"Нужно только терпение, Барух, - сказал мне Пинес, сидя рядом со мной в засаде под кустом. - Некоторые из этих белых листочков, которые качаются сейчас взад-вперед, это древесные клопы, которые умеют подражать движениям листа, раскачиваемого ветром. Мы подождем, пока ветер утихнет, и тогда ты сам увидишь. Кто будет висеть неподвижно - это лист, а тот дурак, который будет по-прежнему качаться, - это клоп".
Он объяснил мне, что человек и насекомое - это две породы существ, которые приспосабливаются к миру двумя разными способами. Человек, существо слабое и уязвимое, надеется на свою изобретательность и способность учиться, а насекомое, существо плодовитое и стойкое, не учится ничему - с чем рождается, с тем и умирает. "Даже такое сложное поведение, как то, что мы видим в ульях Маргулиса, - сказал он, - не есть результат находчивости или обучения".
Дедушка наблюдал за нами, когда мы стояли на перевернутых молочных бидонах у стены коровника и рассматривали построенные из грязи жилища ос в углу потолка. Пинес разворотил соломинкой выпуклое днище одного из жилищ и показал мне, что оса продолжает преспокойно достраивать крышу своего дома, нимало не заботясь о разрушенном основании.
"Так велят ей унаследованные модели поведения, - сказал он. И тут же спросил: - Так что же предпочтительней - убогий, но весь настроенный на считаные задачи разум насекомого или емкий, но рассеивающийся по множеству направлений разум человека?"
"Вот смотри, - сказал он мне в другой раз. - Рылов и его сын, например, - законченные глупцы, такими родились, такими остались. У них в мозгу всего пять процентов объема пригодно для мысли. Но зато эти пять процентов непрерывно работают в одном направлении, не то что у каких-нибудь изощренных умников, у которых весь их деятельный разум улетучивается в пространство".
Я рассказал Давиду о страшной длиннорогой цикаде, которую Пинес со сверкающими глазами принес из Галилеи и наколол на булавку, чтобы украсить ею свою коллекцию.
"Посмотри, как она удивительно маскируется, Барух, - сказал Пинес. - Она зеленого цвета и в неподвижном состоянии выглядит, как удлиненный листок. А когда приблизится добыча, она бросится на нее и схватит в свои смертельные объятья, прижимая к шипам на своей груди. "И взял Иоав правою рукою Амессая за бороду, чтобы поцеловать его. Амессай же не остерегся меча, бывшего в руке Иоава; и тот поразил его им в живот…"".
- Умный учитель был у тебя, - сказал Давид.
- Она ест даже маленьких птиц, мышей и ящериц, - сказал я, гордясь познаниями, которыми наделили меня годы детства и юности.
Давид был потрясен.
- Кузнечик ест мышь! - удивился он. - Вот гаденыш!
- И даже маленьких змей.
Давид поднял чашку за здоровье всех кузнечиков.
Потом деликатно начал расспрашивать меня обо мне самом и о моей семье.
- Ты странный человек, - сказал он. - Если ты живешь здесь, значит, у тебя есть деньги, но ты не похож на человека с деньгами.
- Я крестьянин в отпуску, - сказал я ему. - В отпуску от деревни, от семьи, от земли.
По ночам, возвращаясь в дом банкира, я подолгу рассматриваю письма, записки и книгу Лютера Бербанка, которые оставил мне дедушка.
"Ни один человек не выглядел на смертном одре так спокойно, так светло и так красиво, как он. Он был похож на спящего ребенка".
"Мы похоронили Лютера Бербанка в саду его старого дома, в котором он прожил сорок лет, в том месте, где он работал и сделал большую часть своих открытий. При жизни он часто приходил в это приятное место, где ниспадающие ветви достигают земли, образуя вокруг ствола маленький прохладный шатер, весь пропахший ароматом хвои. Там мы положили его на вечный покой".
В старом выпуске "Поля" я нахожу высушенные цветы цикламен и шафрана, которые моя мать оставила для моих ищущих пальцев. Дедушка подчеркнул там синим некролог о своем герое, написанный человеком по имени А. Фельдман. "Он умер в Санта-Розе, в возрасте семидесяти семи лет, в своем скромном доме, среди роз и слив, кактусов и винограда".
"Кактус и виноград, колючка и опьянение", - написал дедушка своим почерком на полях ломкого листа, потому что это были первые растения, которые встретили его в Стране.
"Под покрывалом цветов, - громко повторяю я. - Под покрывалом цветов".
Но хотя Бербанк, этот много успевший, удовлетворенный и счастливый человек, тоже бежал от любимой женщины и тоже выращивал фруктовые деревья, он не растил их в болотах Сисары, не был похоронен в земле, обещанной его праотцам, над ним не было устава коллектива, и он не имел, кому мстить.
