- Поближе туда к осени поедем. Там и грибки пойдут, солонинки какой-нибудь можно успеть приготовить, варенья сварить облепишного. В Москве-то ведь все в купли. Да и не сделают они так, как я по-домашнему сделаю. Вот так, сынок. Поклон жене своей и ребятишкам от меня и от Шурки. Все пока. Записал?
- Записал.
Бабка взяла лист, вложила в конверт и сама написала адрес:
"Москва, Ленинский проспект, д. 78, кв. 156.
Герою Советского Союза Любавину Павлу Игнатьевичу.
От матери его из Сибири".
Адрес она всегда подписывала сама: знала, что так дойдет вернее.
- Вот так. Не тоскуй, Шурка. Летом поедем.
- А я и не тоскую. Но ты все-таки помаленьку собирайся: возьмешь да надумаешь лететь.
Бабка посмотрела на внука и ничего не сказала.
Ночью Шурка слышал, как она ворочалась на печи, тихонько вздыхала и шептала что-то.
Шурка тоже не спал. Думал. Много необыкновенного сулила жизнь в ближайшем будущем. О таком даже не мечталось никогда.
- Шурк! - позвала бабка.
- А?
- Павла-то, наверно, в Кремль пускают?
- Наверно. А что?
- Побывать бы хоть разок там… посмотреть.
- Туда сейчас всех пускают.
Бабка некоторое время молчала.
- Так и пустили всех, - недоверчиво сказала она.
- Нам Николай Васильевич рассказывал.
Еще с минуту молчали.
- Но ты тоже, бабонька: где там смелая, а тут испугалась чего-то, - сказал Шурка недовольно. - Чего ты испугалась-то?
- Спи знай, - приказала бабка. - Храбрец. Сам первый в штаны наложишь.
- Спорим, что не испугаюсь?
- Спи знай. А то завтра в школу опять не добудишься.
Шурка затих.
Солнце, старик и девушка
Дни горели белым огнем. Земля была горячая, деревья тоже были горячие.
Сухая трава шуршала под ногами. Только вечерами наступала прохлада. И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик, садился всегда на одно место - у коряги - и смотрел на солнце. Солнце садилось за горы. Вечером оно было огромное, красное. Старик сидел неподвижно. Руки лежали на коленях - коричневые, сухие, в ужасных морщинах. Лицо тоже морщинистое, глаза влажные, тусклые. Шея тонкая, голова маленькая, седая. Под синей ситцевой рубахой торчат острые лопатки.
Однажды старик, когда он сидел так, услышал сзади себя голос:
- Здравствуйте, дедушка!
Старик кивнул головой.
С ним рядом села девушка с плоским чемоданчиком в руках.
- Отдыхаете?
Старик опять кивнул головой. Сказал;
- Отдыхаю.
На девушку не посмотрел.
- Можно, я вас буду писать? - спросила девушка.
- Как это? - не понял старик.
- Рисовать вас.
Старик некоторое время молчал, смотрел на солнце, моргал красноватыми веками без ресниц.
- Я ж некрасивый теперь, - сказал он.
- Почему? - Девушка несколько растерялась. - Нет, вы красивый, дедушка.
- Вдобавок хворый.
Девушка долго смотрела на старика. Потом погладила мягкой ладошкой его сухую, коричневую руку и сказала:
- Вы очень красивый, дедушка. Правда.
Старик слабо усмехнулся:
- Рисуй, раз такое дело.
Девушка раскрыла свой чемодан.
Старик покашлял в ладонь:
- Городская, наверно? - спросил он.
- Городская.
- Платют, видно, за это?
- Когда как, вообще-то, Хорошо сделаю, заплатят.
- Надо стараться.
- Я стараюсь.
Замолчали.
Старик все смотрел на солнце.
Девушка рисовала, всматриваясь в лицо старика сбоку.
- Вы здешний, дедушка?
- Здешный.
- И родились здесь?
- Здесь, здесь.
- Вам сколько сейчас?
- Годков-то? Восемьдесят.
- Ого!
- Много, - согласился старик и опять слабо усмехнулся. - А тебе?
