В избушке пахло медом. Перед камельком стоял на коленях белоголовый старик в черной сатиновой рубахе и подбрасывал дрова. В камельке весело гудело и потрескивало. На полу затейливо трепетали пятна света. В переднем углу мигала семилинейная лампа. В избушке было так тепло и уютно, что девушке даже подумалось: не задремала ли она сидя в телеге, не снится ли ей все это? Хозяин поднялся навстречу нежданным гостям - он оказался очень высоким и слегка сутулился, - отряхнул колени и, прищурив глаза, сказал глуховато:
- Доброго здоровья, люди добрые.
- Там добрые или нет - не знаю, - ответил Захарыч, пожимая руку старому знакомому, - а вот промокли мы изрядно.
Хозяин помог девушке раздеться, подбросил еще в камелек. Он двигался по избушке не торопясь, делал все спокойно и уверенно.
Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал:
- Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я пасечником не сделался - ума не приложу.
- По какому же делу едете? - спросил хозяин, поглядывая на девушку.
- А вон с доктором в Березовку едем, - объяснил Захарыч. - Ну, помочил он нас… Хоть выжимай, язви его совсем…
- Доктор, значит, будете? - спросил пасечник.
- Фельдшер, - поправила девушка.
- А-а… Смотри-ка, молодая какая, а уже… Ну, согревайся, согревайся. А мы тем делом сообразим чего-нибудь.
Девушке было так хорошо, что она невольно подумала: "Все-таки правильно, что я сюда поехала. Вот где действительно… жизнь". Ей захотелось сказать старикам что-нибудь приятное.
- Дедушка, а вы весь год здесь живете? - спросила она первое, что пришло в голову.
- Весь год, дочка.
- Не скучаете?
- Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы свое спели.
- Ты тут, наверно, всю жизнь насквозь продумал, один-то? Тебе бы сейчас учителем работать, - заметил Захарыч.
Пасечник достал из-под пола берестовый туесок с медовухой и налил всем по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял не торопясь, с достоинством. Девушка застыдилась, стала отказываться, но оба старика настойчиво уговаривали, разъясняя, что "с устатку и с холода это - первейшее дело". Она выпила полкружки.
Вскипел чайник. Сели пить чай с медом. Девушка раскраснелась, в голове у нее приятно зашумело и на душе стало легко, как в праздник. Старики вспоминали каких-то кумовьев. Пасечник раза два покосился на улыбающуюся девушку и показал на нее глазами Захарычу.
- Тебя, дочка, как звать-то? - спросил он.
- Наташей.
Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:
- Ведь она, слушай, ни разу не пожаловалась даже, что холодно, мол, дедушка. От другой бы слез не обобрался.
- А вон у ней, видишь, - указал пасечник на комсомольский значок и добавил: - Они молодцы!
Наташе вдруг захотелось рассказать что-нибудь особенное о себе.
- Вы вот, дедушка, ругались давеча, а ведь это я сама попросилась ехать в Березовку.
- Да ну? - изумился Захарыч. - И охота тебе?
- Нужно - значит, охота, - задорно ответила Наташа и покраснела. - Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень необходимо.
- Хэх ты!.. - Захарыч крутнул головой и решительно заявил: - Только сегодня мы уж никуда не поедем.
Наташа перестала улыбаться. Старики снова принялись за свой разговор. За окном было уже темно. Ветер горстями сыпал в стекло дождь, тоскливо скрипела ставня. Девушка встала из-за стола и присела у печки. Ей вспомнился врач - толстый, угрюмый человек. Провожая ее, он говорил: "Смотрите, Зиновьева… Погода-то больно того. Простудитесь еще. Может, нам кого-нибудь другого послать?" Наташа представила, как доктор, узнав, что она пережидала непогоду на пасеке, посмотрит на нее и подумает: "Я ведь и не ожидал от тебя ничего такого. Молоды вы и слабоваты. Это извинительно", а вслух, наверное, скажет: "Ничего, ничего, Зиновьева". Вспомнилось также, как пасечник посмотрел на ее комсомольский значок… Она резко поднялась и сказала:
- Дедушка, мы все-таки поедем сегодня. - И стала одеваться.
