- А теперь я расскажу тебе о твоей маме. Открой рот, Барух… Твоя мама была необыкновенная девушка. Однажды, когда она была еще маленькой, она сидела возле дома на тротуаре и чистила ботинки для всей семьи. Мои, бабушки Фейги, и дяди Авраама, и дяди Эфраима, который тогда еще был дома. И вдруг… открой рот, Малыш… вдруг она видит змею, большую гадюку, которая медленно-медленно ползет на тротуар. Приближается к ней.
- И тогда?
- И тогда… еще один кусочек… что случилось тогда?
- Что?
- Твоя мама убежала?
Я знал эту историю на память.
- Нет!
- Твоя мама заплакала?
- Нет!
- Твоя мама упала в обморок?
- Нет!
- Правильно, Малыш! А теперь проглоти то, что ты держишь во рту… Мама не упала в обморок. Что же она сделала? Что сделала твоя мама?
- Сидела и не двигалась.
- Да. А гадюка тем временем медленно-медленно всползла на тротуар, стала шипеть и свистеть… вот так: пссс… пссс… - и приблизилась к маминой разутой ноге… И тогда мама подняла большую сапожную щетку и…
- Ба-бах!
- Прямо по голове змеи.
- Где мама?
- Сейчас ты у дедушки.
- А змея?
- Змея умерла.
- А папа?
Дедушка встал и погладил меня по голове.
- Ты будешь высокий, как твоя мама, и сильный, как твой папа.
Он показывал мне рассыпающиеся от старости цветы, которые засушила моя мать, когда была ученицей Пинеса. Он рассказывал мне о большой реке, "в сто и больше раз шире нашего маленького вади", о "воришках-цыганах", о несчастных немцах-колонистах, которые жили здесь до нас, но все их дети "пожелтели и дрожали, как цыплята" и умерли в лихорадке.
Его пальцы, привыкшие обматывать привой волокном рафии, выдергивать сорняки и гладить созревшие плоды, осторожно развязывают тесемки маленького передничка на моей груди. Он приподымает меня. Его усы скачут по моей шее, когда он выдыхает там и щекочет Меня своим дыханием.
"Мой Малыш".
"А откуда приехала бабушка Фейга?"
Бабушка Фейга тоже приехала из далекой страны. Она была много моложе моего дедушки, который тогда был уже умелым работником, не боялся никаких местных болезней и мог есть любую местную пищу, которую ставили перед ним. Он все еще много думал о Шуламит, которая досыта накормила его горечью, осталась в России и посылала ему оттуда письма. Раз в полгода к нам прибывали голубые конверты - когда с турецкой почтой, когда с северным ветром, а когда и просто в подклювных мешках пеликанов, которые приземлялись в Стране на своем пути в "жаркие страны".
5
Дедушка встретил бабушку уже в Стране, когда вместе с Элиезером Либерзоном и Циркиным-Мандолиной пришел на заработки в Зихрон-Яков.
Пока эта буйная троица собиралась ужинать, горланя украинские песни, "чтобы позлить паразитов, живущих на деньги Барона", Фейга Левин и брат ее Шломо сидели в сторонке, прислушиваясь к своим пустым желудкам, которые угрожали им голодным бунтом. Молодые Левины вместе прибыли в Яффо, арабские матросы высадили их на грязной пристани в Яффо, и оттуда они отправились кочевать по Стране, понукаемые зноем, голодом и дизентерией. Их изнеженный вид отпугивал работодателей. Шломо Левин снял очки, чтобы наниматели не подумали, будто имеют дело с "интеллигентом", но когда он наконец заполучил работу на одном из виноградников, то из-за близорукости не сумел отличить трехглазковую лозу от четырехглазковой и потому испортил целый ряд виноградных кустов, за что был немедленно изгнан из рая.
Они питались теми крохами, что уделяли им из своих горшков жалостливые люди: чечевицей в едком кунжутовом масле, египетскими луковицами, порчеными апельсинами, коричневыми полосками камардина.
"Камардин" был сахаром бедняков. Тонкие пласты растертой и высушенной мякоти абрикосов. Я катал это слово на языке, ощущая клейкий, сладковатый вкус его слогов. Шломо Левин рассказывал мне, как он ненавидел камардин.
"Зато это было дешево, - сказал он. - А у нас, у меня и у твоей бабушки, несчастной моей сестрички, совсем не было денег".
