Был он мелкотравчатым и худосочным. Пока он ел, я следил за его тонкими пальцами, которые дома, на Принс-стрит, небось шили и кроили с безумной скоростью, - там, в избранном кругу, он, полагаю, был вполне разговорчив. В один прекрасный вечер к нашему столу подошла Эмили. Под глазом у нее краснело пятно - днем ее случайно ударили бадминтонной ракеткой. На лице у мистера Гунесекеры отразилась тревога, он развернулся на стуле, вытянул руку и ощупал вспухший участок своими тонкими пальцами, будто выискивая причину вздутия. Эмили, которую это почему-то тронуло, положила руку ему на плечо, а потом на миг задержала его пальцы в своих. То был один из немногих моментов, когда над нашим столом повисла тишина.
А позднее мистер Невил заметил, что у мистера Гунесекеры на шее следы куда более серьезной раны, но он неизменно прикрывает ее красным хлопковым платком. Случалось, платок соскальзывал, и шрам оказывался на виду. После этого мы не приставали к мистеру Гунесекере с вопросами. Так и не поинтересовались, зачем он плывет в Англию - хоронить родственника или лечить каким-то особым способом голосовые связки. Непохоже было, что он едет просто в отпуск, - зачем, если он не может или не хочет ни с кем разговаривать.
Каждое утро, при первых лучах рассвета, я слизывал соль с палубного ограждения. Мне уже казалось, что я различаю на вкус Индийский океан и Средиземное море. Потом я прыгал в бассейн и плавал по-лягушачьи под водой, переворачивался у бортика и плыл обратно, проверяя на прочность свои легкие, оба свои сердца. Наблюдал, как мисс Ласкети галопом несется через очередной детектив, постепенно впадает от него в раздражение и изготавливается швырнуть его в очередное море. А что касается остальных - я упивался присутствием Эмили, которая, проходя мимо, заговаривала с нами.
- Глупо думать, что для мироздания ты - ничто, - сказал мне как-то мистер Мазаппа.
А может, мисс Ласкети. Теперь уже не помню, кто именно, - к концу путешествия высказывания их как-то перемешались. Оглядываясь назад, я не могу вспомнить наверняка, кто именно дал мне какой совет, кто показал себя другом, кто предателем. Да и смысл многих событий я разгадал только много позже.
Вот не припомню, кто же рассказал нам о генуэзском палаццо арматоров? А может, я сам, много лет спустя, уже взрослым, вошел в это здание и долго взбирался по каменной лестнице с этажа на этаж? В результате посещение палаццо арматоров помогло мне понять, как мы воображаем себе будущее и как оглядываемся на прошлое. Начинается все с первого этажа, где висит несколько примитивных карт местных гаваней и недальних берегов, а по мере продвижения вверх, с этажа на этаж, карты заполняются полуоткрытыми, еще безымянными, морями и островами, где-то намечаются очертания неведомого континента. Где-то на средних этажах пианист играет Брамса. Вы слышите его, поднимаясь все выше. Даже заглядываете вниз, в лестничный проем, откуда доносится музыка. Звучит Брамс, а перед вами - изображения новорожденных судов, соскальзывающих со стапелей как некая прелюдия к дивному сну купца, в котором может приключиться что угодно - от великого богатства до губительной бури. Один мой предок владел семью кораблями, которые сгорели где-то между Индией и Тапробаной. У него не было стены, увешанной картами, но он в одном походил на этих судовладельцев: тоже не имел даже приблизительного понятия о будущем. На картинах, которыми увешаны стены первых четырех этажей генуэзского палаццо арматоров, нет человеческих фигур. А потом добираешься до пятого - и перед тобой целое собрание мадонн.
За "кошкиным столом" говорили про итальянское искусство. Слово взяла мисс Ласкети - она прожила в Италии несколько лет.