Захарыч обернулся и вопросительно уставился на нее.
- В Березовку за лекарством поедем, - упрямо повторила она. - Вы понимаете, товарищи, мы просто… мы не имеем права сидеть и ждать!.. Там больные люди. Им нужна помощь!..
Старики изумленно смотрели на нее, а девушка, ничего не замечая, продолжала убеждать их. Пальцы ее рук сжались в тугие, острые кулачки. Она стояла перед ними маленькая, счастливая и с необыкновенной любовью и смущением призывала больших, взрослых людей понять, что главное - это не жалеть себя!..
Старики все так же, с удивлением смотрели на нее и, кажется, ждали еще чего-то. Счастливый блеск в глазах девушки постепенно сменился выражением горькой обиды: они совсем не поняли ее! И старики показались ей вдруг не такими уж умными и хорошими. Наташа выбежала из избушки, прислонилась к косяку и заплакала… Было уже темно. По крыше уныло шуршал дождь. На крыльцо с карниза дробно шлепались капли. Перед окном избушки лежал желтый квадрат света. Жирная грязь блестела в этом квадрате, как масло. В углу двора, невидимая, фыркала и хрустела травой лошадь. Наташа не заметила, как на улицу вышел хозяин.
- Где ты, дочка? - негромко позвал он.
- Здесь.
- Ну-ка пошли в избу. - Пасечник взял ее за руку и повел за собой. Наташа покорно шла, вытирая на ходу слезы. Когда они появились в избушке, Захарыч суетливо копошился в темном углу, отыскивая что-то.
- Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее, - ворчал он.
А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько смущенно говорил:
- На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяснить лишний раз… А это ты хорошо делаешь, что о людях заботишься так. Молодец.
Наконец Захарыч нашел шапку. На Наташу вместо пальто надели большой полушубок и брезентовый плащ. Она стояла посреди избы неуклюжая и смешная, поглядывая из-под башлыка мокрыми веселыми глазами и шмыгая носом. А вокруг нее хлопотали виноватые старики, соображая, что бы еще надеть на нее…
Через некоторое время телега снова мягко катилась по дороге, и на ней снова тряслись два человека.
По-прежнему ровно шумел дождь; обочь дороги, в канавках, тихонько булькало и хлюпало.
Сельские жители
"А что, мама? Тряхни стариной - приезжай. Москву поглядишь и вообще. Денег на дорогу вышлю. Только добирайся лучше самолетом - это дешевле станет. И пошли сразу телеграмму, чтобы я знал, когда встречать. Главное, не трусь".
Бабка Маланья прочитала это, сложила сухие губы трубочкой, задумалась.
- Зовет Павел-то к себе, - сказала она Шурке и поглядела на него поверх очков. (Шурка - внук бабки Маланьи, сын ее дочери. У дочери не клеилась личная жизнь (третий раз вышла замуж), бабка уговорила ее отдать ей пока Шурку. Она любила внука, но держала его в строгости.)
Шурка делал уроки за столом. На слова бабки пожал плечами - поезжай, раз зовет.
- У тебя когда каникулы-то? - спросила бабка строго.
Шурка навострил уши.
- Какие? Зимние?
- Какие же еще, летние, что ль?
- С первого января. А что?
Бабка опять сделала губы трубочкой - задумалась.
А у Шурки тревожно и радостно сжалось сердце.
- А что? - еще раз спросил он.
- Ничего. Учи знай. - Бабка спрятала письмо в карман передника, оделась и вышла из избы.
Шурка подбежал к окну - посмотреть, куда она направилась.
У ворот бабка Маланья повстречала соседку и стала громко рассказывать:
- Зовет Павел-то в Москву погостить. Прямо не знаю, что делать. Прямо ума не приложу. "Приезжай, - говорит, - мама, шибко я по тебе соскучился".