Зейтуни долго смотрел вслед удаляющемуся Эфраиму, потом потер ладони и обернулся. Запах легкого заработка и сведения счетов наполнил его нос.
"Давай, давай! - крикнул он силачу. - Иди, помой кастрюлю. Иди! Ай да женщина, ай, чертовка!"
Зрители расходились с чувством неловкости. По требованию Рылова Зейтуни освободил участок подле источника и вывел своих людей за границу земель деревни.
"Назавтра в деревне появился старый Хуссейн из бедуинского племени Мазариб. В то утро он на заре вышел из дома, чтобы успокоить своих собак".
В разрывах тумана, еще лежавшего на полях, Хуссейн увидел фургон и клетку, которые направлялись на восток, и Эфраима, медленно идущего за ними своим мягким, спокойным, неутомимым шагом. Жан Вальжан развалился у него на плечах, еще погруженный в сон. Вначале старый араб подумал, что кто-то пригласил Эфраима с его быком на случку, но весь день его не покидало смутное беспокойство. Вечером он решил, что следует известить об этом, и прискакал к дому Рылова, с которым дружил уже долгие годы.
"Твой Абу-Тор ушел, - крикнул он, постучав по крышке тайника, и крикнул снова: - Твой Абу-Тор ушел!"
Но в тайнике никого не было. В это время Рылов в маленьком грузовичке направлялся по тайной боковой дороге в нашу деревню, спускаясь по холмам с выключенным мотором и погашенными фонарями и волоча за собой новый чешский комбайн, нагруженный динамитом. Хуссейн знал, конечно, что Тоня коротает время с Маргулисом среди ульев в саду, выпивая сладость страсти до последней капли. Но он не хотел связываться с пчелами и поэтому поскакал в Комитет. Там немедленно организовали поисковую группу, но Эфраим, Жан Вальжан, Зейтуни и вся его труппа исчезли бесследно, словно их и не бывало.
- И больше я никогда не видел своего бывшего ученика, - сказал Пинес. - И Миркин никогда больше не видел своего сына. - Он снова протер очки. - Как это так, что бык весом в тонну с четвертью, единственный в своем роде во всей стране, и парень с таким лицом, извини меня, как у Эфраима, исчезают бесследно? Как может произойти такое?!
- Эфраим мог пройти среди летучих мышей так, что они его не замечали, - сказал я. - Ты же сам рассказывал мне о коте Маргулисов.
Пинес встал и начал ходить меж надгробий.
- Когда ты затеял это свое страшное дело, я был решительно против, - сказал он. Его вставные челюсти клацали голодным, полным слюны постукиванием. - Помнишь, я даже пошел тогда на заседание Комитета, куда ты привел этого своего скользкого адвоката?
Я не ответил.
- Не думай, будто я изменил свое мнение из-за тех глупостей, что вы там говорили. Кладбище - это отрасль сельского хозяйства… Разновидность земледелия… Связь с почвой… Какой позор! Я стыдился того, что слышал! Стыд и позор! Подумать только, внук Миркина говорит такие слова, думал я.
- А теперь?
Пинес засмеялся.
- Теперь я другой человек. Плотину прорвало. Теперь я откладываю каждый грош, чтобы быть похороненным у тебя.
- Что ты говоришь, Яков! - взволнованно воскликнул я. - Разве я возьму с тебя деньги?!
- Что, похоронишь меня даром, да? - спросил Пинес.
Выражение его лица подсказало мне, что я дал маху, но я не понял в чем.
- Малыш, - сказал Пинес. - Малыш. - Он погладил меня по щеке мягкой рукой. Ладонь, кожа которой была выглажена мелом и эфиром, а форма придана флейтой и ручкой, скользнула по моему лицу, передвинулась на затылок, и я закрыл глаза.
- Ты сделал хорошее дело, Барух. "Из того, что не для этого, получилось это". Но я поищу себе могилу в другом месте.
Он медленно пошел прочь, но рука его будто осталась у меня на голове. Осталась, как рука дедушки, как касание звуков циркинской мандолины, как прикосновение к ледяным вискам бабушки, как пух голубиных птенцов на крыше силосной башни.
Тридцати восьми лет от роду, ста двадцати семи килограммов весом, в большом доме на берегу моря, я все еще ученик Пинеса и дедушкин Малыш. Все еще жду - его усов на моей шее, его рассказов, нарезанного им помидора, посыпанного грубой солью, на моем утреннем столе.
Щекотное прикосновение горячей и тонкой пыли под ногами. Их сладкая кровь защищает от лихорадки и депрессий. Этот яд никогда не свернется. Шифрис появится, изможденный, в старческих пятнах. Звуки Малера притянули волшебными канатами. Аисты на крыше старого дома в Макарове мечтают о лягушках Сиона.
Удары морских волн за окном большого дома. Шелест банкнот в мешках. Двести семьдесят четыре старика и старухи, одна мандолина и один престарелый мул, что лежат на моем кладбище. Первопроходцы, продолжатели и предатели-капиталисты.
27
Мы с Ури научились читать уже в пятилетнем возрасте. Иоси учиться не захотел. Когда дедушка рисовал нам слова на бумажках, он сидел возле нас и молчал. Дедушка не учил нас отдельным буквам, как Пинес. Он начал сразу с целых слов. "Буквам они научатся сами, - объяснял он. - Буквы порознь не имеют никакого смысла. Буквы начинают жить, только когда сходятся вместе".
В детском саду мы играли в ящике с песком, который "Банда" Эфраима сколотила после Великого Шоколадного Ограбления, и катались на старом тракторе "Кэйз" с железными колесами, переданном, несмотря на протесты Мешулама Циркина, в наш детский садик, а не в его музей.
Иногда из соседней лавки приходил Шломо Левин и приносил нам холодный сок или булочку. Булочки мы брали в рощу за Народным домом. Там рос дикий чеснок, память тех дней, когда дикие буйволы у источника насмехались над людьми и комары сражались с ними не на жизнь, а на смерть. Мы заталкивали эти длинные и душистые перья внутрь своих булочек.
"Приправить корочку чуть-чуть чесночком, - называла это воспитательница Рут. - А сейчас дети отправятся в рощу, чуть-чуть приправить корочку чесночком".
В коротких штанишках, в белых матерчатых шапочках, в грубых сандалиях, сшитых для нас Бронштейном-сапожником, маршировали мы в рощу, громко распевая по пути. Каждый год на Песах Бронштейн-сапожник принимал нас в своем бараке. Он давал нам в руки гири, чтобы наши взволнованные ступни как можно плотнее впечатались в кусок кожи, и обводил толстым и щекотным карандашом новый размер.
"Не разговаривайте, дети", - бормотал он, стиснув зубы, потому что держал во рту кучу меленьких гвоздиков. Не реже раза в неделю мы слышали, как он кричит от боли в туалете, что за его мастерской.
"Раньше, до того, как ты родился, у нас ни у кого не было таких сандалий. Авраам ходил в сандалиях из старых шин, а твоя мама и Эфраим вообще бегали босиком".
Мы шли в рощу гуськом, один за другим. Я всегда шел сзади, потому что я был "самый большой". Иоси, со злым лицом, шел слегка сбоку, высматривая гладкие камни для своей рогатки. Ури шел под платьем воспитательницы Рут. Только его ноги и сандалии выглядывали оттуда, словно задние лапки пчелы, с головой, ушедшей в глубины большого и сладкого цветка. Широкое лицо воспитательницы было безмятежно-спокойным. Со стороны она казалась четырехногой - две большие босые ноги спереди и две маленькие, в сандалиях, сзади.
"Благословенно лишь то, что сокрыто от глаза", - насмешливо и любовно сказал Пинес, увидев эту картину.
"Ты прекрати свои штучки, слышишь?! - кричала Ривка на сына. - Вся деревня о тебе говорит! Что это за фокусы?"
Но и пятилетние дети тоже не любят отказываться от своих удовольствий.
- Мне нравится так ходить, - сказал Ури.
- Но так не ходят! - вмешался Авраам.
- А ты молчи, - сказала Ривка мужу. - Ты-то сам какие песни распевал в девять лет?! Все небось слышали. Это твое яблочко недалеко от тебя упало.
- Рут мне разрешает, - сказал Ури.
- Интересно, что она ему разрешит еще через два года, - кипела Ривка.
- И Рут хорошо пахнет, - сказал Ури.
Из-за Ури Комитет распорядился, чтобы Рут приходила в садик в брюках, и ему самому пришлось удовлетвориться тем, что он время от времени, после полдника, подходил к ней, снимал рубашку, ложился к ней на колени и просил "сделать ему приятное на спине".
В первый день занятий дедушка взял полдня отпуска у деревьев и повел меня, Иоси и Ури в школу. Мы вошли в класс. Иоси подошел к стене, поднял глаза на большой плакат, который Пинес повесил над доской, и прочел, медленно и громко: "Не меч воина покорил Страну, а плуг земледельца".
Дедушка рассмеялся. "Ах ты, хитрюга, - сказал он, и Иоси покраснел от удовольствия. - Сидел себе тихонько рядом и все понимал".
Я был на голову выше всех остальных детей, и поэтому меня посадили сзади. Я положил свой ранец - немецкий кожаный портфель моего отца Биньямина - и увидел Пинеса, вошедшего в класс. Я уже успел получить от старого учителя несколько уроков. Когда мне было пять лет, он взял меня в апельсиновую рощу и показал продолговатое крытое гнездо с круглым отверстием сбоку.
"Это гнездо славки, - сказал он. - Птенцы уже улетели. Можешь сунуть туда руку и пощупать".
Внутри гнездо было выложено семенами крестовника и мягким, теплым пухом.
"Славка - наш друг, она уничтожает вредных насекомых, - сказал Пинес. - У нее маленькое тело и длинный хвост".
Он привел меня к себе, разыскал яйцо славки среди сотен пустых птичьих яиц, которые лежали у него в коробочках, и показал. Яйцо было тоже маленькое, бледное, с красными точечками на конце. Несколько дней спустя мы с ним прокрались сквозь кусты, чтобы послушать, как стрекочет влюбленный самец славки, и убедиться, что длинный хвост помогает ему уравновесить тело, а длинный острый клюв действительно приспособлен для поимки насекомых.
"Здравствуйте, дети. Меня зовут Яков". Его очки скользнули по лицам детей, на мгновенье остановились на моем портфеле, который раньше бывал набит немецкими пластинками, и улыбнулись. Этот портфель был у него дома в ту ночь, когда погибли мои родители, и потому уцелел. Перед началом занятий учитель принес мне его. "Завтра ты идешь в школу, Барух. Вот портфель твоего отца Биньямина. Я сохранил его для тебя".
Каждый год он входил в новый первый класс поздравить начинающих учеников. Первый урок он обычно использовал для того, чтобы рассказать какую-нибудь историю. На этот раз он рассказал о богатыре Самсоне, и рычание раздираемой львиной пасти, вырвавшееся из его горла, напугало всю школу.
- А теперь скажите, дети, почему нашего Самсона прозвали героем? - спросил он, кончив рассказывать.
- Потому что он победил льва, - сказала Яэль, внучка Рылова.
- Потому что он обрушил дом филистимлян, - сказал Иоси.
- Потому что он не боялся пчел. Он брал мед голыми руками, - сказал Миха, внук Маргулиса.
- Это мне никогда не приходило в голову! - восхитился Пинес.
После занятий он собрал учителей для беседы.
"Юношей был я и уже состарился, - сказал он молодым педагогам. - И многие поколения детей прошли через мои руки. Но меня по-прежнему волнует и поражает их разумность. Сегодня утром мальчик в первой группе сказал мне, что геройство Самсона - вовсе не в силе, а в храбрости, а храбрость эта выразилась в том, что он голыми руками доставал мед из ульев диких пчел".
Пинес строго обвел учителей глазами.
"Вашим рукам доверено ценнейшее сокровище - слабые и нежные саженцы, самые прекрасные из всех, которые сажают в этой деревне. Вы должны поливать, и взрыхлять, и удобрять, и направлять, но будьте осторожны с садовыми ножницами".
Вечером, на кухне, Пинес рассказывал дедушке о внуке Маргулиса и о своей беседе с учителями, а я лежал в своей постели во второй комнате, смотрел на них и прислушивался.
- Понимаешь, Яков, - говорил учитель, - этот маленький внук Хаима Маргулиса каждый день видит, что его дед и отец надевают комбинезоны, натягивают маски и перчатки, вдувают дым в улья. А тут Самсон подходит к улью безо всякой защиты и запросто вытаскивает мед голыми руками, как будто пробку из бутылки. И тогда этот маленький мальчик говорит - вот это герой.
- Все это прекрасно, - сказал дедушка, - но все-таки разорвать львиную пасть не может никто, будь он в маске пчеловода или без нее.
Его голос прервался. Его лицо исказилось, как от боли.
- Дело не в этом, Миркин! - воскликнул Пинес. - Дело не в том, прав этот мальчик или нет. Дело в том, что дети с их чистым и наивным умом высказывают свежие, сладкие и душистые мысли, и именно ты, как садовод, должен понять, как трудно ухаживать за таким садом.
- Оставь эти свои сравнения, Яков, - сказал дедушка. - Я не вижу никакой связи между садоводством и воспитанием, между человеком и животным, между личинкой капнодиса и мировоззрением.
После школы мы с дедушкой ходили обедать. Но порой, когда он был занят в саду или на него находило мрачное настроение, я ел у Рахели Левин. В ее густых жестких кудряшках уже начала пробиваться седина. Она хозяйничала по дому в зеленом рабочем халате.
Я смотрел, точно зачарованный, как ее ноги бесшумно скользят по полу.
- Хочешь тоже научиться ходить тихо? - спросила она.
- Да, - сказал я с восторгом, потому что слышал рассказы о дяде Эфраиме и уже тогда завел привычку подкрадываться к чужим домам, чтобы подслушать чужие разговоры.
- Пошли, я тебе покажу.