То, что теперь митинговали именно под стенами Москвы, было весьма примечательно. И в высшей степени характерно. Раньше - то народ предпочитал бурлить в историческом центре столицы. Правительство, аппаратчики и вся администрация располагались на прежних местах - то есть в Кремле, на Старой площади, в Белом Доме. Но теперь народ знал, что наш партийный лидер Федя Голенищев, немало способствовавший строительству Москвы, одним из самых горячих ее поклонников и попечителей, уже давно перенес в нее штаб-квартиру своей партии. Он занял офис в Восточном Луче, в нескольких кварталах от Центрального сектора, в котором немного раньше обосновался со своим Концерном его друг и соратник Папа.
То, что происходило на городских улицах, было непременной частью мероприятий, организованных навстречу близящимся выборам. Население демонстрировало стихийную любовь к кандидату и общественный энтузиазм, а также вроде бы как надежду на лучшее. И атмосфера отчасти разряжалась, что было немаловажно, поскольку еще недавно ситуация в Городе и области балансировала на грани хаоса. Слава Богу, недавние разбойные вспышки были пресечены благодаря решительным и самоотверженным действиям армейских спецподразделений под личным командованием маршала Севы, который, кстати, уже одним этим доказал свою лояльность и должен был абсолютно себя реабилитировать после истории с генералиссимусом.
Особенно усердствовали наши местные самоуправленцы. В нашем округе сколачивалась самая массовая, организованная и дружная колонна манифестантов. Было изготовлено самое громадное шелковое полотнище государственного флага и выходил самый мощный сводный оркестр, выгодно отличавшийся от прочих приглашенными виртуозами. Но главное - именно в недрах наших местных структур зародилась и получила свое первоначальное развитие инициатива некоего патриотического внепартийного общенародного форума. А точнее, глобальная идея Всемирной России. Подобная умопомрачительная идея могла прийти не иначе как в похмельные бошки нашим местным гориллам. Или, что еще вероятнее, в плешивые головы канцелярским крысам, копошившимся в бюрократических бункерах окружных учреждений. Что же касается неистребимой тяги к всяческой гигантомании, то это вообще наша национальная, наследственная черта.
Начинание угодило в жилу на все сто процентов и было сразу подхвачено и поставлено на самую широкую ногу. Лучшие люди округа поддержали эпохальную инициативу, а не лучшие и подавно. Здоровые силы общества и народ вообще давно ощущали потребность сплотиться вокруг какой-нибудь навязчивой судьбоносной идеи. К этому и шло. Оголодавшие и запуганные обыватели, которые долгое время отсиживались по своим норам, были не прочь выплеснуться в преддверии весны на улицы. Относительный порядок и безопасность в городе и пригороде были таки восстановлены, а следовательно, в обывателе вновь проснулся зуд социального творчества.
Прежде всего с усердием заработали местные агитаторы. С некоторых пор я заметил, что почтовые ящики в нашем парадном трещат от листовок и пропагандистских брошюр. Несколько раз, скуки ради, я пролистывал информационные бюллетени. Из них я и почерпнул первоначальные сведения о "России", которая, кстати, не сразу стала именоваться "Всемирной", а сначала была всего лишь "общенациональной". Чаще всего мелькали слова "возрождение" и "объединение".
Не обошлось без выпадов в адрес нового начинания. Не исключено, конечно, что критика была рекламным трюком самих же организаторов, ибо ни одно новое дело не способно шибко развернуться без известной доли скандала. Формальный повод для недоумения, возражения и даже возмущения со стороны официальных структур лежал на поверхности. Пресса принялась насмехаться и иронизировать. Было обращено внимание на явную двусмысленность, претенциозность (если не наглый вызов) уже в самом странном названии, которым окрестило себя движение. Что это, мол, за новая Россия такая? Почему Россия? Как будто нынешняя мать-Россия - уже не мать и не Россия?
Все так называемые "инициативы снизу" всегда шиты белыми нитками, но на этот раз насущная необходимость подобного начинания просматривалась давно. Впрочем, признаюсь, я тоже не сразу понял, что к чему. Возрождение - Бог с ним, оно бы и ничего, но что подразумевалось под объединением и что, собственно, собирались объединять? Неужели все давным-давно не объединено и не переобъединено?
Несмотря на заявленную внепартийность, организационный комитет нового движения заявил, однако, "максимальную" лояльность властям, приветствовал грядущие выборы и принялся всячески выражать солидарность с нашим общим кандидатом. Это был лучший ответ на обвинения в претенциозности и двусмысленности названия. Дескать, мы - плоть от плоти и кровь от крови той же матери-России, мы верные дети ее. Казалось бы, все ясно: еще одна предвыборная акция, призванная добавить нашему курсу основательности всенародного доверия.