Соседка что-то отвечала. Шурка не слышал, что, а бабка ей громко:
- Оно, знамо дело, можно бы. Внучат ни разу не видела еще, только по карточке. Да шибко уж страшно. Около них остановились еще две бабы, потом еще одна подошла, потом еще… Скоро вокруг бабки Маланьи собралось изрядно народа, и она снова и снова начинала рассказывать:
- Зовет Павел-то к себе, в Москву. Прямо не знаю, что делать…
Видно было, что все ей советуют ехать. Шурка сунул руки в карманы и стал ходить по избе. Выражение его лица было мечтательным и тоже задумчивым, как у бабки. Он вообще очень походил на бабку - такой же сухощавый, скуластенький, с такими же маленькими умными глазами. Но характеры у них были вовсе несхожие. Бабка - энергичная, жилистая, крикливая, очень любознательная. Шурка тоже любознательный, но застенчивый до глупости, скромный и обидчивый.
Вечером составляли телеграмму в Москву. Шурка писал, бабка диктовала.
- Дорогой сынок Паша, если уж ты хочешь, чтобы я приехала, то я, конечно, могу, хотя мне на старости лет…
- Привет! - сказал Шурка. - Кто же так телеграммы пишет?
- А как надо, по-твоему?
- Приедем. Точка. Или так: приедем после Нового рода. Подпись: мама. Все.
Бабка даже обиделась.
- В шестой класс ходишь, Шурка, а понятия никакого. Надо же умнеть помаленьку!
Шурка тоже обиделся.
- Пожалуйста, - сказал он. - Мы так знаешь, на сколько напишем? Рублей на двадцать по старым деньгам.
Бабка сделала губы трубочкой, подумала.
- Ну, пиши так: сынок, я тут посоветовалась кое с кем…
Шурка отложил ручку.
- Я не могу так. Кому это интересно, что ты тут посоветовалась кое с кем? Нас на почте на смех поднимут.
- Пиши, как тебе говорят! - приказала бабка. - Что я, для сына двадцать рублей пожалею?
Шурка взял ручку и, снисходительно сморщившись, склонился к бумаге.
- Дорогой сынок Паша, поговорила я тут с соседями - все советуют ехать. Конечно, мне на старости лет боязно маленько…
- На почте все равно переделают, - вставил Шурка.
- Пусть только попробуют!
- Ты и знать не будешь.
- Пиши дальше: мне, конечно, боязно маленько, но уж… ладно. Приедем после Нового года. Точка. С Шуркой. Он уж теперь большой стал. Ничего, послушный парень.
Шурка пропустил эти слова - насчет того, что он стал большой и послушный.
- Мне с ним не так боязно будет. Пока до свиданья, сынок. Я сама об вас шибко…
Шурка написал: "жутко".
- …соскучилась. Ребятишек твоих хоть посмотрю. Точка. Мама.
- Посчитаем, - злорадно сказал Шурка и стал тыкать пером в слова и считать шепотом: - Раз, два, три, четыре…
Бабка стояла за его спиной, ждала.
- Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят! Так? Множим шестьдесят на тридцать - одна тыща восемьсот? Так? Делим на сто - имеем восемнадцать… На двадцать с чем-то рублей! - торжественно объявил Шурка.
Бабка забрала телеграмму и спрятала в карман.
- Сама на почту пойду. Ты тут насчитаешь, грамотей.
- Пожалуйста. То же самое будет. Может, на копейки какие-нибудь ошибся.
…Часов в одиннадцать к ним пришел Егор Лизунов - сосед, школьный завхоз. Бабка просила его домашних, чтобы, когда он вернется с работы, зашел к ней. Егор много ездил на своем веку, летал на самолетах.
Егор снял полушубок, шапку, пригладил заскорузлыми ладонями седеющие потные волосы, сел к столу. В горнице запахло сеном и сбруей.
- Значит, лететь хотите?
Бабка слазила под пол, достала четверть с медовухой.
- Лететь, Егор. Расскажи все по порядку - как и что.
- Так чего тут рассказывать-то? - Егор не жадно, как-то даже немножко снисходительно смотрел, как бабка наливает пиво. - Доедете до города, там сядете на Бийск - Томск, доедете на нем до Новосибирска, а там опросите, где городская воздушная касса. А можно сразу до аэропорта ехать…
- Ты погоди! Заладил: можно, можно. Ты говори, как надо, а не как можно. Да помедленней. А то свалил все в кучу. - Бабка подставила Егору стакан с пивом, строго посмотрела на него.
Егор потрогал стакан пальцами, погладил.
