Бродячие циркачи ели, обмениваясь громкими возгласами, звуки которых разносились в прозрачном и чистом воздухе. Там был худой фокусник-ассириец в высокой шляпе, заодно исполнявший также обязанности медвежьего дрессировщика. Была арабская гадалка, чьи огромные ягодицы при ходьбе громко шлепали друг о друга, а лифчик позванивал монетами. И еще силач, который ломал ветки для костра двумя пальцами, большим и указательным. Зейтуни отбросил полотнище фургона и вытащил оттуда небольшой деревянный короб размером с ящик для фруктов. Из него, змеино извиваясь, вывернулась мягкая и гибкая резиновая девушка и поползла по земле, точно рогатая гадюка. У Эфраима было феноменально острое зрение. В переливах дрожащего над землей жаркого воздуха он разглядел ее серовато-коричневую поблескивающую кожу, ее бескостное тело, которое то свертывалось, то расплеталось, изгибаясь и скользя по земле, издавая мягкие скрипящие звуки.
Ури внес свои дополнения в эту историю, рассказав мне, что Эфраим уже видел однажды такую девушку. Это было во время войны, в портовом квартале Арзева, что в Алжире. Британские коммандос захватили там крепость Иностранного легиона, глядевшую на гавань. Они спустились по веревкам с крепостной крыши, соскользнули, как пауки, по ее стенам, заложили по гранате в каждое окно, а потом вышли очистить город от снайперов.
Кто-то открыл по ним огонь из одного из домов. Они ворвались внутрь, застрелили снайпера и обнаружили, что их окружает группа перепуганных девушек, одетых в прозрачные ткани и кашляющих от пыли, клубившейся из пулевых отверстий и простреленных коробочек с пудрой. Когда пороховой дым осел, проститутки решили, что это американцы, и стали выпрашивать у них жвачку. Капитан Стоувс, который командовал подразделением, где служил Эфраим, взял у одной из них губную помаду, вышел наружу, написал на двери "Вход воспрещен для всех чинов", получил пулю в левое колено и с трудом втащился обратно внутрь дома.
"Тяжелые шелковые вуали закрывали их лица, - восхищенно рассказывал Ури, - но их соски, выглядывавшие сквозь паутину платьев, уже оценили ширину солдатских плечей. Девушки налили крепкие духи на рану капитана Стоувса, перевязали его и уложили в глубокую мягкость дивана, чтобы он мог видеть и получать удовольствие. Были тут две высоченные сенегалки, племенные обычаи которых позволяли им совокупляться только стоя, и потому всякий, кто хотел их познать, обнаруживал в конце, что его голова ударяет о выпуклый алебастровый потолок. Была там одна венгерка, - возбужденно шептал Ури, - у которой полость рта была выложена бархатом, а в глубинах горла шевелились мясистые лепестки; и еще пастушка из Анатолии, у которой из подмышек, надушенных соком растертых бутонов молодых настурций, росли косы, украшенные разноцветными лентами, а волосы в низу живота свисали от пупка до колен, как густой вьющийся занавес, и она приглашала всех осторожно потянуть и убедиться, что это не парик. И еще молодая коммунистка из Кракова, еврейка с тонкими бровями, которая потребовала полной тишины и, сосредоточившись, начала говорить из влагалища. Но наш Эфраим не знал идиша и поэтому не понял ни слова", - ликующе воскликнул Ури. Всякий раз, когда он повторял эту историю, чудесные особенности алжирских проституток становились все разнообразнее.
Они приложили все усилия, чтобы развлечь ребят из коммандос, и Эфраим "за одну ночь узнал все, о чем жена нашего ветеринара и слыхом не слыхивала". Подкрашенная вода била веселыми фонтанами из всех биде заведения, и специально обученные галки оскверняли свои клювы ругательствами на всех известных им языках, чтобы поощрить парней и девиц. А потом одна из них станцевала танец "резиновой девушки", закончив тем, что похлопала себе ступнями собственных ног над головой. "Резиновая девушка Зейтуни, - объяснил Ури, - напомнила Эфраиму маленькие серебряные язычки на больших пальцах ног этой алжирской проститутки". После танца, под лиловым балдахином на втором этаже заведения, эти язычки нежно колотились прямо внутри его ушей.
