Раздались выстрелы. Ночные звезды вспыхнули на лобовом стекле. Я выжал полный газ. Держа трепещущую кошку - Нюрку на коленях, я выбил мощным корпусом "роллс-ройса" железные витые ворота и вылетел на роковой простор…
Не знаю, сколько продолжалась эта гонка… На въезде в столицу нашей Родины - увидел башню, надпись - телецентр. Со скрипом тормознул "роллс-ройс": встречающие поклонились и провели под руки на второй этаж: "Ну, наконец-то прибыли!"
ОБОЗРЕВАТЕЛЬ
Меня намазали тяжелым гримом, покрыли белилами-румянами раскормленные щеки, изящно взбили хохолок и посадили за круглый столик. Светили ослепительные лампы и растопляли грим. Тяжелые мослы, нахрапистые глазки придали мне неистребимо советский вид. На маленькой табличке значилось: международный обозреватель Хмырев.
Я закрепил микрофон, нажал на кнопку: "Поехали!" На экране появилась физиономия (моя): опухшая, но бодрая. Я начал: "В текущем 83-м вопросы "першингов", то бишь евроракет, стояли в центре наших мирных ини…" - блевотный ком встал в горле, я поперхнулся, вырубил акустику, отхаркал ком, потом врубил акустику, договорил свой текст и выбежал в фойе. Там выдавали копченые сосиски для комментаторов и дикторов центрального ТВ. - Ну как ты, Хмырев? - Я не ответил.
Схватив кулек, линяя вонючим потом, трусцой на выход. Швейцары отдавали под козырек. "Жигуль" стоял у входа, готовый к бою и смертной пляске. Я плюхнулся, завел мотор, задумался… Так, значит, время - 6.20 вечера. Да, еще можно. Да, еще можно успеть, скосив небольшое расстоянье по Аршинке, рвануть к блядище, пробыть там полчаса, и - брысь домой, к кастрюле, к деткам, как ни в чем не бывало, с постной миной… а впрочем, можно и на дачу. Магическая альтернатива!
Автомобиль помчал как зверь. По улицам: Жигалина, Сюсю-рина, Вольнова. Помчал сквозь мрак и непогоду. Последней предперестроечной поры. И наконец домчал… Я выругался, протер стекло. На указателе - Сосновка: 10 километров.
Сосновка - генеральский дачпоселок. Стоит там двухэтажная домина, доставшаяся мне - обозревателю - от тестя - генерала Куева. Хорошее укрытие: от "першингов", от баб и от начальства.
Нажал на газ. Густой туман мешал ориентации в пространстве. Свернул направо, начал прыгать по ухабам. Потом застрял в колдобине. Настала тишина. Хотел было сражаться, бросить под колеса куртку, ну а потом раздумал. Открыл портьеру: кругом - морозный лес. Чуть-чуть морозно. Достал из "дипломата" водку, хлебнул и мигом успокоился. Подумал: о гнусная, о гнусная, о гнусная пора… Но одному, в лесу, с воронами и гулким эхом - отменно коротать даже оное.
Пошел куда глаза глядят. Вернее, в предполагаемую сторону Сосновки. Шагалось бодро, пары "московской" вихрились в непутевой голове, и слово "першинг" стучало в оттопыренных ушах.
Так шел я с полчаса. Английские штиблеты обросли коричневым повидлом, носки промокли, однако бодрости я не терял. Лишь бормотал: "Ну где же, бляха-муха, Сосновка?" Сосновки не было, лишь темный ноябрьский лес да карканье ворон.
ПОДМОСКОВНЫЕ ВЕЧЕРА
…И в тот момент, когда я вовсе отчаялся найти дорогу, увидел просвет. Громадные деревья расступились, передо мной - в вечерних синих сумерках - какое-то строенье, похоже, дача. И свет в окне… какой щас год?
Я подошел к забору, табличка: "Злая собака, кусается". Предельно тихо отворил калитку. Овчарка-Лида на меня не прыгнула. Сидела в конуре, сипя роняла пену, поблескивала красными глазами.
Скрепив дыхание, взошел я на крыльцо, толкнул входную дверь. Меня обдало светом и теплом. За самоваром - громадный лысый тип, по пояс голый, и с ним две молодые бабы в неглиже. Стол был заставлен водкой и закуской.