- Ну, доедете, значит, до Новосибирска и сразу спрашивайте, как добраться до аэропорта. Запоминай, Шурка.
- Записывай, Шурка, - велела бабка.
Шурка вырвал из тетрадки чистый лист и стал записывать.
- Доедете до Толмачева, там опять спросите, где продают билеты до Москвы. Возьмете билеты, сядете на Ту-104 и через пять часов в Москве будете, в столице нашей Родины.
Бабка, подперев голову сухим маленьким кулачком, горестно слушала Егора. Чем больше тот говорил и чем проще представлялась ему самому эта поездка, тем озабоченнее становилось ее лицо.
- В Свердловске, правда, сделаете посадку…
- Зачем?
- Надо. Там нас не спрашивают. Сажают, и все. - Егор решил, что теперь можно и выпить. - Ну?.. За легкую дорогу.
- Держи. Нам в Свердловске-то надо самим попроситься, чтоб посадили, или там всех сажают? Егор выпил, смачно крякнул, разгладил усы.
- Всех… Хорошее у тебя пиво, Маланья Васильевна. Как ты его делаешь? Научила бы мою бабу… Вабка налила ему еще один стакан.
- Когда скупиться перестанете, тогда и пиво хорошее будет.
- Как это? - не понял Егор.
- Сахару побольше кладите. А то ведь вы вс" подешевле да посердитей стараетесь. Сахару побольше кладите в хмелину-то, вот и будет пиво. А на табаке его настаивать - это стыдоба.
- Да, - задумчиво сказал Егор. Поднял стакан, поглядел на бабку, на Шурку, выпил. - Да-а, - еще раз сказал он. - Так-то оно так, конечно. Но в Новосибирске когда будете, смотрите не оплошайте.
- А что?
- Да так… Все может быть. - Егор достал кисет, закурил, выпустил из-под усов громадное белое облако дыма. - Главное, конечно, когда приедете в Толмачево, не спутайте кассы. А то во Владивосток тоже можно улететь.
Бабка встревожилась и подставила Егору третий стакан.
Егор сразу его выпил, крякнул и стал развивать свою мысль:
- Бывает так, что подходит человек к восточной кассе и говорит: "Мне билет". А куда билет - это он не спросит. Ну и летит человек совсем в другую сторону. Так что смотрите.
Бабка налила Егору четвертый стакан. Егор совсем размяк. Говорил с удовольствием:
- На самолете лететь - это надо нервы да нервы! Вот он поднимается - тебе сразу конфетку дают…
- Конфетку?
- А как же. Мол, забудься, не обращай внимания… А на самом деле это самый опасный момент. Или тебе, допустим, говорят: "Привяжись ремнями". - "Зачем?" - "Так положено". - "Хэх… положено. Скажи прямо: можем навернуться, и все. А то - положено".
- Господи, господи! - сказала бабка. - Так зачем же и лететь-то на нем, если так…
- Ну, волков бояться - в лес не ходить. - Егор посмотрел на четверть с пивом. - Вообще реактивные, они, конечно, надежнее. Пропеллерный, тот может в любой момент сломаться - и пожалуйста… Потом: горят они часто, эти моторы. Я один раз летел из Владивостока… - Егор поудобнее устроился на стуле, закурил новую, опять посмотрел на четверть; бабка не пошевелилась. - Летим, значит, я смотрю в окно: горит…
- Свят, свят! - сказала бабка.
Шурка даже рот приоткрыл - слушал.
- Да. Ну, я, конечно, закричал. Прибежал летчик… Ну, в общем, ничего - отматерил меня. Чего ты, говорит, панику поднимаешь? Там горит, а ты не волнуйся, сиди… Такие порядки в этой авиации.
Шурке показалось это неправдоподобным. Он ждал, что летчик, увидев пламя, будет сбивать его скоростью или сделает вынужденную посадку, а вместо этого он отругал Егора. Странно.
- Я одного не понимаю, - продолжал Егор, обращать к Шурке, - почему пассажирам парашютов не дают?
Шурка пожал плечами. Он не знал, что пассажирам не даются парашюты. Это, конечно, странно, если это так.
