Что я чувствовал в эту минуту? Не знаю, как насчет бессмертия, но мне показалось, что все последние дни моя душа, отделившись от тела, действительно странствовала Бог знает в каких темных сферах, а сам я был как бы мертв. Мертвее не бывает. Я не был бессмертным, это уж точно. Но я пророс как то самое зерно. Из земли пробился росток, и снова засияло солнце. Все вокруг было пронизано предощущением новой жизни. Короче говоря, это был чрезвычайно серьезный и торжественный момент. Голубые глаза Майи смотрели на меня без удивления, но почти с протестом. Она прижала локти к груди, а я прижимал ее к стене и крепко держал за запястья, чувствуя своими коленями ее колени.
- Ну, - прошептала она, - что теперь?
- Теперь, - прошептал я, - все зависит от тебя. Как ты захочешь, так все и будет.
- Тогда, - прошептала она - ничего не будет.
- Значит, не будет.
- Ничего.
- Нихиль.
- Что-что?..
Мне показалось, что еще секунда, полсекунды, и она начнет вырываться. Я подумал, что вот сейчас сам отпущу ее. Но не отпускал. Прошла минута или больше. Она смотрела мне прямо в глаза. Казалось, я уже сказал ей "я тебя люблю", хотя я точно помнил, что не говорил ей этого. Я обязан был сказать. Хотя бы на тот случай, если слова для нее что-нибудь значат.
- Я тебя люблю, - шепнул я.
Как странно! Это была чистая правда. В этом заключалось даже нечто гораздо большее, чем констатация факта. Несравнимо большее. Но я выговорил эти слова с таким безумным усилием, как будто был виноват, что они, эти слова совершенно не годятся для того, чтобы я мог хоть отчасти выразить то, что она и сама должна была знать.
- Верю, - ответила она.
И по-прежнему стояла, застыв неподвижно, словно оловянный солдатик.
Нет, даже если бы она сказала, что тоже любит меня, я бы все равно этому не поверил. Слова действительно никуда не годились. Я дотронулся губами до ее губ и стал тихо-тихо целовать. Ее холодные неподвижные губы чуть дрогнули, но не разомкнулись. Ни да, ни нет. Следовательно, прикосновения тоже никуда не годились. Нужны были какие - то другие, глобальные средства выражения. Ради этого я построил целый город. Только она, моя Москва, абсолютно соответствовала тому, что происходило с нами. Она была нашим истинным материальным воплощением. И если бы мы сейчас оказалась в Москве, все было бы совершенно иначе - наши отношения, взаимопонимание…
Я отпустил ее запястья и был готов к тому, что она повернется и уйдет. Но она не уходила. Она очень серьезно смотрела мне в глаза, а потом вдруг вздохнула и осторожно дотронулась ладонью до моей щеки. Я не понимал, что происходит у нее в душе, и это ужасно меня смущало: как будто я вдруг оказался один на один с совершенно незнакомой женщиной. Я прижимался грудью к твердой девичьей груди и Майя, конечно, чувствовала меня. Наша прошлая жизнь была как в тумане, да и находились мы сейчас не в прошлом, а в настоящем, - и это, в сущности, было то, о чем я мечтал: новая жизнь. Нам обоим только предстояло узнать друг друга. И я понял, что теперь не надо спешить, не надо торопить события. Может быть, даже противопоказанно. Честно говоря, я не знал, что нужно делать и что говорить. Но главное - она ничему не удивлялась. Я не сомневался, что если бы сейчас стал целовать, ласкать ее дальше, она бы пальцем не пошевелила, чтобы воспротивиться этому. Наверное, я бы мог даже прямо здесь и теперь овладеть ею. Она, кажется, была к этому готова. Но для меня было гораздо важнее то, что я открыто заявил о своих намерениях, что была уничтожена неопределенность. В некотором смысле я мог вздохнуть с облегчением.
Я тоже коснулся ее щеки.
- Ну улыбнись, прошу тебя, - шепнул я. - Куда подевалась твоя насмешливость? Я сказал тебе то, что сказал, а остальное для меня уже не так важно.
- Нет, - еще серьезнее сказала она, - нет. Остальное для тебя тоже важно.
- Ты права, - согласился я. - Важно.
- Как же ты себе все это представлял? Ты хотел, чтобы я стала твоей любовницей? - Я удивленно поднял брови. - Нет? Значит ты хотел, чтобы мы поженились? - продолжала она. - Ты так это себе представлял? - Я кивнул. - Я - в качестве твоей жены?
Она задумалась. Казалось, была сильно озадачена.
- А почему бы и нет? - шепнул я. - Я ведь не женился в свое время на твоей матери. Так что с моральной точки зрения, тут нет никаких двусмысленностей…
Майя вздрогнула, как будто мои слова ненароком причинили ей боль, и пытливо всмотрелась мне в глаза. Она хотела что-то сказать, но промолчала.
- Да, - проговорила она немного погодя, - я очень хорошо помню то время. Ты действительно хотел жениться на Маме… Забавно. Помню даже, я хотела называть тебя "папочкой"… А потом, - продолжала она как бы в рассеянности, - когда немного подросла, стала постарше и у меня завелись фантазии о замужестве, мечтала, даже представляла тебя своим мужем…
- Правда? - обрадовался я.
- Но это ничего не значит, - отрезала она, встряхнувшись. - Дети, глядя на взрослых, любят воображать себе невесть что. Косточка вот тоже воображает своей Альгу, твой Александр - меня, а маленькая Зизи - тебя. Обыкновенные детские глупости. Ничего из этого не выйдет!
Отказ есть отказ. Независимо от формы, в которую он облечен. Вся моя затея, все мои мечты показались мне вздорными. Теперь я ясно видел, что Майя была права: ничего не будет. И, конечно, быть не могло. Прощальная улыбка блеснула и погасла. Никакой реинкарнации, никакой новой жизни не предвиделось. Даже в виде проросшего зерна. Ни при помощи смерти, ни вне ее. Все пустые надежды и мечты. Теперь это представилось мне простоте и ясности, от которых несло ледяным холодом. Я боялся шевельнуться. Душа не способна вырваться из тела, она заключена в нее навечно, как в крепость. И вместе с телом ляжет в землю, будет истерта в ступке… Наверное, я здорово побледнел в этот момент.
- Да ты, кажется, и сам как ребенок, - заметила она. - Вот тоже - расстроился! - И, наконец, улыбнулась.
Прочла ли она мои мысли? Что означала ее улыбка?
Я снова притянул ее к себе и поцеловал. На этот раз ее губы не были сомкнуты и неподвижны. Теперь, когда я дотрагивался до них языком, они тихо горели и пульсировали, словно превратились в лепестки-электроды, они были горячими и набухшими, с привкусом крови. Катод, анод. Никогда в жизни я не притрагивался губами к таким губам.
- О Господи, не можем же мы тут вечно стоять! - спохватилась она и, выскользнув из рук, словно луч солнца, полетела прочь.
У меня, конечно, не хватило духа, а вернее, я просто не успел предложить ей бросить всех и сейчас же бежать вдвоем в Москву.
Минуту-другую я еще стоял один. Старался воспроизвести в памяти ощущение ее губ. Я даже поднял руку, поднес к губам тыльную сторону ладони и зачем-то прижался к ней губами, как будто вкус собственной плоти мог напомнить мне недавнее ощущение.
Не оставалось ничего другого, как вернуться в гостиную.
Александр был уже там. Бедняжка, он сидел один в дальнем углу и, похоже, ужасно скучал. Мне показалось, он взглянул на меня с удивлением. Альга разговаривала с "медсестрой" и озабоченно покачивала головой. Обе посмотрели на меня.
Папы еще не было. Мне вдруг почудилось, что в гостиной что-то не так. Я подошел к нашим старичкам, и они сообщили мне, что Папа вместе с Мамой и Наташей уже выехали из Москвы и направляются в Деревню. Какие-то они взбудораженные были, наши старички, но я не придал на этому особенного значения. Потом я подсел к сыну и, достав табакерку, поинтересовался:
- Что, интересно было? Чем закончилась дискуссия о бессмертных?
Александр с увлечением принялся рассказывать мне, как Косточка продолжал стоять на своем - то есть что в древности между поколениями разгорелась глобальная война, а дядя Володя в конце концов вынужден был признать, что подобный конфликт поколений - вполне возможная вещь. По крайней мере, нет-нет, а и по сей день возникают отдельные отзвуки этого конфликта. Пресловутые "отцы" и "дети". Более того, Косточка выдвинул еще одну гипотезу. Если история, как говорится, развивается по спирали, то не исключено, что в какой то момент пропасть между детьми и родителями снова окажется огромной, и при определенных достижениях технического прогресса некий глобальный раскол на генетическом уровне может повториться.
- То есть? - не понял я.
Александр объяснил, что, по мнению Косточки, дети снова станут бессмертными, и уж тогда, конечно, весь мир будет принадлежать им.
- Косточка очень умный, - убежденно сказал сын.
- А как же мы, то есть ваши родители? С нами-то как быть?
- Не знаю, - пожал он плечами. - Об этом Косточка еще ничего не говорил.
- А сам ты как думаешь?
- Сначала нужно разгадать тайну бессмертия, а там видно будет.
- Тоже правильно. Бессмертие такая штука, - вздохнул я, - что вам придется поломать голову. Некоторые, например, утверждают, что душа и так бессмертна. Без всякого, то есть, технического прогресса.
- Я знаю, - кивнул Александр.
Все-таки современные дети ужасно изощрены в подобных интеллектуальных фантасмагориях! Видно, сказывается компьютерный обвал и все такое. Вот где настоящая акселерация. Вместе с тем, до чего же они потрясающе простодушны и как легко верят в самые нелепые химеры!
Мы немного помолчали. Я решил переменить тему.
- Да, - проговорил я, - теперь тут у них настоящий, почти классический лицей… - А потом осторожно поинтересовался: - Как тебе все это показалась? Понравилось как теперь здесь стало? Как ребята?
- У них теперь своя компания, - уклончиво ответил Александр.
Он повторил лишь то, что я уже слышал от Майи.
- Это и понятно, - сказал я, - ведь они тут будут жить постоянно, круглый год.
- Нет, не будут.
- Как так нет?
- Косточка говорит, что они скоро переедут в Москву.
- Ну, это его фантазии. Воспитанники будут жить здесь безвыездно. Ты уж мне поверь. В этом и заключается идея Пансиона. Так Папа решил. Вот когда Косточка подрастет, станет взрослым, он действительно обоснуется в Москве. Но не раньше.
- Нет, - покачал головой Александр, - если он сказал скоро, значит скоро.
- Ах да, он ведь хочет всем командовать!
- Да, - серьезно подтвердил Александр, - и он будет! Очень скоро.
- Будущее, конечно, за вами, за молодыми, милые мои, - признал я. - Это закон природы.
Я посматривал на часы и нюхал табак. Вот - вот должен был приехать Папа. Вдруг к нам подошла Альга.
- Серж, можно попросить вас об одном одолжении? - наклонившись ко мне, тихо проговорила она.
- Конечно. - Я быстро поднялся. - Что такое?
- Не могли бы вы немного проводить ее? - прошептала Альга, указав изумрудными глазами на "медсестру".
- Проводить? Когда?
- Прямо сейчас. Возьмите машину и подбросьте ее до станции. Бедная женщина измучилась, устала и просится домой. Вы как знакомый доктора…
- Конечно, конечно, - кивнул я. - понимаю. Но может отвести ее прямо в Город?
- Она говорит, что достаточно проводить ее до электрички, а там уж она доберется сама.
- Хорошо, Альга.
- Большое спасибо. Жаль ее. Я уже позвонила в гараж, машина ждет во дворе.
Я тут же подошел к молодой женщине.
- Пойдемте, - сказал я, - я с удовольствием провожу вас.
- Спасибо, Серж, - одними губами поблагодарила она.
Я помог ей надеть пальто и сам накинул куртку. Во дворе уже стоял небольшой микроавтобус. Я усадил женщину в машину, а сам с удовольствием сел за руль. Получив возможность переключиться я испытывал что-то вроде облегчения.
Езды до станции было минут пятнадцать, не больше. Женщина всю дорогу молчала, смотрела прямо перед собой. Только время от времени вытирала платочком покрасневший носик. Я не удивлялся. Из нее и доктор слова не мог вытянуть, хотя сам-то был большой говорун. Я попробовал вспомнить, как ее зовут, но не смог. Мне ее было искренне жаль. Какая все же молодец: приехала на похороны, хоть была всего лишь очередной любовницей… Впрочем, говорить нам с ней было особенно не о чем. Еще на кладбище, глядя на ее слезы, я было собрался ей пособолезновать, но так и не решился, не зная насколько это уместно. Только отметил про себя, что она симпатичная, эта его подруга, и подумал, что вот, в отличие от меня, некоторые мужчины, практически до самой смерти окружены душевными женщинами, и отношения между ними хоть и не долговечные, но, тем не менее, самые интимные и дружеские…
Мы уже съехали с идеально ровной правительственной трассы и карабкались в горку по разбитому шоссе, которое вело к станции, когда на трассе со стороны Москвы показалась цепочка из четырех черных лимузинов. Это пожаловал Папа. Я притормозил и проследил, как машины промчались по трассе и скрылись в густом еловом лесу, гигантским кольцом опоясывавшем правительственный заказник.
- Может быть, все таки отвести вас прямо в Город? - повернулся я к моей спутнице.
Женщина энергично затрясла головой.
- Ну, как хотите, - Я направил машину к станции и остановился прямо у лестницы, ведущей на грязный перрон. Выскочив из кабины, я обогнул машину, распахнул дверцу. Женщина торопливо вылезла, но в последний момент чуть замешкалась, как будто хотела что-то сказать. Так ничего не сказав, она взбежала по ступенькам на перрон и вошла в электричку. Двери за ней захлопнулись. Еще минуту-другую я стоял, прислонившись к машине, и смотрел, как электропоезд бежит вниз по пологой равнине навстречу зеленым светофорам и подумал, что неплохо бы придержать служебную машину, немного проветриться. Может быть, прокатиться до Москвы и обратно. Наверное, я бы так и поступил, но вдруг заметил среди снегов одинокую фигуру.
Во второй половине дня стало, наконец, слегка подмораживать, морозный ветерок разогнал остатки тумана, разорвал пелену серых облаков и обнажил розоватую синеву предвечернего неба. Даже относительно посветлело. В общем, видимость улучшилась, и я хорошо разглядел эту далекую фигуру. По заснеженному боковому шоссе, которое вело к деревенскому кладбищу, быстро, практически спортивной ходьбой, двигался официант Веня.
Я тут же свернул с трассы и уже через минуту, поравнявшись с ним, затормозил и открыл дверцу.
- Вот, - не дожидаясь моего вопроса, бодро отрапортовал он на ходу, - получил от Папы конфиденциальное поручение. Всего ничего: прогуляться до кладбища и обратно. - Его голубые глаза весело блеснули.
- Что ж пешком?
- Меньше суеты. Да и пустяки - каких-нибудь несколько километров. Лишний раз подышать свежим воздухом - одно удовольствие!
- Господи, а зачем на кладбище-то?
Он молча вытащил из внутреннего кармана большой серебряный портсигар, открыл крышку, и я увидел внутри два уха. Отмытые от крови и, может быть, смоченные в каком-нибудь специальном растворе, а потому слегка полиловевшие, в черных волосках, они сделались похожими на каких-то редкостных обитателей морского дна. Значит, нашлись-таки.
- Садитесь, Веня, - пробормотал я, - я вас подвезу.
Официант улыбнулся, кивнул и, сунув портсигар обратно в карман, уселся в кабину.
- Погода налаживается, - сказал он.
Мы подъехали к кладбищу. Небо с западной стороны почти совсем отчистилось от облаков. Розовое зимнее солнце клонилось к закату, и все вокруг лучилось золотисто-розоватым светом. Сначала я хотел остаться в машине, но потом мне сделалось неловко бросать человека одного в таком мягко говоря специфическом деле. По правде сказать, я бы на месте Вени заложил этот портсигар куда-нибудь под придорожный камень, да и дело с концом. Но он, похоже, был человек педантичный и ответственный. К тому же весь его вид говорил о том, что это дело для него действительно плевое и возможность подышать свежим воздухом куда существеннее. Я улыбнулся. Легкость, бесшабашность с которыми он относился к "поручению", передались и мне.
Я пошел за ним по уже протоптанной тропинке. Если утром здесь все окутывал сырой туман, усугублявший мрачное настроение, то теперь, под вечер, воздух был ясен и прозрачен. Мы ступали на розоватый снег, уже успевший схватиться крепкой ледяной корочкой. К чуть слышному, почти комариному посвистыванию ветра, сквозь голые дубовые ветки, примешивалось наше звучное хрупание.
Мы подошли к могиле. Я обратил внимание, с какой уникальной аккуратностью и точностью копальщики сформировали, профессионально огранили и выровняли земляной параллелепипед. Миниатюрное, стильное архитектурное сооружение да и только. Я посмотрел на официанта. Он подмигнул мне, вытащил из кармана портсигар, положил на чистый островок снега рядом с могилой, а затем извлек из другого кармана изящную сервировочную лопатку, какой за столом накладывают торт или заливное. Он, видимо, захватил ее нарочно. Он присел на корточки и, погрузив лопатку в чуть примерзшую землю, в три приема, "хруп-хруп", вырезал у основания могильного холмика ровный сегмент, вытащил его на лопатке, словно кусок торта, и положил рядом. Потом затолкал средним пальцем серебряный портсигар подальше в образовавшееся отверстие. Это было не слишком трудно. Земля не успела промерзнуть. Внутри, может быть, даже теплая. Веня заложил дыру тем же самым земляным сегментом и, словно импровизированным мастерком, подравнял место лопаточкой. Дело было сделано. Меня даже удивило, насколько все оказалось легко и просто. Буквально никаких проблем. "Хруп-хруп" куда как приятнее, чем "чвак-чвак". С некоторым беспокойством я лишь ожидал, какова будет дальнейшая судьба сервировочной лопатки. Я бы не удивился, если бы он достал салфетку и, тщательно протерев лопатку, сунул ее обратно в карман. Это было бы неприятно. Слава Богу, ничего подобного он делать не стал. Весело взглянув на меня, он повертел лопатку в руке, а потом, широко размахнувшись, забросил ее далеко в густые колючие кусты. Там ее не найдут до скончания века. Потом он вытащил салфетку и вытер руки. Каждый жест говорил об уверенности этого человека в естественности и незамысловатости бытия и даже внушал своеобразное умиротворение. Папа без сомнения должен был остаться чрезвычайно доволен подобной аккуратностью и чистоплотностью…
Я, кажется, уже упоминал, что еще с тех пор, как я самоустранился (или меня устранили) от строительства Москвы, я стал незаметно для себя присматриваться к происходящему вокруг, к тому, чего раньше, может быть, не замечал. Мной руководило не одно любопытство, но также естественное человеческое желание сориентироваться в хаотическом наплыве событий. Однако чем больше я присматривался, чем больше накапливал фактов и фактиков, которые должны были помочь мне набросать общую схему, тем яснее понимал, что никакой схемы набросать не удастся. Я был информирован куда лучше среднестатистического обывателя, но информация все равно была безнадежно отрывочной. Невозможно было углядеть общую логику событий, достоверно проследить все причинно-следственные связи. Случай с трагической гибелью доктора лишний раз это подтверждал… Я мог судить лишь о том, что видно с моей колокольни, - и не более. Но, в данном случае, никто, слава Богу, и не требовал от меня объективности.