"Бедняки нуждаются в чем-нибудь сладком, потому что его вкус ближе всего к утешению", - объяснил он мне и снова наполнился гневом, припомнив, как деревенские парни украли весь шоколад, который был в его магазине, "хотя вполне могли просто купить его, тоже мне герои!".
В Реховоте Фейге удалось получить временную работу швеи, и однажды, когда она сидела на пустом ящике из-под апельсинов и латала чужую одежду, возле нее остановились несколько всадников. Худая и прямая женщина посмотрела на нее с высоты седла с барским недовольством.
- Почему ты не работаешь на земле? - сердито упрекнула она.
Фейга бросила иголки и нитки, расплакалась и убежала. Шломо кинулся за ней.
- Знаешь, кто это? - спросил он ее. - Это сама Рахель Янаит!
Десять лет спустя бабушка купила в соседней черкесской деревне нашу первую курицу. Она дала ей имя Рахель Янаит и с большим удовольствием попрекала ее за то, что та несла мелкие яички.
Голодные боли свили себе гнездо в сосудах Фейги. Она чувствовала, как они ворочаются в ее сердце и как оно гонит их по всем ее жилам. В тот день они с братом чистили бочки в одном из винных погребов Зихрона, и бродильные пары врывались в ее пустой желудок с такой силой, что она чуть не потеряла сознание. Когда трое парней кончили свои песни и вытащили из сумок лепешки, маслины, крутые яйца, головки сыра и украденную на складе бутылку бренди, ее глаза затянуло влажным туманом. Они потерли руки и приступили к еде, и тогда Циркин-Мандолина почувствовал взгляд девушки, прикованный к крошкам на его губах.
Циркин умел различать голод в глазах людей. Он повел в ее сторону своей мандолиной, приглашая Фейгу в их компанию.
"Она выглядела, как запуганная птичка. Я улыбнулся ей одними глазами, как улыбаются детям".
Фейга отпустила братнин рукав и присоединилась к молодым людям.
"Она ела от их ломтя и пила из их чаши", - сказал Пинес на могиле бабушки.
Шломо Левину не понравилась эта шумная троица, она пугала его. "Они ели, как арабские грузчики, и пели, как русские хулиганы, - рассказывал он мне много позже в конторе своего магазина. - В то время как мы все разрывались меж тысячью идеологических направлений, у этих троих не было никаких идейных колебаний и душевных мук".
Он не поднимал глаз. Мы сидели в конторе деревенского магазина, и лучи солнца сверкали на бесчисленных пылинках, танцевавших возле окна. Левин разрезал ногтем большого пальца копирку для книжки квитанций кооператива. Я был еще мальчишкой и не все понимал, но не перебивал его своими вопросами. Подобно цветам пустыни в гербариях Пинеса, Левин раскрывался лишь раз в несколько лет, и ему нельзя было мешать.
"Она сразу же потянулась к ним, - прошептал он, и его синие пальцы мелко задрожали. - Как глупая бабочка к пламени своей смерти".
Левин был потрясен, увидев, как они грязными пальцами отламывают маленькие кусочки лепешки и сыра и кладут их в пересохший рот его сестры. Он хотел удержать ее подальше от этой компании, но Либерзон, Миркин и Циркин-Мандолина, прикончив свою бутылку, тем же вечером, по широте душевной, надумали основать "Трудовую бригаду имени Фейги Левин", - "чтобы развеселить твою бабушку, которая выглядела очень грустной". Они сочинили устав, разработали бюджет и сформулировали идейную платформу.
"Историки не приняли эту бригаду всерьез, - объяснял мне потом Мешулам Циркин. - Наверно, их смущало ее название. Серьезные ученые, они попросту боялись назвать научный труд словами "Трудовая бригада имени Фейги". - Он усмехнулся. - Зато среди пионеров она сразу стала легендой. Это была первая настоящая коммуна, единственная, где к женщине относились как к равноправной. Конечно, их устав был узкогрупповым, но в нем было несколько важных организационных новшеств".
В нашем домике, под дедушкиной кроватью, стоял большой деревянный ящик. Я закрыл ставни и открыл крышку. Под вышитой женской блузой, русской фуражкой и марлевым накомарником были спрятаны бумаги. Среди них была и та фотография.
Бабушка улыбалась мне. У нее были две черные косы и маленькие ладони. Она выглядела так, будто сейчас выпрыгнет из рамки. Я повернулся и увидел, что дедушка стоит за моей спиной и его бледное лицо сурово. Он присел рядом со мной, один за другим отлепил мои пальцы от фотографии, вернул ее на место и поднял конверт с другим снимком.