Егор ткнул папироску в цветочный горшок, привстал, Налил сам из четверти.
- Ну и пиво у тебя, Маланья!
- Ты шибко-то не налегай - захмелеешь.
- Пиво, просто… - Егор покачал головой и выпил. - Кху! Но реактивные, те тоже опасные. Тот, если что сломалось, топором летит вниз. Тут уж сразу… И костей почом не соберут. Триста грамм от человека остается. Вместе с одеждой.
Егор нахмурился и внимательно посмотрел на четверть. Бабка взяла ее и унесла в прихожую комнату. Егор посидел немного и встал. Его слегка качнуло.
- А вообще-то не бойтесь! - громко сказал он. - Садитесь только подальше от кабины - в хвост - и летите. Ну, пойду…
Он грузно прошел к двери, надел полушубок, шапку.
- Поклон Павлу Сергеевичу передавайте. Ну, пиво у тебя, Маланья! Просто…
Бабка была недовольна, что Егор так скоро захмелел - не поговорили толком.
- Слабый ты какой-то стал, Егор.
- Устал, поэтому. - Егор снял с воротника полушубка соломинку. - Говорил нашим деятелям: давайте вывезем летом сено - нет! А сейчас, после этого бурана, дороги все позанесло. Весь день сегодня пластались, насилу к ближним стогам пробились. Да еще пиво у тебя такое… - Егор покачал головой, засмеялся. - Ну, пошел. Ничего, не робейте - летите. Садитесь только подальше от кабины. До свиданья.
- До свиданья, - сказал Шурка.
Егор вышел; слышно было, как он осторожно спустился с высокого крыльца, прошел по двору, скрипнул калиткой и на улице негромко запел:
Раскинулось море широко…
И замолчал.
Бабка задумчиво и горестно смотрела в темное окно. Шурка перечитывал, то, что записал за Егором.
- Страшно, Шурка, - сказала бабка.
- Летают же люди…
- Поедем лучше на поезде?
- На поезде - это как раз все мои каникулы на дорогу уйдут.
- Господи, господи! - вздохнула. бабка. - Давай писать Павлу. А телеграмму анулироваем.
Шурка вырвал из тетрадки еще один лист.
- Значит, не полетим?
- Куда же лететь - страсть такая, батюшки мои! Соберут потом триста грамм…
Шурка задумался.
- Пиши: дорогой сынок Паша, посоветовалась я тут со знающими людями…
Шурка склонился к бумаге.
- Порассказали они нам, как летают на этих самолетах… И мы с Шуркой решили так: поедем уж летом на поезде. Оно, знамо, можно бы и теперь, но у Шурки шибко короткие каникулы получается…
Шурка секунду-две помешкал и продолжал писать:
"А теперь, дядя Паша, это я пишу, от себя. Бабоньку напугал дядя Егор Лизунов, завхоз наш, если вы помните. Он, например, привел такой факт: он выглянул в окно и видит, что мотор горит. Если бы это было так, то летчик стал бы сшибать пламя скоростью, как это обычно делается. Я предполагаю, что он увидел пламя из выхлопной трубы и поднял панику. Вы, пожалуйста, напишите бабоньке, что это не страшно, но про меня - что это я вам написал - не пишите. А то и летом она тоже не поедет. Тут огород пойдет, свиннота разная, куры, гуси - она сроду от них не уедет. Мы же все-таки сельские жители еще. А мне ужасно охота Москву поглядеть. Мы ее проходим в школе по географии и по истории, но это, сами понимаете, не то. А еще дядя Егор сказал, например, что пассажирам не даются парашюты. Это уже шантаж. Но бабонька верит. Пожалуйста, дядя Паша, пристыдите ее. Она же вас ужасно любит. Так вот вы ей и скажите: как же это так, мама, сын у вас сам летчик. Герой Советского Союза, много раз награжденный, а вы боитесь летать на каком-то несчастном гражданском самолете! В то время, когда мы уже преодолели звуковой барьер. Напишите так, она вмиг полетит. Она же очень гордится вами. Конечно - заслуженно. Я лично тоже горжусь. Но мне ужасно охота глянуть на Москву. Ну, пока до свиданья. С приветом - Александр".
А бабка между тем диктовала: