. Всех благ".
IV
Город - как моток проволоки. Город невозможно распутать, разогнуть его петли, распрямить кривые улицы, и никогда не удастся сделать его просторным, вольным, даже если смести прочь всю эту мерзость фанерных реклам, безвкусных статуй, пряничного кича и державного великолепия. Турист подкрепился чем Бог послал и валяется на подстилке. Странно, он не решается вылезти, двинуться в центр, увидеть башни со звёздами и орлами и монструозного всадника перед Историческим музеем. Пройтись мимо университета, вдохнуть воздух прекрасного города, который мы так любили.
Нам казалось, что мы плоть от его плоти. Нам казалось, нигде больше невозможно жить.
Город был древен, дряхл, достаточно было заглянуть в первый попавшийся двор, бросить взгляд на осыпавшиеся карнизы, ржавые водосточные трубы, искрошенную кирпичную кладку, достаточно было увидеть его торчащие старые кости и полузасохшие выделения. Город был стар, но странно и неестественно моложав, словно подвергся рискованной операции пересадки гонад. Город напоминал престарелого нарумяненного кавалера. И гостю казалось, что он разгадал секрет этого подозрительного обновления, искусственной юности: её условием было забвение прошлого. Но какое же забвение, сказал он себе, - а как же все эти орлы, маршал, новенькие маковки церквей, вся благочестивая и героическая история, выставленная напоказ. Но, как и прежде, героическая история не берегла, а декорировала прошлое.
Два дня, три дня, думал он, от силы неделю. И нас здесь больше не будет. Призраки долго не задерживаются. В сущности, так приятно думать, что через неделю тебя здесь уже не будет. И так горько. А пока, прежде чем приступить к "делу", хочется повидать кое-кого. Он роется в записной книжке. Короткие нервные гудки, квартира жива.
Она там говорит с кем-то - если это она. Сидя на низком ложе, чуть ли не на полу, жилец крутит диск снова и снова. Два часа спустя он отыскал дом, он стоит на площадке перед квартирой, узнаёт почерк на прикнопленной к дверям записке и не верит своим глазам. Он слышит тяжёлые шаги, которые медленно поднимаются по ступенькам, слышит частый стук своего сердца, - один марш, другой, сейчас она появится из-за поворота лестницы, обвисшая, отяжелевшая женщина с розовыми щеками, с потускневшим взглядом. Лейтенант в зимней, наброшенной на плечи шинели, хитрый, подмигивающий, весёлый человек, всегда как будто в подпитии, подходит к сидящему, минутная стрелка прыгает на стене по нарисованным цифрам, мёртвый город, четвёртый час, настежь открытое окно, решётка, продрогший арестант за крошечным столиком в углу. Следователь щёлкает пальцами, словно карточный фокусник, выкладывает фотографию, ясные глаза, завитки светлых волос, нежный подбородок, кто такая? На обороте вместо имени ребус. Конспирация, шифр? Ничего себе краля. Ты её - того? Ну и как? Давай, рассказывай.
Она, наконец, взобралась на площадку между маршами, слышно её дыхание, и тут оказывается, что это не она. Пройдя мимо и не взглянув на гостя, цепляясь за перила, - и дальше наверх, её шаги остановились на площадке верхнего этажа, слышно бряканье ключей.
Тишина в подъезде. Пришелец сдёргивает записку - "сейчас вернусь", но прошло уже полчаса. Прошло целых сорок пять минут. Всё ненадёжно в этом городе, говорят одно, думают другое, назначают свидание и не являются. Обманный манёвр, и не зря её голос по телефону звучал двусмысленно. Согласилась встретиться, и тотчас пожалела, и теперь это уведомлёние, этот шифр означает: подождать и уйти. Посетитель комкает записку, делает шаг к перилам, стоп, внизу хлопнула дверь подъезда. Снова кто-то поднимается по лестнице.
Она слегка запыхалась. Человек, прибывший из прошлого, с изумлением видит её наяву: она в расстёгнутом пальто, шёлковая косынка вокруг шеи. Поразительно, лепечет он.
"Раздевайся… Что тебя так удивило?" - сказала она, снимая пальто, сдёргивая косынку.
Она в тёмнооранжевом закрытом платье до колен, это её цвет, накладные плечи, платье подчёркивает грудь и талию. Вернулась мода тех лет. Она подходит к зеркалу… та же прическа, завитки на висках.
"Поразительно, - сказал гость, - ты нисколько не изменилась".
Тёмно-медовые глаза, грудной голос, привкус мёда:
"Спасибо. В самом деле?"
"Столько лет прошло, Оля".
"Ты долго ждал?"
Она хочет сказать - долго ли пришлось стоять на лестнице. Достаёт из буфета чашки с синими ободками, повидимому, парадный сервиз, сидит на корточках перед холодильником, застёжка лифчика между лопатками, круглый зад, обтянутый платьем. Чайник кипит на плите.
"Извини, - она смущённо улыбается, - я опять забыла… как тебя зовут".
Забыла, вот те раз. Этого не может быть. Забыла!
"Но ведь ты узнала меня, когда я звонил".
"Узнать-то узнала. Память девичья… мы вместе учились, да? Напомни, пожалуйста".
Может быть, она притворяется? Гость всё ещё держит в руках своё приношение.
"О, спасибо. У нас теперь это тоже есть…"
Он возится со штопором, из кухни перешли в комнату, весёленькие гардины во всю стену приоткрывают широкое низкое окно без подоконника, люстра с подвесками под старину, игрушки, статуэтки, альбомы и парадные корешки книг за стёклами. Мишка на диване и фотографии. Она и ещё кто-то, она посреди школьных подруг, а вот их выпуск, полузабытые лица; его, конечно, здесь нет.
"Так ты, значит…" Она спрашивает, откуда он приехал.
Видно, и в самом деле всё улетучилось из её памяти, но даже если бы она притворялась, что не помнит ничего, - какая, в сущности, разница? Словно откровение, несуществующего человека осеняет простая мысль, очевидная истина: всё, что кажется ему таким важным, здесь не имеет значения, всё, чем он жил эти годы, никому не интересно, и сам он неинтересен, потому что его не существует. Потому что двух времён быть не может. Здесь идёт своя жизнь, здесь живут своими заботами, от этих забот, новостей и сенсаций он далёк, чего доброго, даже не слышал о них; а то, что для него живо, словно случилось вчера, - для них минувший век, неправдоподобное прошлое.
"Для них". Теперь и она превратилась в одну из "них".
В том-то и дело! Они все чем-то заняты, - а он?.. Понимая, видя по выражению её глаз, по тому, как она скучливо кивает, рассеянно пригубила рюмку, рассекла лопаточкой торт, что воспоминания её нисколько не увлекают, что, по-видимому, она думает о каких-то срочных делах и ждёт, когда он поднимется, чтобы проститься, - прекрасно всё это понимая, гость не может остановиться и всё ещё повторяет упавшим голосом: а помнишь парадную лестницу, балюстраду, где мы часами стояли, глядя вниз… Помнишь то, помнишь это… Да, помню, говорит она. Нет, не помню.
"А Серёгу помнишь?"
"Какого Серёгу?"
"Он приходил к нам на факультет".
Она поджимает губы, мотает головой.
"Ну, такой… Ну, он ещё…"
Пожимает плечами.
"Вас, наверное, всех вызывали", - сказал он.
"Кто вызывал?"
"Когда это случилось".
И опять она ничего не понимает, ничего не помнит, словно вчера родилась на свет: "Что ты имеешь в виду?" Разговор глухонемых. Свидание напоминает телепрограмму с выключенным звуком.
И, словно под крутящимися стрелками часов, она неудержимо стареет: видны морщинки вокруг глаз, пергаментные веки, дрябловатая шея. Неуловимо и неуклонно её лицо тяжелеет, становится жёстче, день опять заволокся тучами, обещали дождь, говорит она, и зажигает люстру, но искусственный свет ещё безжалостней подчёркивает её годы. Но память, о, память ревнива и неподатлива. Память не терпит исправлений, дёржится за своё и отталкивает новые впечатления. Пройдёт немного времени, может быть, несколько часов, и этот новый образ поблёкнет. Останется, вступит снова в свои права та, какой она была на самом деле, какой была когда-то на фотографии, которую эти крысы нашли при обыске. И уже не припомнишь, о чём, собственно, шёл ненужный, прерывающийся разговор. Бесполезно было встречаться.
Я знаю, что ты предала меня. Не хочется ворошить прошлое, я тебя понимаю. Поверь, я на тебя не сержусь: любая поступила бы так на твоём месте. Тебе грозили, ты испугалась, а кто не пугался тогда до обморока, до патриотического восторга? Ты подписала то, что велели, но не подумай, что я пришёл об этом напомнить, дорогая, это не имеет значения. И я не сержусь на тебя за то, что ты сделала вид, будто всё позабыла, даже моё имя… а может, забыла на самом деле? Да, конечно, ты всё забыла. У тебя своя жизнь. Я увидел тебя и подумал, не чудо ли - всё вернулось. Но у тебя своя жизнь, и двух времён не бывает. Ты сидела напротив меня, резала торт, подносила к губам вино и думала, когда же он, наконец, уберётся. У тебя пергаментные веки, морщины и складки у рта, но они разгладились, не правда ли, когда я ушёл. Какое прошлое ты хотела прогнать? Окончила университет, тебя взяли в научный институт, более или менее престижный, более или менее бездельный. Муж, которого выбрала в толпе поклонников, их ведь в самом деле было немало, - пожили, разочаровались - развелись. Чего доброго, и во мне бы разочаровалась, если бы ничего не случилось, если бы каким-то образом ты согласилась выйти за меня. Но ничего и не случилось, не было ничего, забвение - условие молодости, а ты хочешь быть молодой; забыть прошлое, чтобы сохранить красоту бёдер, волнующую походку, этот всё ещё прелестный, полнеющий стан.
V
Иностранец шагает по набережной, сворачивает в переулок, он решил совершить это паломничество, как некогда отправлялись к святым на поклон, накануне опасного предприятия.
В вестибюле, напротив лотка с альбомами и открытками, он протягивает в окошечко деньги, один билет, будьте добры.
"Вы - турист?"
Он величественно кивнул.
"По-русски понимаете?"
"Думаю, что да", - сказал он.
Кассирша показывает на объявление: входной билет столько-то, для зарубежных гостей… ого, это уже что-то новое. Род пошлины на искусство. Иностранец усмехнулся недоброй усмешкой.
"Будьте добры, один билет".
"Вы по-русски понимаете?"
"Это не по-русски".
"А по каковски?" - спросила она саркастически.
"Гражданин, - сказал кто-то за спиной, - или платите, или отойдите".
Подошёл милиционер.
"Вот, требуют билет, а платить не желают".
Иностранец сказал:
"Во-первых, я не требую, а прошу. Во-вторых - почему же это я не желаю".
"Попрошу документы".
Турист шмыгнул носом:
"Я великолуцкий".
"Чего?"
"Из Великих Лук… город такой".
"Знаем, что город. Документы ваши попрошу предъявить".
"Документы?" - спросил турист. Этого ещё не хватало.
Человек в погонах ждал. Турист копался в боковом кармане. Заплатить кесарю кесарево - или вон отсюда; но какой-то бес вселился в него. "Знаете что…" - проговорил он. Сзади напомнили: "Гражданин! Или платите, или…" "О, непременно", - сказал турист. Они отошли в сторонку.
"Знаете что, - сказал приезжий, вынул свою атлантическую книжечку и вложил в неё кое-что. - Я вот тут подумал. Чем этой хрычовке платить, лучше уж подарю вам…"
Милиционер конвоирует гостя до входа.
"Это наш человек".
И он вступил в зал. Кое-что изменилось. Вернее, ничего не изменилось. Поблескивают рамы, и белый пасмурный день отсвечивает в стёклах, за которыми стоят беспощадные пронзительные глаза. Смолистые кудри Димитрия Солунского, крутолобый Николай Мирликийский, узкая, похожая на подростка Параскева Пятница, братья-мученики со скорбными лицами, бок о бок на неподвижно гарцующих тонкошеих конях, дальше, дальше… Наконец, он увидел издали трёх юношей. Ни на что больше он смотреть не хотел.
Странно, думал приезжий, иудеи должны были представлять себе эту историю совершенно иначе; и вообще речь шла о чём-то другом. В полуденный зной пришли три мужика в запылённой одежде. Гостей усадили в тени под деревом, хозяин хлопочет об угощении. "И будет сын у Сарры, жены твоей". А тут не мужи - ангелы. Они ничего не говорят, ничего не едят, они просто сидят и молчат, склонив головы в пышных причёсках, и угадывают мысли друг друга. В сущности, они трое - одна неизречённая мысль. Красота, гармония, покой. То, чего никогда не было и не будет на этой земле.
Не было ни малейшей охоты вступать в беседу с аккуратно причёсанным старцем, который остановился позади и спросил: "Это кто ж такие будут?"
Приезжий пожал плечами. Старик остался недоволен его ответом. "Какая ж это Троица. Троица - это отец-сын-святой дух. А это что?"
"Угу", - сказал приезжий, не отрывая глаз от иконы.
"А?"
"Вы совершенно правы".
"Я говорю: а это что?"
"Это? - спросил турист, просыпаясь. - Как вам сказать. Это беседа без слов: Я, Ты и Он. Это аллегория времени, слева прошлое, справа будущее. А посредине настоящее".
"А по-моему, - сказал старик, - это что-нибудь божественное".
"Вы правы. Тут изображена ветхозаветная Троица, три ангела пришли к Аврааму и Сарре. Их здесь не видно".
Он добавил:
"Это знаменитая икона".
"Знаю, что знаменитая. Так к кому, говоришь, пришли?"
Не дождавшись ответа, старик проговорил:
"Это что, евреи, что ль?"
К сожалению, сказал иностранец и отошёл побыть у окна. Аккуратный старичок покачал головой и побрёл прочь. Народу прибавилось. Вокруг теснились экскурсанты. Он стоял у окна. Ещё одна группа вступила в зал.
"The prophet Elija with scenes from his life!"