- Понимаете, у мадонн всегда этакое выражение лица - потому что они знают: Он умрет молодым… и не помогут все эти ангелы, которые обступают младенца, и над головой у них этот сполох пламени как струйка крови. Мадонне ведь дана особая мудрость, так что она прозревает окончательную картину, знает, какая именно смерть его ждет. И не важно, что местная девчонка, позировавшая художнику, была совершенно не в состоянии изобразить этот всезнающий взгляд. Да и сам художник, скорее всего, не умел его передать. Создать его можем только мы, зрители, - мы вычитываем на ее лице это самое знание будущего. Что случится с ее сыном, предрешено историей. Предзнание этой трагедии - в глазах смотрящего.
Возвращаюсь мыслями вспять не только к этому разговору за корабельным столом, но и к вечерам на Милл-Хилл, когда я был подростком. Мы с Масси и Рамадином быстренько доели карри, поданное на ужин в доме их родителей, и мчимся на станцию, чтобы успеть на поезд 19:05 в город. Мы прослышали про некий джаз-клуб. Нам соответственно шестнадцать и семнадцать. И теперь я понимаю: вот он, этот взгляд, обращенный далеко в будущее, - взгляд матери Рамадина на ее первенца с его больным сердцем.
Вчера мне впервые приснилась Масси. Мы расстались много лет назад. Я стоял среди каких-то альпийских домиков - люди жили на втором этаже, первый был отдан животным. Я много лет не видел ее во сне, а уж наяву - тем более.
Она вышла на сцену, а я оставался в укрытии. Темные волосы коротко пострижены, не так, как когда мы жили вместе. Лицо стало явственнее, появились интересные новые ракурсы. Она выглядела здоровой. Я понял, что могу снова в нее влюбиться. Притом что не мог влюбиться в ту, какой она была раньше, наделенную общей историей и привычной внешностью.
Появился какой-то мужчина, помог ей забраться на стол, и тут я заметил, что она беременна, на раннем сроке. Они что-то услышали и пошли в мою сторону. Я перепрыгнул через изгородь, упал на колени и помчался по дороге, вдоль которой толпились купцы, кузнецы и плотники, занятые своим трудом. Грохот их орудий напоминал звуки боя. Потом шум превратился в музыку, и я внезапно понял, что никуда не бегу, это Масси мчится меж опасных ритмов ножовок и наковален. Я же - расчленен, меня больше нет на сцене, нет в ее жизни. А она, беременная, полная жизни, ускользает от опасностей. Масси, увенчанная копной темных волос, стремится к чему-то за пределами ее нынешнего существования.
На самой заре своей жизни я научился - или был обучен - искусству легкого расставания с теми, кто близок. Когда мы с Масси решили разойтись, я, несмотря на всю боль, не боролся за нее. Расставание было чуть ли не беспечным. И вот по прошествии времени, но пока вихри и пена нашего общего бытия еще не улеглись, я вдруг начал доискиваться объяснения и причины. Я оголил, как мне казалось, истинную суть наших отношений. Только, разумеется, она не была истинной. Масси говорила, что, оказавшись перед непреодолимыми обстоятельствами, я всегда пользовался одним и тем же трюком. Я превращался в полностью неприкаянное существо. Не верил ни слову из того, что мне говорили, даже тому, что видел своими глазами.
По ее словам, впечатление было такое, что я вырос с убеждением: все на свете представляет опасность. Наверное, ты когда-то столкнулся с обманом, говорила она. "Так что дружить и сходиться ты можешь только с теми, кто по-настоящему тебе не близок". А потом она спросила напрямую: так ты все еще веришь, что твоя кузина - убийца? И если ты раскроешься, скажешь всю правду, это может ей сильно навредить?
- Это твое оглядчивое сердце, черт тебя побери. Чья же это любовь довела тебя до такого?
- Я любил тебя.
- Чего?
- Я сказал: я любил тебя.
- Не думаю. Кто-то лишил тебя этой способности. Расскажи наконец, что случилось, когда ты приехал в Англию.
- Поступил в школу.
- Нет, когда ты только приехал. Я знаю: что-то случилось. Когда я увидела тебя снова, после смерти Рамадина, мне показалось, что с тобой все в порядке. Но похоже, я ошиблась. В чем?
- Я сказал. Я любил тебя.
- Ну да, любил. А теперь мы расходимся, верно? Так вот мы и испепелили то хорошее, что еще оставалось между нами, а стоило ли?
Каждый день после отхода из Порт-Саида оркестранты в костюмах сливового цвета играли вальсы на прогулочной палубе; похоже, туда высыпали все пассажиры, дабы насладиться ласковым средиземноморским солнцем. Мистер джигс прогуливался меж нами, пожимая руки. Тут же был и мистер Гунесекера, с обычным красным платком на шее, - он раскланивался на ходу. Мисс Ласкети надевала свой "голубиный" жилет с десятью мягкими карманами, в каждом сидело по турману или хохлачу с торчащими наружу головками: мисс Ласкети выносила их на палубу подышать морским воздухом. А мистера Мазаппы не было. Его словесный карнавал закончился. Было лишь несколько вспышек ажиотажа, самая серьезная из-за того, что вскоре после выхода из Порт-Саида веймараниха О’Нила якобы сиганула за борт и поплыла к берегу. Мы-то не сомневались: упади собака в воду, мистер Инвернио прыгнул бы за ней следом. Но нас всяко порадовало исчезновение этой чемпионки, дважды бравшей медали на выставке "Крафте": это означало новые проблемы для капитана. Еще одна промашка, заметила мисс Ласкети, и для него она может стать последней. В нашей каюте, с глазу на глаз, мистер Хейсти намекнул, что Инвернио просто припрятал веймараниху, ибо совершенно очевидно: он в ней души не чает, а ее исчезновением никак не огорчился. Мистер Хейсти добавил, что не удивится если через несколько недель миссис Инвернио, если таковая вообще существует, будет замечена в Баттерси-парке с этой самой бесценной псиной на поводке.
В один из вечеров на прогулочной палубе состоялся концерт на открытом воздухе, его сопровождал гул моря. Исполняли классику - мы с Кассием и Рамадином о ней тогда не имели ни малейшего понятия, а поскольку все трое заблаговременно завладели стульями в первом ряду, просто встать и уйти было нельзя, разве что изобразив внезапное недомогание. Я не прислушивался, вместо этого воображал, как бы подраматичнее подняться и выйти, прижав руки к животу. И все же кое-что слышал - и звуки казались знакомыми. Они исходили от рыжей женщины, которая, сидя на сцене, то так, то этак откидывала волосы и играла одна, когда остальные музыканты смолкали. Было в ней нечто знакомое. Может, я видел ее в бассейне. Сзади протянулась рука и стиснула мне плечо, я обернулся.
- Похоже, это твоя скрипачка, - прошептала мне в ухо мисс Ласкети.
Я не раз жаловался ей на шум в соседней каюте. Теперь посмотрел в программку, лежавшую на стуле. Потом на женщину, которая в каждой паузе откидывала назад непослушные волосы. Получается, знакомы мне были не ее черты, а ноты и трели, которые теперь начали вплетаться в игру других музыкантов. Будто случайно, они становились частью схожей с ними мелодии. Наверное, ей это казалось настоящим волшебством после всех этих невыносимых часов в раскаленной каюте.
ЭКЗАМЕНАЦИОННАЯ ТЕТРАДЬ Запись № 30
Преступления, совершенные (до настоящего момента) капитаном "Оронсея"
1. Недосмотр, по которому мистер де Сильва был до смерти укушен животным.
2. Необеспечение безопасности детей во время страшного шторма.
3. Использование грубых, непристойных выражений в присутствии детей.
4. Несправедливое отстранение от должности мистера Хейсти, старшего собачника.
5. Декламация очень оскорбительного стихотворения в конце ужина.
6. Утрата ценного бронзового бюста мистера де Сильвы.
7. Потеря ценной веймаранихи, чемпионки породы.
Мисс Ласкети. Второй портрет
Я недавно был на мастер-классе режиссера Люка Дарденна. Он говорил о том, что у зрителя не должно складываться впечатление, будто он до конца понимает персонажей его фильмов. Сидя в зале, мы не должны считать себя умнее их; мы знаем персонажей не лучше, чем они знают самих себя. Мы не должны уверенно говорить: они поступают так потому-то, не должны смотреть на них свысока. Я с этим согласен. Для меня это - основной принцип искусства. Хотя, подозреваю, таких, как я, немного.
По первому впечатлению мисс Ласкети предстала этакой старой девой и недотрогой. Миры, о которых она рассказывала, нас совсем не интересовали. Она с жаром повествовала о шпалерах и об оттисках с бронзовых рельефов. А потом обмолвилась, что под ее опекой находятся две дюжины почтовых голубей, которых она "везет одному плутократу", ее соседу по графству Кармартеншир. На что, гадали мы, плутократу сдались голуби?
- Тишина в эфире, - проговорила она загадочно.
Когда позднее мы узнали о ее связях на Уайтхолле, история с голубями стала намного очевиднее. А плутократ, надо думать, просто выдумка.
Нас тогда куда больше занимала ее неразделенная привязанность к мистеру Мазаппе. А вот на ее все растущее любопытство относительно узника и двух офицеров (один так и оставался незримым), которые везли Нимейера в Англию, мы смотрели вполглаза. "Этот заключенный, почитай, мой багаж", - заявил мистер джигс как-то за ужином группе поклонников, с притворной скромностью подчеркивая свою важную роль. А что было "багажом" мисс Ласкети? Этого мы не знали. Видел ли я это нечто, когда нанес визит ей в каюту в начале плаванья, когда она пожелала обсудить, что связывает меня с бароном? Ибо если и был странный момент в моих отношениях с мисс Ласкети, он случился, когда она попросила меня во время чая зайти к ней в каюту.
И вот теперь я пробираюсь по почти заглохшей тропинке в тот незабываемый день. К моему удивлению, в каюте оказалась еще и Эмили - можно подумать, мисс Ласкети пригласила ее специально, чтобы обсудить со мной нечто важное. На столе - чай и печенье. Мы с Эмили сидим, выпрямив спины, на двух стульях (других в каюте нет), мисс Ласкети расположилась в изножье кровати и подалась вперед, чтобы удобнее было говорить. Каюта куда больше моей, в ней полно непонятных предметов. Рядом с мисс Ласкети какой-то массивный ковер. Впоследствии мне объяснили, что это шпалера.
- Я как раз говорила Эмили, что зовут меня Перинетта. Кажется, это такой сорт яблок, они растут в Нидерландах.
Она повторяет имя полушепотом, будто сожалея, что слишком редко слышит его в устах окружающих. Потом начинает говорить. О своей молодости, как она любила иностранные языки, как в ранние годы попадала в переделки, "пока не случилась одна вещь - она меня и спасла". Когда Эмили начинает допытываться, мисс Ласкети отрезает: "Я тебе в другой раз расскажу".
Как мне кажется теперь, этот экскурс в прошлое служил одной цели - убедительнее предостеречь меня от связей с бароном, о которых она каким-то образом прослышала. Рядом сидит с серьезным видом Эмили и постоянно кивает, подчеркивая, что речь идет о важных вещах. А я слушаю вполуха. Я поймал взгляд еще одного персонажа, затиснутого в уголок каюты. Это голый манекен, на плечи которому накинуты какие-то одежды мисс Ласкети. Она продолжает говорить, а я замечаю шрам на алебастровом животе, - похоже, его начертили краской или карандашом совсем недавно. А вот лицо выискивает меня, смотрит с полной открытостью, совершенно беззащитно. Передо мной более юная, менее самоуверенная мисс Ласкети - только вот с этой раной. И лишь сейчас, когда я взялся это писать, меня вдруг осенило: то могла быть статуя бодхисаттвы. Да, возможно, - это мирское, всеприемлющее лицо… мисс Ласкети не умолкает. И если глаза мои и отрывались от нее в тот день, пока она говорила о моих связях с бароном, так только потому, что меня притягивал этот полный понимания взгляд. Возможно, она специально села на кровать, чтобы фигура манила меня из-за ее спины.
Перед самым нашим уходом она шагнула-таки к тому, что меня так занимало, и сняла полупрозрачную ткань, скрывавшую глубокий надрез в плоти.
- Вот, видишь? Такие вещи можно перенести. Надо учиться изменять свою жизнь.
Тогда я не усмотрел в этой фразе никакого смысла, однако слова запомнил. Я успел рассмотреть вполне правдоподобную рану вблизи, хотя через миг ткань опустилась на место. Все было на виду.
Мисс Ласкети обладала авторитетом, о котором мы даже не подозревали. Теперь я почти уверен, что это она убедила барона сойти с судна в Порт-Саиде, предупредив, что, оставшись, он рискует разоблачением. А потом был совершенно ирреальный эпизод, настолько ирреальный, что мог запросто случиться во сне, когда то ли Кассий, то ли я шли ей навстречу, - было это поздно, ближе к сумеркам, и тот из нас двоих, кто там был, вроде как заметил, что она протирает краешком блузки нечто вроде небольшого пистолетика. Эта деталь ну никак не вязалась с ее образом. В детстве мы способны вообразить и принять почти что угодно. Мы знали, что она нам симпатизирует. Случалось, она посвящала дневные часы Кассию, который заинтересовался ее альбомом для набросков. С ней было очень легко разговаривать.
С этим полумифическим пистолетом связан еще один эпизод. Однажды днем, занимаясь с Кассием, мисс Ласкети одолжила ему вечное перо. Он об этом позабыл, а потом, уже после ужина, нащупал перо в кармане брюк. Мисс Ласкети он отыскал за одним из столов - она была увлечена разговором, а сумочка ее висела тут же на спинке стула. Кассий наклонился, чтобы, не отвлекая ее, положить перо в сумочку, но тут ее обнаженная рука быстрым змеиным движением перехватила его ладонь и вынула из нее перо. Она даже не обернулась и не взглянула на него.
- Спасибо, Кассий, всё на месте, - сказала она и продолжила свою речь.
Для нас это стало еще одной уликой.
Несмотря на самоуверенность, она никогда никого не судила. Похоже, раздражал ее один-единственный человек, а именно мистер джигс, да и то потому, что она считала его хвастуном. Он постоянно разглагольствовал, какой он меткий и умелый стрелок. То, что мисс Ласкети тоже меткий стрелок, выяснилось много позднее, когда мы обнаружили фотографию юной Перинетты Ласкети, которая идет себе, посмеиваясь, от многократно пробитой в "яблочко" мишени на состязаниях в Бисли рядом с героем войны, поляком Юлиусом Гружей, который впоследствии представлял Англию на Играх Содружества в стрельбе с пятидесяти метров по движущейся мишени. Кстати, именно в статье, посвященной Груже, и упомянута меткость мисс Ласкети, хотя куда более пространно повествуется о возможных романтических отношениях изображенной на фотографии пары. Твидовый пиджак, светлые волосы пронизаны солнцем - она совсем не похожа на блеклую "старую деву", делавшую наброски на палубе "Оронсея" и швырявшую детективы в море.
Фотографию и статью раскопал Рамадин, когда мы уже жили в Англии. Он приметил ее в старом выпуске "Иллюстрейтед Лондон ньюз". Мы копались в бумажных завалах Кройдонской публичной библиотеки и вряд ли опознали бы мисс Ласкети, не окажись в подзаголовке ее имени. К тому моменту, к середине пятидесятых, ее спутник, Юлиус Гружа, успел сделаться прославленным олимпийским чемпионом, а также влиятельным человеком на Уайтхолле, где, судя по всему, у мисс Ласкети тоже были определенные связи. Когда бы мы с Рамадином знали тогда, как связаться с Кассием, мы сделали бы фотокопию этого "доолимпийского" снимка и послали бы ему.