Пинес увидел, что циркачи располагаются возле источника, и не знал, как ему поступить. Обычно в таких случаях принято было вызывать Рылова, но Пинес не вступал в разговоры с Рыловым ни под каким видом. В конце концов, он побежал рассказать Маргулису, Маргулис рассказал Тоне, а Тоня поспешила во двор и постучала в железную дверь тайника.
Отстойная яма разверзлась. Тоню встретил свет электрического фонарика и двойное дуло винтовки.
- Чего тебе? - потребовал объяснений ее супруг.
Тоня рассказала ему, что появился Зейтуни, и Рылов схватил свой бич, вспрыгнул на лошадь и галопом поскакал в поля.
Рылов, как и все отцы-основатели, знал Зейтуни и не любил его.
- Хочешь отведать? - спросил Зейтуни, увидев Рылова, и тут же вытащил половник и приподнял крышку кастрюли.
- Что ты здесь потерял, Зейтуни? - гневно спросил Рылов и поднял лошадь на дыбы.
- Мы перекусим, дадим представление и уйдем.
- Вы перекусите, не дадите представления и уйдете! - объявил Рылов и тут же добавил свою обычную угрозу насчет смерти в собственной постели и вне ее.
Зейтуни улыбнулся.
- Это наш заработок, - сказал он медоточивым голосом. - И мне все равно, где я умру.
- Это не просто люди, так говорит Комитет! - повторил свою угрозу Рылов.
Но Зейтуни был сделан не из того материала, что паровозные машинисты. Он не испугался и не вскипел, а начал спорить. Рылов подумал было позвать Циркина-Мандолину, чтобы тот снова разверз болото под ногами хозяина труппы. Но вопреки ходячему представлению Рылов не был экстремистом и потому "ограничился тем, что потянулся за кнутом, который он воткнул под седло".
Силач, который понял его намерения, уже собрался было вскочить с камня, на котором сидел, но тут появились, возбужденно переговариваясь, люди из деревни, потому что им хотелось немного развлечься после тяжелого траура, царившего у нас вот уже неделю. Пинес бежал следом, спотыкаясь о комья, и призывал их вернуться. Зейтуни подал своим людям знак подняться, а сам забрался на большую пальму и начал готовить представление.
"Но чем это вам мешало?" - спросил я Пинеса.
Пинес не забыл ни одного из уроков того дня, когда ушел Эфраим. "Рассуди сам, Барух, - сказал он мягко и терпеливо. - Кроме того факта, что мы только что похоронили твоих родителей, тут были затронуты также некоторые важные принципы. Людям, которые возвращаются к земле, чтобы пустить в ней корни после двух тысячелетий оторванности от почвы, незачем смотреть на еврея, идущего по канату в воздухе. Эта гадалка могла предсказать такое будущее, которое было бы несовместимо с нашим идеалом. И мы имели основания подозревать, что фокусник с его нездоровым подходом к реальности соблазнит нашу молодежь искать легкие, отдающие оппортунизмом, решения стоящих перед нею проблем и тем самым усилит сомнения, и без того гнездившиеся в некоторых душах".
Его голос опустился до русского шепота. "И уж конечно, мы не могли примириться с этой резиновой девушкой - этим ночным горшком, полным нечистот, пошлости и разврата. Мы ни на миг не сомневались, что своими бессчетными змеиными изгибами и изворачиваниями она отвратит сердца наших парней от производительного труда, ибо "потому что блудница - глубокая пропасть, и иноверка - тесный колодезь"".
Мы сидели на деревянной скамейке возле могилы дедушки. В те дни я уже остался один на хозяйстве, а "Кладбище пионеров" расползлось до самых границ дедушкиного участка. Авраам и Ривка уехали на Карибские острова, Иоси остался на сверхсрочной службе и с отличием заканчивал один курс за другим, а Ури демобилизовался и продолжал работать на тракторах своего дяди в Галилее.