- Двадцать пять.
Опять помолчали.
- Солнце-то какое! - негромко воскликнул старик.
- Какое? - не поняла девушка.
- Большое.
- А-а… Да. Вообще красиво здесь.
- А вода вона, вишь, какая… У того берега-то…
- Да, да.
- Ровно крови подбавили.
- Да. - Девушка посмотрела на тот берег. - Да.
Солнце коснулось вершин Алтая и стало медленно погружаться в далекий синий мир. И чем глубже оно уходило, тем отчетливее рисовались горы. Они как будто придвинулись. А в долине - между рекой и горами тихо угасал красноватый сумрак. И надвигалась от гор задумчивая мягкая тень. Потом солнце совсем скрылось за острым хребтом Бубурхана, и тотчас оттуда вылетел в зеленоватое небо стремительный веер ярко-рыжих лучей. Он держался недолго - тоже тихо угас. А в небе в той стороне пошла полыхать заря.
- Ушло солнышко, - вздохнул старик.
Девушка сложила листы в ящик.
Некоторое время сидели просто так - слушали, как лопочут у берега маленькие торопливые волны.
В долине большими клочьями пополз туман.
В лесочке, неподалеку, робко вскрикнула какая-то ночная птица. Ей громко откликнулись с берега, с той стороны.
- Хорошо, - сказал негромко старик.
А девушка думала о том, как она вернется скоро в далекий милый город, привезет много рисунков. Будет портрет и этого старика. А ее друг, талантливый, настоящий художник, непременно будет сердиться: "Опять морщины!.. А для чего? Всем известно, что в Сибири суровый климат и люди там много работают. А что дальше? Что?.."
Девушка знала, что она не бог весть как даровита. Но ведь думает она о том, какую трудную жизнь прожил этот старик. Вон у него какие руки… Опять морщины! "Надо работать, работать, работать…"
- Вы завтра придете сюда, дедушка? - спросила она старика.
- Приду, - откликнулся тот.
Девушка поднялась и пошла в деревню.
Старик посидел еще немного и тоже пошел.
Он пришел домой, сел в своем уголочке, возле печки, и тихо сидел ждал, когда придет с работы сын и сядут ужинать.
Сын приходил всегда усталый, всем недовольный. Невестка тоже всегда чем-то была недовольна. Внуки выросли и уехали в город. Без них в доме было тоскливо. Садились ужинать.
Старику крошили в молоко хлеб, он хлебал, сидя с краешку стола. Осторожно звякал ложкой о тарелку - старался не шуметь. Молчали.
Потом укладывались спать.
Старик лез на печку, а сын с невесткой уходили в горницу. Молчали. А о чем говорить? Все слова давно сказаны.
На другой вечер старик и девушка опять сидели на берегу, у коряги. Девушка торопливо рисовала, а старик смотрел на солнце и рассказывал:
- Жили мы всегда справно, грех жаловаться. Я плотничал, работы всегда хватало. И сыны у меня все плотники. Побило их на войне много четырех. Два осталось. Ну вот с одним-то я теперь и живу, со Степаном. А Ванька в городе живет, в Бийске. Прорабом на новостройке. Пишет; ничего, справно живут. Приезжали сюда, гостили. Внуков у меня много, Любют меня. По городам все теперь…
Девушка рисовала руки старика, торопилась, нервничала, часто стирала.
- Трудно было жить? - невпопад спрашивала она.
- Чего ж трудно? - удивлялся старик. - Я ж тебе рассказываю: хорошо жили.
- Сыновей жалко?
- А как же? - опять удивлялся старик. - Четырех таких положить шутка нешто?
Девушка не понимала: то ли ей жаль старика, то ли она больше удивлена его странным спокойствием и умиротворенностью.
А солнце опять садилось за горы. Опять тихо горела заря.
- Ненастье завтра будет, - сказал старик.
Девушка посмотрела на ясное небо:
- Почему?
- Ломает меня всего.
- А небо совсем чистое.
Старик промолчал.
- Вы придете завтра, дедушка?
- Не знаю, - не сразу откликнулся старик. - Ломает чего-то всего.
- Дедушка, как у вас называется вот такой камень? - Девушка вынула из кармана жакета белый, с золотистым отливом камешек.
- Какой? - спросил старик, продолжая смотреть на горы.
Девушка протянула ему камень. Старик, не поворачиваясь, подставил ладонь.
- Такой? - спросил он, мельком глянув на камешек, и повертел его в сухих, скрюченных пальцах. - Кремешок это. Это в войну, когда серянок не было, огонь из него добывали.
Девушку поразила странная догадка: ей показалось, что старик слепой. Она не нашлась сразу, о чем говорить, молчала, смотрела сбоку на старика. А он смотрел туда, где село солнце. Спокойно, задумчиво смотрел.
- На… камешек-то, - сказал он и протянул девушке камень. - Они еще не такие бывают. Бывают: весь белый, аж просвечивает, а снутри какие-то пятнушки. А бывают: яичко и яичко - не отличишь. Бывают: на сорочье яичко похож - с крапинками по бокам, а бывают, как у скворцов, - синенькие, тоже с рябинкой с такой.
Девушка все смотрела на старика. Не решалась спросить: правда ли, что он слепой.
- Вы где живете, дедушка?
- А тут не шибко далеко. Это Ивана Колокольникова дом, - старик показал дом на берегу, - дальше - Бедаревы, потом - Волокитины, потом Зиновьевы, а там уж, в переулочке, - наш. Заходи, если чего надо. Внуки-то были, дак у нас шибко весело было.
- Спасибо.
- Я пошел. Ломает меня.
Старик поднялся и пошел тропинкой в гору.
Девушка смотрела вслед ему до тех пор, пока он не свернул в переулок. Ни разу старик не споткнулся, ни разу не замешкался. Шел медленно и смотрел под ноги. "Нет, не слепой, - поняла девушка. - Просто слабое зрение".
На другой день старик не пришел на берег. Девушка сидела одна, думала о старике, Что-то было в его жизни, такой простой, такой обычной, что-то непростое, что-то большое, значительное. "Солнце - оно тоже просто встает и просто заходит, - думала девушка. - А разве это просто!" И она пристально посмотрела на свои рисунки. Ей было грустно.
Не пришел старик и на третий день и на четвертый.
Девушка пошла искать его дом.
Нашла.
В ограде большого пятистенного дома под железной крышей, в углу, под навесом, рослый мужик лет пятидесяти обстругивал на верстаке сосновую доску.
- Здравствуйте, - сказала девушка.
Мужик выпрямился, посмотрел на девушку, провел большим пальцем по вспотевшему лбу, кивнул:
- Здорово.
- Скажите, пожалуйста, здесь живет дедушка…
Мужик внимательно и как-то странно посмотрел на девушку. Та замолчала.
- Жил, - сказал мужик. - Вот домовину ему делаю.
Девушка приоткрыла рот:
- Он умер, да?
- Помер. - Мужик опять склонился к доске, шаркнул пару раз рубанком, потом посмотрел на девушку. - А тебе чего надо было?
- Так… я рисовала его.
- А-а. - Мужик резко зашаркал рубанком.
- Скажите, он слепой был? - спросила девушка после долгого молчания.
- Слепой.
- И давно?
- Лет десять уж. А что?
- Так…
Девушка пошла из ограды.
На улице прислонилась к плетню и заплакала. Ей было жалко дедушку. И жалко было, что она никак не сумела рассказать о нем. Но она чувствовала сейчас какой-то более глубокий смысл и тайну человеческой жизни и подвига и, сама об этом не догадываясь, становилась намного взрослей.
Далекие зимние вечера
Февраль 1942 года.
Под Москвой идут тяжелые бои.
А на окраине далекой сибирской деревеньки крикливая ребятня с раннего утра режется в бабки. Сумки с книжками валяются в стороне.
Обыгрывает всех знаменитый Мишка Босовило - коренастный малый в огромной шапке. Его биток, как маленький снаряд, вырывает с кона сразу штук по пять бабок. Мишка играет спокойно, уверенно. Прежде чем бить по кону, он снимает с правой руки рукавицу, сморкается по-мужичьи на дорогу, прищуривает левый глаз… прицеливается… Все затаив дыхание горестно следят за ним. Мишка делает шаг… второй… - р-р-раз! - срезал. У Мишки есть бабушка, а бабушка, говорят, того… поколдовывает. У ребятишек подозрение, что Мишкин биток заколдован.
Ванька Колокольников проигрался к обеду в пух и прах. Под конец, когда у него осталась одна бабка, он хотел словчить: заспорил с Гришкой Коноваловым, что сейчас его, Ванькина очередь бить. Гришка стал доказывать свое.
- А по сопатке хошъ? - спросил Ванька.
- Да ты же за Петькой бьешь-то!
- Нет, ты по сопатке хошь? - Когда Ваньке нечего говорить, он всегда так спрашивает.
Их разняли.
Последнюю бабку Ванька выставил с болью, стиснув зубы. И проиграл. Потом стоял в сторонке злой и мрачный.
- Мишка, хочешь "Барыню" оторву? - предложил он Мишке.
- За сколько? - спросил Мишка.
- За пять штук.
- Даю три.
- Четыре.
- Три.
- Ладно, пупырь, давай три. Скупердяй ты, Мишка!.. Я таких сроду не видывал. Как тебя еще земля держит?
- Ничего, держит, - спокойно сказал Мишка. - Не хочешь - не надо. Сам же напрашиваешься.
Образовали круг. Ванька подбоченился и пошел. В трудные минуты жизни, когда нужно растрогать человеческие сердца или отвести от себя карающую руку, Ванька пляшет "Барыню". И как пляшет! Взрослые говорят про него, что он, чертенок, "от хвоста грудинку отрывает".
Ванька пошел трясогузкой, смешно подкидывая зад. Помахивал над головой воображаемым платочком и бабьим голоском вскрикивал: "Ух! Ух! Ух ты!". Под конец Ванька всегда становился на руки и шел, сколько мог, на руках. Все смеялись.
Прошелся Ванька по кругу раз пять, остановился.
- Давай!
Мишка бросил на снег две бабки.
Ванька опешил:
- Мы же за три договаривались!
- Хватит.
Витька передвинул шапку козырьком на затылок и медленно пошел на Мишку. Тот изготовился. Ванька неожиданно дал ему головой в живот. Мишка упал. Заварилась веселая потасовка. Половина была на Ванькиной стороне, другие - за Мишку. Образовали кучу мялу.
Но тут кто-то крикнул:
- Училка!
Всю кучу ребятишек как ветром сдуло. Похватали сумки - и кто куда! Ванька успел схватить с кона несколько бабок, перемахнул через прясло и вышел на свою улицу. Он был разгорячен дракой. Около дома ему попалась на глаза снежная баба. Ванька дал ей по уху. Высморкался на дорогу, как Мишка Босовило, вошел в избу. Запустил сумку под лавку, туда же - шапку. Полушубок не стал снимать - в избе было холодно.
На печке сидела маленькая девочка с большими синими глазами, играла в куклы. Это сестра Ваньки - Наташка.
- Ваня пришел, - сказала Наташка. - Ты в школе был?
- Был, был, - недовольно ответил Ванька, заглядывая в шкаф.
- Вань, вам про кого с" дня рассказывали?
- Про жаркие страны. - Ванька заглянул в миску на шестке, в печку. - Пошамать нечего?
- Нету, - сказала Наташка и снова стала наряжать куклу - деревянную ложку - в разноцветные лоскуты. Запела тоненьким голоском:
Ох, сронила колечко-о
С правой руки-и!
Забилось сердечко
По милым дружке-е…
Наташка пела песню на манер колыбельной, но мелодии ее - невыносимо тяжкой и заунывной - не искажала. Ванька сидел у стола и смотрел в окно.
Ох, сказали, мил помер -
Во гробе-е лежи-ит,
В глубокой могилке-е
Землею зарыт.
Ванька нахмурился и стал водить грязным пальцем по синим клеточкам клеенки.
Голос Наташи, как чистый ручеек, льется сверху в синюю пустоту избы.
Ох, надену я платье-е,
К милому пойду-у,
А месяц укажет
Дорожку к нему-у…
- Хватит тебе… распелась, - сказал Ванька. - Спой лучше про Хаз-Булата.
Наташа запела:
Хаз-Булат удало-ой…
Но тут же оборвала:
- Не хочу про Хаз-Булата.
- Вредная! Ну, про Катю.
- Катя-Катерина, купеческая дочь?
- Ага.
- Тоже не хочу. Я про милого буду.
Ох, пускай люди судю-ют,
Пускай говоря-ят…
Ванька поднялся, достал из-под лавки сумку, сел на пол, высыпал из сумки бабки и стал их считать. Вид у него вызывающе-спокойный; краем глаза наблюдает за Наташкой.
Наташка от неожиданности сперва онемела, потом захлопала в ладоши:
- Вот они где, бабочки-то! Ты опять в школе не был? Обязательно скажу маме. Ох, попадет тебе, Ванька!
- …Семь, восемь… Говори, я ни капли не боюсь. Девять, десять…
- Вот не выучишься - будешь всю жизнь лоботрясом. Пожалеешь потом. Локоть-то близко будет, да не укусишь.
Ванька делает вид, что его душит смех.
- …Одиннадцать, двенадцать… А лоботрясом, думаешь, хуже?
В сенцах что-то треснуло. Ванька сгреб бабки и замер.
- Ага! - сказала Наташка.
Но это трещит мороз.
Однако бабки все равно нужно припрятать. Ванька ссыпал их в старый валенок и вынес в сенцы.
Потом опять он сидит у стола. Думает, где можно достать три полена дров. Хорошо бы затопить камелек. Мать придет, а в избе такая теплынь, хоть по полу валяйся. Она, конечно, удивится, скажет: "Да где же ты дров-то достал, сынок?" Ванька даже пошевелился - так захотелось достать три полена. Но дров нету, он это знает.
Наташка уже не поет, а баюкает куклу.
Нудно течет пустое тоскливое время.
За окнами стало синеть.
Чтобы отвязаться от назойливой мысли о дровах, Ванька потихоньку встал, подкрался к печке, вскочил и крикнул громко:
- А-а!
- Ой!.. Ну что ты делаешь-то? - Наташка заплакала. - Напужал, прямо сердце упало…
- Нюня! - говорит Ванька. - Ревушка-коровушка! Не принесу тебе елку. А я знаю, где вот такие елочки!
- Не надо мне твою елочку. Мне мама принесет.
- А хочешь, я тебе "Барыню" оторву?
Ванька взялся за бока и пошел по избе, и пошел, высоко подкидывая ноги в огромных валенках. Наташка засмеялась.
- Ну и дурак ты, Ванька! - сказала она, размазывая по лицу слезы. - Все равно скажу маме, как ты меня пужаешь.
Ванька подошел к окну и стал оттаивать кружок на стекле, чтобы смотреть на дорогу.
В избе тихо, сумрачно и пусто. И холодно.
- Вань, расскажи, как вы волка видели? - попросила Наташка.
Ваньке не хочется рассказывать - надоело.
- Как… Видели, и все.
- Ну уж!
Опять молчат.
- Вань, ты бы сейчас аржаных лепешек поел? Горяченьких, - спрашивает Наташка ни с того ни с сего.
- А ты?
- Ох, я бы поела!
Ванька смеется. Наташка тоже смеется.
В это время под окнами заскрипели легкие шаги. Ванька вскочил и сломя голову кинулся встречать мать.
Наташка запуталась в фуфайке, как перепелка в силке, - никак не может слезть с печки.
- Вань, ссади ты меня, а… Ва-ань! - просит она. Ванька пролетел мимо с криком:
- А я первый услыхал!
Мать в ограде снимала с веревки стылое белье. На снегу около нее лежал узелок.
- Мам, чо эт у тебя?
- Неси в избу. Опять раздешкой выскакиваешь!
В избе Наташка колотит ножонкой в набухшую дверь и ревет - не может открыть. Увидев Ваньку с узелком в руках, она перестает плакать и пытается тоже подержаться за узел - помочь брату.