Несколько ближайших городских округов, к которым мгновенно стали примыкать и другие, в том числе пригородные, выделили из местных администраций "заинтересованных народных представителей". Они еженедельно сходились и заседали в ныне образованном общественном органе - в России. Видимо, Россия мыслилась как постоянно функционирующая структура. Уж не знаю, кто и как выбирал делегатов, но каждый из них нес в общий котел идеи и чаяния, сводящиеся, впрочем, к одному - что, мол, надо все коллективно обмозговать и как-то вылезать из этого дерьма. При этом, естественно, в один голос упирали на национальный архетип - заединничество, артельность, соборность и все такое. Дескать, надо, наконец, эту самую идеологию оформить в практическом отношении и, по мере оформления, оприходовать, не разводя бодягу… На первый взгляд, цель довольно неопределенная, однако идеологию действительно быстренько "оформили" и, судя по всему, энергично занялись "оприходованием".
"Ничего себе, сказала я себе!" - подумалось, когда я пробегал глазами информационный листок с сообщениями о первых заседаниях России. Удивление вызывали не только оперативность и сногсшибательный прогресс в численности и территориальном охвате, но также прогресс в смысле помещений, которые арендовались для работы. Первый раз деятели собрались в таксопарке № 4 под мостом, что неподалеку от нас. Во второй раз - в центральном столичном кинотеатре "Россия". Что было, безусловно, символично. А еще через пару заседаний Россия переехала в колонный зал Дома Союзов. "Оформление" идеологии, а также ее трансформация находились как бы в прямой зависимости от архитектуры занимаемого помещения. Это не могло не возбудить во мне интерес, поскольку наглядно иллюстрировало древнейшую теорию о непосредственном воздействии архитектуры на общественное подсознание. Это, кстати, прекрасно понимали еще египетские жрецы и фараоны.
На заседании в таксопарке, под низкими, пропахшими парами горюче-смазочных материалов сводами обширного гаража, Россия провозгласила себя "самым народным из всех народных собраний" и "самой организованной из всех организаций". Она объединила большинство городских округов, а также нескольких областных округов, которые отныне собирались жить и дышать общей идеей. Количество делегатов от местных органов самоуправления уже тогда было изрядным: по-видимому, в помещении таксопарка понабилась едва ли не половина населения означенных округов. На заседание в столичный кинотеатр "Россия" народу набилось еще больше. Делегатов, не вместившихся в партер и бельэтаж, пришлось кое-как рассадить в фойе. Огромные мутные стекла в фойе угрожающее скрипели и качались, едва не вываливаясь из тонких стальных рам, когда делегаты разом поднимались с мест, чтобы приветствовать очередные резолюции. На этот раз Россия уточнила предыдущую свою декларацию, провозгласив, что ей удалось объединить (главным образом, "духовно" и "в перспективе") всю историческую мать-Россию и что ее непосредственное возрождение должно вот-вот начаться, поскольку великая идеология уже близка к своему оформлению. По такому случаю Россию было решено именовать общенациональной.
Но этим дело не ограничилось. Уже через неделю Россия заседала в Колонном Зале, который отличался не столько своими внушительными размерами и прекрасной акустикой, сколько тем, что его стены помнили истовое пение "Боже, царя храни" и "Интернационал". Соответствующую трансформацию претерпела разворачивавшаяся во всем своем величии идеология. Общенациональные рамки мгновенно сделались тесными. Что такое, в конце концов, какая-то "общенациональность"! Наши сердца способны вместить в себя чаяния всего мира и даже более того. Дело было за малым: для сверхмощной идеологии требовалось избрать некий символический центр, из которого живительные волны прогрессивной идеологии будут распространяться сквозь вселенную, не ведая ни границ, ни преград. Но это, так сказать, в аллегорическом смысле. На практике волны должны распространяться по вполне осязаемым земным пространствам и конкретным территориям, а, значит, их символический центр должен быть помещен в конкретную географическую точку. Что для успеха дела отнюдь не безразлично. В общем и целом Россию поддержали действующее правительство, крупные предприниматели, а также все люди доброй воли. Но что еще важнее, было получено официальное приглашение следующее заседание России провести в стенах самой Москвы!
Со своей стороны Россия решила обратиться к властям со встречным предложением: а почему бы, если на то пошло, этот перл градостроения, это необычайное, почти метафизическое произведение архитектуры не провозгласить той конкретной географической точкой, в которую и будет помещен символический центр новой супер-идеологии? Ультрасовременный мегаполис как колыбель всемирной России, - не дурственно, а? Именно в этот момент я и сказал себе "Эге!".
Я и не предполагал, что, пока я был поглощен своими личными переживаниями, бурление в обществе достигло таких пределов. Моя несравненная Москва оказалась в фокусе общих интересов, на нее уже заглядывались и облизывались. Это и не удивительно: она никого не могла оставить равнодушным. Она была так прекрасна! Можно было лишь догадываться, до чего еще додумаются новоявленные идеологи, очарованные ее красотой.
Бредовые слухи насчет государственного переустройства, общемирового дома и т. д., циркулировавшие после кончины старого правителя и казавшиеся фантастическими, теперь неожиданно находили самое реальное подтверждение. Что касается меня, то я не склонен был относиться к этому слишком серьезно. Я был уверен, что Россия, будь она хоть трижды общенациональной или даже всемирной, есть дежурный номер в длинном списке предвыборных фокусов. Как только пройдут выборы и Федя Голенищев официально вступит в должность, снова воцарятся тишь и благодать, а любая "супер-идеология" за ненадобностью скукожится и превратится в фук. Единственная заноза, засевшая в душе, - это сознание того, что в Москву стала втираться со своими амбициями местная шатия-братия, все эти гориллы, которым оказалось мало таксопарка и Колонного Зала, а Папа с Федей Голенищевым этому не только препятствовали, а ради сиюминутных предвыборных нужд, даже поощряли.
Все бы ничего, если бы пропагандистская свистопляска происходила где-нибудь в удалении. Телевизор можно было вырубить, а макулатуру, которой набивали почтовый ящик, выбросить… Между тем наше семейство, по понятным причинам, пользовалось особым вниманием со стороны нового движения. Незадолго того, как под нашими окнами загудели манифестации, к нам на квартиру зачастили эмиссары из органов местного самоуправления, а также какие-то навязчивые личности, называвшие себя активистами России. Они были так похожи друг на друга, словно их выпустили из одного спецучреждения, и напоминали не то проповедников из тоталитарных сект, не то уличных торговых агентов. Бескровные, словно вымоченные в воде лица. Нездорово горящие, пустые глаза. Специфическая фразеология, наводящая на мысль о размягчении мозга. Если они нарывались на меня, я их выпроваживал еще до того, как они успевали раскрыть рот. Мне, как одному из "лучших людей нашего округа", едва ли не каждый день доставлялись с курьерами официальные приглашения то прибыть на очередное заседание России, то выступить с докладом по предлагаемой тематике, то прислать предложения и поправки к проекту новой идеологии. Впрочем, и это можно было игнорировать… Но этим дело, к сожалению, не ограничилось. Меня коробило, когда я узнавал, что мои домашние втягиваются в эту предвыборную дребедень.
Пенсионеры отец с матерью стали посещать местное отделение России, где, по их собственным словам, они принимали живейшее участие в работе какой-то комиссии по разработке той отрасли идеологии, которая касалась пожилых людей. Я не мог сдержать иронической улыбки, когда они принимались обсуждать текущие новости. Самолюбию наших старичков особенно льстило то внимание и почтение, которые им оказывала Россия. Отцу вручили какой-то нагрудный знак и удостоверение, в котором было указано, что отныне он не обыкновенный старик-пенсионер, а "член России", а кроме того, "заслуженный старейшина округа", советник местной администрации по политическим вопросам или что-то в этом роде. Ни с чем не сравнимое удовольствие доставляло ему сидение в президиумах, где он, наконец, смог приложить свои способности аналитика-любителя. На правах "старейшины" и вообще как человек "сведущий", он растолковывал народу суть политических процессов. Теперь он с утроенной энергией копался в газетах и различных брошюрках из России. Он так морально воспрянул, что напрочь забыл о занятии, которое еще недавно целиком поглощало все его время: создании стратегических запасов гречки и риса на случай какой-нибудь социальной катастрофы. Мать назначили главной общественной попечительницей окружного собрания благородных старушек. Не удивительно, что оба были счастливы и чувствовали, что у них началась новая жизнь. В общем, их гордости и радости не было предела. К тому же, якобы в виду их участия в общественно-значимом процессе, обоим сразу назначили персональную и весьма существенную надбавку к пенсии, которая выплачивалась из какого-то специального фонда. Пользуясь случаем, я даже занял у отца пару червонцев, чтобы пополнить свои иссякающие запасы нюхательного табака. Взамен мне, конечно, пришлось выслушать его суждения относительно политических аспектов новой идеологии.
Телефон у нас дома звонил с утра до ночи. Из трубки слышалось энергично-вкрадчивое: "Это вас из России беспокоят…" Подзывали не только наших старичков, но и Наташу. То, что жену втянули в дела России, не стало для меня неожиданностью. Уже в первых информационных листках я прочел, что в Россию входят женские организации и фонды, которые курировала Мама. Разговоры у нас в доме постоянно вертелись вокруг России. Даже Александр, возвращаясь с занятий, рассказывал, что у них в школе начала функционировать какая-то ячейка детской России, и директор распорядился, чтобы на дополнительных уроках детей в срочном порядке просвещали относительно нового движения, а затем экзаменовали на предмет усвоения идеологии.
Иногда во взглядах домашних я читал что-то вроде недоумения, если не осуждения. А однажды, когда они обсуждали свою общественную деятельность, я позволил себе какое-то ироническое замечание. Отец не выдержал и заметил мне, что тот, кто считает себя творческим человеком, обязан быть в курсе общественной жизни и всего прогрессивного. Иначе, мол, и вдохновение неоткуда будет черпать. Я возразил, что в настоящий момент не поглощен творчеством, а потому имею полное право игнорировать как общественную жизнь в целом, так и все прогрессивное в частности
- Не понимаю, - пенял мне отец, - как вообще можно жить в такой изоляции от людей и ничем не интересоваться!
- В самом деле, Серж, - поддержала его мать, - иногда даже полезно переключиться на что-то другое. Ты бы немного развеялся, что ли. Набрался бы впечатлений.
Я не имел привычки спорить с родителями. Они свято относились к тому, что их сын обладает талантом. Поэтому, уклоняясь от совершенно бесплодной, на мой взгляд, дискуссии, я мягко признал:
- Что ж, может быть. Я подумаю…
Мать подошла ко мне и поцеловала в лоб. Ее уже мучила совесть, что из-за какой-то псевдо-России они так скопом напали на меня.
- У нашего Сержа Божий дар, - с улыбкой напомнила она всем. - Каждый должен заниматься тем, что у него получается лучше всего. Кстати, я заметила, - тут она снова чмокнула меня в лоб, - что последнее время Серж опять сделался какой-то напряженный, беспокойный и одухотворенный одновременно. Совсем как тогда, когда работал над проектом Москвы. Наверное, вынашивает еще какой-то проект. Я угадала, Серж?
Я пожал плечами.
- Вообще-то, - пошутил я, - после моей Москвы, я имею полное право почить на лаврах.
Моя невинная шутка почему-то не понравилась Наташе. Немного погодя, когда мы с ней оказались одни, она заметила:
- Если следовать твоей логике, мы теперь все можем почивать на лаврах. Твои отец с матерью - потому что произвели на свет такого гения, как ты. Александр - потому что у него такой достойный отец, заслуг которого хватит на несколько поколений вперед. Не говоря уж обо мне…
- Ну да, - простодушно кивнул я, - конечно. Ты жена творческого человека, помощница. Тебе пришлось нелегко. Ты многое претерпела, во всем себе отказывала. Тебе хотелось жить по-человечески, а я кормил тебя мечтами…
- Может быть, я не самая идеальная жена и помощница, - перебила меня Наташа, - я знаю, ты именно так считаешь! Но если бы не я, твои мечты так и остались бы мечтами.
- Как это? - не понял я.
- Сколько я унижалась, сколько упрашивала Маму, чтобы та убедила Папу поддержать твой проект! Сколько выслушала поучений! У нее в голове не укладывалось, как я позволяю тебе обращаться со мной подобным образом.
- Каким образом?
- Позволила тебе сесть мне на голову. Другие то мужья делают все возможное, чтобы обеспечить жен… Еще счастье, что Папа распорядился насчет твоего проекта, договорился с архитектурной конторой. Иначе, кто стал бы с тобой нянчиться!
- Ты действительно так думаешь? - потрясенный пробормотал я.
- А разве не так?
- Погоди, погоди! Почему ты считаешь, что тебе приходилось из-за меня унижаться? Кажется, Мама твоя задушевная подруга. И я ей как бы не совсем чужой…
- Странно, что ты этого не понимаешь, - вздохнула Наташа. - Ты же знаешь, как они всегда к тебе относились.
- А как они ко мне относились?
- Как к фантазеру и бездельнику. Вот как!
Мне сразу вспомнился разговор с Папой. Наташа почти в точности повторила его слова. Он обозвал меня фантазером и бездельником.
В глубине души я допускал, что в пылу ссоры или сгоряча Наташа способна высказать мне нечто подобное, но на самом деле так не думает. Теперь я убедился, что и она обо мне такого мнения. Мне и в голову не приходило требовать от жены, чтобы она вникала в суть моей работы, прониклась ею так, как я.
- Они могут думать обо мне все, что угодно, - махнул рукой я. - Только зачем ты мне все это говоришь?
- Затем, - покраснев, промолвила Наташа, - чтобы ты оставил хотя бы свою иронию по поводу моей работы!.. Наши старички и те лезут из кожи, чтобы сэкономить, добыть лишнюю копейку. Если бы не моя работа, не знаю, на что бы мы вообще жили. С ужасом вспоминаю, как мы с Александром голодали, пока я не послушалась совета Мамы и не стала надеяться только на себя. Разве я не унижалась, побираясь у Мамы с Папой, занимая у них деньги? Я унижалась, пока ты жил в свое удовольствие…