Деньги текли и текли в коровник, и добрый запах цветочных клумб и ухоженной, щедро подкормленной земли висел в воздухе. Немногочисленные посетители бродили среди надгробий, и под их ногами приятно хрустел гравий. То были родственники покойников, которые то и дело подходили ко мне, чтобы выразить восхищение красотой и скромностью этого места, старшеклассники, которым задали написать прочувствованные сочинения о пионерах, дюжие инструкторши молодежных групп, тяжело прыгавшие из одного затененного уголка в другой и жадно вдыхавшие аромат этих пятен тени. На могиле Маргулиса, на своем постоянном месте, сидела Тоня Рылова - сама точно серебряная тень, окруженная поблескиванем пчелиных крыльев, вечно метавшихся над этой могилой. "Она и есть его настоящий памятник", - откликнулся Ури с неожиданным волнением, когда я написал ему о старой Тоне, которая сидит на могиле возлюбленного и непрерывно сосет и облизывает свой палец.
Бускила шел по дорожке с двумя молодыми американцами, сыновьями фабриканта косметики из Нью-Йорка по имени Эйб Цедеркин, бывшего члена "Иорданской коммуны", который послал их выбрать для него участок под могилу. Оба были чрезвычайно возбуждены.
- Чудесно! Замечательно! Великолепно! - твердили они.
Бускила скромно поблагодарил их за комплименты.
- Наш отец работал три недели в винном погребе Барона, но потом его мать заболела, и он был вынужден уехать из Страны, - объяснили они Бускиле.
- Все пионеры хорошие люди, все они заботятся о своих матерях, - радушно сказал Бускила. Он развернул план кладбища и показал американцам несколько возможных участков. - Цена соответствует расстоянию от Якова Миркина, да защитит нас праведность этого выдающегося человека, - объяснил он.
- Наш отец четыре дня работал с Миркиным в Петах-Тикве, - сказали они.
- Все евреи - товарищи, - ответил Бускила. - Все когда-то работали с Миркиным.
- Отец просил узнать, как поживает Циркин-Балалайка, - добавил старший сын.
- Мандолина, - поправил его Бускила. - Циркин-Мандолина. Пятый ряд, могила номер семь, вон там, под большой оливой. Он был близким другом Миркина.
- Наш отец тоже, - сказал американец.
- У нас нет скидок, - оборвал его Бускила. - Главное, что ваш отец, долгой ему жизни, принадлежал ко Второй алие.
- Разумеется.
- Сейчас вы уплатите аванс, чтобы сохранить за собой место. Остальное, не приведи Господь, при доставке. Прошу, это наш офис.
Пинес с интересом следил за процедурой продажи могил, а потом со стоном повернулся ко мне. Он был уже очень стар. Глаза его потускнели, челюсти и язык непрестанно двигались, как будто перемалывали бесконечную кашу. Он сильно растолстел.
"Старый и тяжелый", - говорил он о себе.
"В конце концов, Зейтуни сдался, - сказал он мне, - и согласился, что выступят только медведь и силач".
Представление было не очень шумное и вполне профессиональное, хотя и весьма разочаровывающее.
"Медведь действительно решал арифметические задачки. - Ури, по своему обыкновению, разукрашивал рассказ о Зейтуни дополнительными деталями. - Но это были простые задачки, под силу любому третьекласснику".
Силач пробудил некоторый интерес, пальцами заплетая толстые гвозди в косички и разбивая о лоб обожженные кирпичи. Деревенские смотрели на него с любопытством, как будто оценивали добротную рабочую скотину. Их вялый интерес несколько усилился, когда он начал напрягать и перекатывать свои мышцы, которые пробегали под его кожей, как большие крысы, от покатостей плеч и до двух младенческих ямок в основании спины. Но как раз в ту минуту, когда он со зверским рыком поднял свой "Груз Апполона" - пару больших паровозных колес, соединенных тяжелой осью, - и застыл под ним, побагровев и дрожа от усилия и восторга, Эфраим спустился от могил моих родителей, неся на плечах Жана Вальжана - тысячу триста килограммов рогов, копыт, костей и мяса - и легкой походкой подошел посмотреть на представление.
Люди заулыбались. Силач глянул, как безумный, на Эфраима и на быка, опасно закачался, уронил свой груз и сел прямо на землю. Зеленый глаз Эфраима смотрел сквозь отверстие маски, надетой у него на голове.
"Прекрасно! - выкрикнул Зейтуни и подбежал к Эфраиму. - Великолепно! И эта шляпа - тоже очень эффектно!"
Он тяжело дышал. "От жадности и от надежды уладить старые счеты", - сказал Пинес.
Эфраим отстранился, придерживая зевающего Жана Вальжана, и посмотрел на облезлого медведя, который прыгал сквозь горящий обруч и рычал от боли.
- Сколько ты хочешь за выступление? - спросил Зейтуни.
По толпе прошел недовольный ропот. Эфраим обернулся к односельчанам, поворачивая все свое тело вместе с могучим быком.
- Для этих я готов выступить задаром, - сказал он и сдернул с головы свою маску.
Все замерли.
- Привет, товарищи мошавники, - сказал Эфраим.
"Мы опустили глаза. От стыда и от ужаса".
Дядя снова повернулся к Зейтуни и его людям. Силач увидел лицо Эфраима, и его начало рвать железными болтами и обломками цемента. Голуби фокусника испуганно прикрыли круглые глазки. Гадалка поднялась с криком:
- Я вижу много огня и сильной боли!
- Заткнись, дура! - простонал Зейтуни.
- Ну как, Зейтуни, тебе нравится мое выступление? - спросил Эфраим.
- Мне все равно, - сказал Зейтуни. - Человек смотрит в глаза, а Зейтуни смотрит в сердце. Ты заработаешь у меня хорошие деньги.
- Мне не нужны деньги, - ответил Эфраим.
Почти неприметным движением века Зейтуни подмигнул резиновой девушке, и та змеей скользнула к ногам Эфраима, сомкнула пятки у себя на затылке и закачалась на спине, как перевернутая на спину черепаха. Потом высвободила одну ногу и обвила ею свое тело. Ее плоский живот подрагивал. Одну щеку она положила себе на лобок, который в этом положении выпятился отчетливо и резко.
Пинес смущенно покашлял. "Там ведь есть что-то вроде жировой подушечки под кожей, - терпеливо объяснил он. - И вся эта девушка была воплощением самых запретных наслаждений, о которых тело мечтает лишь тайком, - сказал он. - Ужасное, отвратительное зрелище. Мусорная кошка, гиена".
Со времени возвращения в деревню Эфраим не имел женщины. Злые языки твердили, что он получает удовлетворение, глядя на случки Жана Вальжана. Юношей, как рассказывали, он иногда развлекался с женой ветеринара, грубой, сладострастной женщиной, которая с удовольствием смотрела, как ее муж кастрирует жеребцов и телят. Сейчас живот его сжался от жара соблазна и ненависти. Влажные воспоминания скользнули по его чреслам складками лилового балдахина. Он перевел свой единственный глаз с резиновой девушки на ее хозяина.
"Я приду вечером поговорить с тобой, - сказал он ему. - Ждите меня здесь".
Он подвигал Жана Вальжана, чтобы удобнее было его держать, повернулся и пошел через поле размеренным и бесшумным шагом, словно летя над землей в своих мягких пустынных ботинках.
"Сзади и издалека эти двое выглядели, как гигантский гриб-боровик на очень маленькой ножке", - сказал Пинес.
Он тяжело поднялся со скамейки, снял очки, запотевшие несмотря на жару, и стал протирать их о полу своей синей рубахи бесконечными кругами.
- Кто это там, Барух? Это не Боденкин?
Он самый, - сказал я.
Ицхак Боденкин, один из первых поселенцев Иорданской долины, почти глухой, с бессильным, искривленным, как прошлогодняя травинка, ртом, медленно выпалывал грядку цинний возле ворот.
- Что он здесь делает?
- Пришел неделю назад, - объяснил Бускила. - Сбежал из кибуцного изолятора. Пришел пешком, полумертвый, и попросился работать здесь, пока не умрет совсем.
- И вот так он живет? Как собака, под открытым небом?
- Ну почему же! - возмутился я. - Он просто хочет поработать немного тяпкой, а вечером он идет спать в коровник.
- В коровник?
- Я предложил ему пойти ко мне во времянку, но ему хочется ночевать с Зайцером.
- Кладбище мастодонтов, - пробормотал Пинес.
Он подошел к Боденкину и поздоровался. Старик не узнал его.
- Не мешай работать, сынок, - проворчал он. - После обеда я возьму тебя на ярмарку и куплю тебе сахарного петушка.
- Он меня не помнит, - сказал Пинес, возвращаясь. - Мы когда-то проработали с ним несколько дней на грейпфрутовой плантации возле насосной станции на Иордане. Мазали стволы черной мазью твоего дедушки. Там бегали крысы величиной с кошку, совершенно обезумевшие от жары и одиночества. Они забирались на цитрусовые деревья и грызли кору. Страшные раны.
Он сел устало и печально.
- Мы даже представить себе не могли, чем это кончится, - сказал он. - Рылову следовало прогнать этого подстрекателя Зейтуни, содрать с него кожу своим кнутом. "Ударом бича и укусом скорпиона".
26
На общий пляж, что к югу от моего дома, я спускаюсь только по вечерам. Пляжники и серфистки уже ушли, вокруг, на всем берегу, никого. На песке валяются недоеденные бутерброды, скелеты виноградных гроздьев, забытые сандалии. Детские крики все еще висят в воздухе, как грязные тряпки, медленно растворяясь в тишине. Вдали хищно покачивается на пенных гребнях тяжелый серый сторожевой катер, высматривая добычу.
Давид, старик с шезлонгами, замечает меня уже издали и ставит чайник на маленькую газовую горелку под своим навесом из циновок. Я всегда приношу ему что-нибудь поесть, или бутылку горячительного из подвалов банкира, или очередной том из моей библиотеки. Давид любит книги и читает по-испански и по-французски.
"Меня зовут Давид, как вам нравится мой вид", - любит он представляться в рифму и при этом посмеивается хриплым, заржавевшим смехом. У него большие белые зубы и сморщенное тело, выдубленное солнечной жарой.
Мы пьем крепкий чай и медленно беседуем, а песок вокруг нас кишмя кишит маленькими желтоватыми береговыми крабами на тонких членистых ножках.
"Они чистят для меня берег", - говорит Давид.
Крабы выскакивают из своих нор, мечутся по песку, их клешни подняты в самом древнем и трогательном человеческом движении мольбы и угрозы. Вот так и Эфраим поднял руки к лицу, когда вышел из машины в центре деревни. Вот так и бабушка Фейга - в ожидании пеликанов и дождя.
Другие крабы заняты починкой своих жилищ, и только мокрые брызги песка свидетельствуют об их существовании. Когда они неподвижны, их невозможно увидеть, потому что они одного цвета с песком, но мне, различавшему богомолов на сухих колючках, открывавшему замаскированные ловушки пауков и без труда отличавшему простой прутик от гусеницы бабочки-геометриды, нетрудно их разглядеть.
- Ты их любишь? - спросил Давид, проследивший за моим взглядом. - Они не кошерные.
- Люблю, - ответил я. - Но я их не ем. У меня есть старая тетя, которая ест кузнечиков.
- В пустыне есть такие кузнечики, что, пока они не двигаются, тебе кажется, что это камешек, - хихикнул Давид.
- Нужно только терпение, - сказал я.
На кустах серебряного бессмертника притаились маленькие клопы, маскируясь под сверкающие сухие листочки.