"Это Рылов, наш прославленный Страж, - сказал он знакомым мне насмешливым тоном. Дедушка не питал симпатий к людям из "а-Шомера". - Под этой арабской накидкой у него спрятаны сразу два маузера и французская полевая пушка в придачу. За ним - наша прославленная бездельница Роза Мункина, а те двое, что лежат впереди, - это Пинес и Боденкин".
Он расхаживал по комнате.
"На этих старых фотографиях, - сказал он, - всегда кто-то стоит, кто-то сидит, и двое лежат впереди, сдвинув головы и опираясь на локоть. Один из тех, кто стоит, и один из тех, кто лежит, всегда в конце концов покидали страну. А один из сидящих всегда умирал молодым".
Он наклонился, вытащил из ящика старый листок бумаги и рассмеялся.
"Вот, - сказал он. - Устав "Трудовой бригады имени Фейги Левин"".
Он поднялся и начал торжественно зачитывать:
"Параграф первый. "Трудовая бригада имени Фейги Левин" будет держаться подальше от города и его дешевых соблазнов.
Параграф второй. Товарищ Фейга Левин будет варить. Товарищ Циркин будет мыть посуду. Товарищ Миркин будет искать работу, а товарищ Либерзон будет стирать и говорить.
Параграф третий. Товарищи Циркин, Либерзон и Миркин не будут делать никаких попыток в отношении товарища Фейги Левин.
Параграф четвертый. Товарищ Фейга Левин не будет пытаться…"
Дверь распахнулась, и Мешулам Циркин ворвался в комнату, безумно тряся головой.
- Дай это мне! - крикнул он. - Дай это мне, Миркин, прошу тебя, эта бумага должна быть в моем архиве!
- Иди-ка лучше помоги своему отцу, Мешулам, он сегодня возит сено, - сказал дедушка. - И побыстрее, пока Барух не взялся за тебя.
"Что бы о нем ни думать, - сказал Мешулам Циркин после смерти дедушки, - но Миркин был одним из самых почитаемых людей во всем Движении. Чего удивляться, что все эти бездельники готовы уплатить кучу денег, лишь бы их похоронили рядом с ним. Неплохое завещание он тебе оставил".
Подписав бумагу, трое парней склонились перед Фейгой в церемонном поклоне и спросили, не соизволит ли дама тоже присоединиться. Когда она поставила на документе свою подпись, Либерзон спросил: "А как насчет твоего брата?" Но Шломо Левин печально ответил, что пока еще не решил, "с каким идейным направлением он намерен связать свою судьбу".
"Если тебе так трудно решить этот вопрос, - сказал дедушка, - значит, ты вполне созрел для того, чтобы отправиться на очередной сионистский конгресс и произнести там основополагающую речь по этому поводу".
"Ты всегда можешь присоединиться к местному отделению Партии Учетчиков Дырок от Бублика", - сказал Циркин-Мандолина. До самой своей смерти он прибегал к этому выражению, когда хотел выразить презрение и насмешку.
Шломо Левин с отвращением поднялся и пошел к рабочему общежитию, но на следующее утро понял, что ему грозит остаться в одиночестве и потащился вслед за "Трудовой бригадой" на юг, в виноградники Иудеи.
"Тогда еще не было больших дорог, не было автомобилей, у нас даже лошади не было, - рассказывал мне дедушка. Всю дорогу мы шли пешком, а когда нужно было переходить болота, местные лягушки подсказывали нам, куда поставить ногу".
Левин тащился за ними несколько дней. Они казались ему трехглавым чудовищем. Циркин не переставал играть, и звуки его мандолины "чуть не продырявили мне череп". Миркин задерживал их на целые часы, созерцая медленный танец тычинок в цветках ююбы. Но хуже всех был Либерзон. По ночам он начинал низко и протяжно квакать и не умолкал до тех пор, пока на его теле не собирались жабы со всей округи. "Чтобы обменяться новостями", - доверительно объяснял он.
"Они просто неисправимые пустобрехи, - сказал Левин Фейге. - Они ничего не воспринимают всерьез. У них нет ничего святого".
Рассказывая мне о своей покойной сестре, он то и дело снимал очки и протирал повлажневшие толстые линзы.
"Наш отец велел мне следить за тобой". Эти свои слова он декламировал наизусть, потому что много раз в жизни произносил их и вслух, и в своем воображении. "Оставь их немедленно и идем со мной".
- Мне уже семнадцать лет, Шломо, - ответила Фейга, - и сейчас я нашла человека, с которым свяжу свою жизнь.
- Кого же? - спросил Левин, с тревогой глянув на трех одетых в лохмотья парней, которые с головокружительной быстротой обрабатывали мотыгами виноградные лозы.
- Я еще не решила, - ответила она, - но нам придется решить. Это будет один из них.
- Они просто валяют дурака Они заставят тебя варить им, чинить их носки и стирать их белье.
- У нас есть устав, - сказала Фейга.
- Они превратят тебя в свою прислугу. Ты не первая девушка, которая взошла в Страну, чтобы пахать и сеять, а кончила в рабочей столовке.
- Но мне с ними весело, - сказала бабушка Фейга. - И они покажут мне нашу землю.
"И это правда, - выдавил Шломо Левин сквозь перехваченное горло. - Яков Миркин действительно показал ей нашу землю".
Сегодня, спустя многие годы после ее смерти, он уже простил дедушке прошлое, помогал ему по хозяйству и играл с ним в шашки. Но дважды в год, в день своего прибытия в Страну и в день смерти сестры, он приходил к ней на могилу "посидеть часок-другой и спокойно поненавидеть всех этих великих деятелей и деляг".
Он брел за ними в поселения Иудеи, на рабочие фермы, в долину Иордана и Явниеля. Дедушка рассказывал мне, как они танцевали и голодали, осушали болота, пахали, ломали камень в каменоломнях и странствовали по Галилее и Хурану.
- У нас тогда не было Бускилы и Зиса, чтобы доставлять нам почту. И знаешь, как мы получали письма из России?
- Как?
- У Либерзона были друзья среди пеликанов. Они нам приносили.
Я недоверчиво открыл рот, и дедушка сунул в него жесткую зубную щетку, покрытую едкой пастой, и начал энергично скрести мои десны.
- Ты видел, какой клюв у пеликана?
- Аггха… - хрипел я.
- Клюв с мешком. А теперь прополощи рот. Пеликан брал почту в этот мешок и по дороге в Африку останавливался у нас и приносил нам письма и приветы.
Пинес категорически опровергал историю с пеликанами. "Маршруты пеликанов не проходят ни через Изреельскую долину, ни через прибрежную низменность, - сказал он дедушке. Зачем ты говоришь ребенку такие глупости?"
Но дедушка, Либерзон и Циркин не подчинялись законам природы Пинеса. Верхом на мотыгах проносились они над ядовито-зловонным дыханием болот, топорами пролагали себе путь сквозь джунгли удушливых камышей и пырея, и платье Фейги, точно легкое душистое облачко, укрывало их лица тончайшими вуалями преданности. Я видел их - белые пятна над пустынной землей, летят, как семена крестовника. А под ними, внизу, бежит маленький Шломо Левин и кричит сестре немедленно спуститься.
"Ни один из их не осмелился протянуть руку к твоей бабушке. Они лишь непрерывно забавляли ее своими проделками и без конца смешили своими глупыми шутками. А их сладкая кровь защищала ее от всяких малярий и депрессий", - рассказывал мне Пинес.
Они швыряли камни из пращи, как пастушата, пели по-русски водяным птицам, которые прилетали осенью из устья Дона, и мылись только раз в две недели. Каждую ночь они танцевали босиком, а когда вставал день, шли пешком от одного края Страны до другого. "Они могли работать целую неделю и за все это время съесть всего пять апельсинов", - рассказывал я своему двоюродному брату Ури.
Но на Иоси и Ури, близнецов дяди Авраама, эти рассказы не произвели особого впечатления.
"Это еще что, - сказал Ури. - Они забыли тебе рассказать, как Либерзон бегал в ее честь голым по воде Киннерета, и как Циркин ночь напролет наигрывал на своей мандолине на берегу Цемаха, так что на заре три гигантских мушта, точно завороженные телята, вышли из воды прямо к ногам бабушки, подпрыгивая на своих колючих плавниках, и как наш дедушка пускал по воде плоские голыши, от одного берега озера до другого".
Для пущей надежности я спросил Мешулама, что он думает о словах Ури, но тот сказал, что не знает никакого письменного источника, который подтверждал бы эти легенды.