- Садись, будь гостем! - Я сел. Марина налила стакан, а Роза пододвинулась. - За встречу! - Я выпил. Сивушный спирт прошел волной по пищеводу и шибанул в мозги. Окраска мира изменилась. Теперь смог ясно разглядеть: две молодые. И их пахан. Лицо сомнительной профессии по кличке Мотя.
- Скажи, - сказал пахан, - откуда будешь?
- Издалека.
- А родом кто?
- Я - представитель русского дворянства в изгнании.
Девчонки прыснули, но Мотя сказал им "Ша!" Допрос продолжился.
После 2-3-го стакана пришлось признаться: "Я - член антисоветского подполья, я заслан в СССР, чтоб продолжать борьбу".
- За это - выпьем!
- У нас, воров, особые законы, - сказал пахан, - и по законам этим мы живем. А кто закон нарушит, так мы того попробуем пером. А первый наш закон - уважить гостя.
- Вот эту вот не хочешь поиметь? - Приятель-Мотя был серьезен. Сидел, громадный, вытирая пот со лба. С плеча и до запястья шла надпись: "Смерть сукам!" Не дожидаясь ответа, он взял за волосы соседку, поставил на четвереньки перед печкой. На толстых ягодицах ее наколото: "Бери, пока не сдохла!"
В этот момент я вспомнил: М. И. Кармаев - опасный вор-рецидивист, но также - осведомитель органов. С ним рядом - Сонька-бешеная, больна букетом половых болезней. Ее подруга Зинка-кучерявая - матерая убийца. Сейчас - 13 ноября 52-го года, и дело близится к кровавой развязке на даче в поселке Ивантеевка.
- Ну что, резвиться будем?
- Повременим!
- Тогда держись! - пахан достал топор, проверил лезвие. - Заточен в самый раз.
Я с грохотом рванул по лестнице, ведущей на чердак. Закрылся на крючок и привалился спиной к двери: "Уф, пронесло"!
…Удар пришелся по плечу. Топор пробил фанеру, задел ключицу. Сперва решил погибнуть на этой даче, чтоб никогда… Однако воля, упрямая как мир, сказала: надо жить! И я придвинул шкаф к двери…
…Дверь разлеталась в щепы, однако шкаф держал. Я подбежал к чердачному окну, взглянул во двор: кусты, осенний снег и за забором - темная чащоба леса. Сел на окно, перекрестился, шепнул заветные слова и выпрыгнул наружу.
Кусты смягчили падение, однако ногу вывихнул. Прихрамывая, побежал к забору. Почти перевалил в тот самый миг, как с диким лаем принеслась овчарка-Лида. Вцепилась в пятку, прогрызла сухожилие. Роняя капли крови, я удалился в лес, уже оттуда увидал: пахан с топориком в проеме чердачного окна и жуткий мат разносится по Подмосковью.
Лес, реденький. Какие-то таблички на деревьях. Подтягивая раненую ногу, я пересек нетоптаную полосу, заметил огоньки. Поселок городского типа, весь обнесен забором. На проходной - вахтер в дохе и с автоматом. Я подбежал, хотел уже сдаваться, однако вахтер почтительно согнулся и пропустил меня: "Добро пожаловать, Иван Дементьевич…"
Иван Дементьевич? Но я уже внутри. Мое внимание привлек невзрачный домик на краю поселка. Собрав в комок последние резервы, я подбежал, нажал на дверь. Дверь отворилась, я очутился в темном, жарко натопленном пространстве. Чуть не упал, но тут меня обвили чьи-то руки и на устах запечатлелся поцелуй.
- Иван Дементьич, ну почему так поздно? - она прижалась высокой грудью, толстым животом.
- Постой, постой, - хотел я воспротивиться, но тут ее рука скользнула ниже, и я растаял.
- Параша, - сказал я сам не своим голосом и осекся, - постой-ка, где же мы?
Щелкнул выключатель. В чуть желтоватом свете лампочки увидел: икону, "Огонек" со Сталиным, кровать с двойной периной. Отрывной календарь висел по праву руку. Сегодняшний день обведен был красной рамкой - 23 февраля 1953 года
- день рождения Красной Армии.
Параша стянула с меня унты, драповое пальто с каракулевым воротником, и я остался - в кителе со Звездой Героя Соцтруда и в галифе со штрипками. Однако на правом носке зияла дырка и сохранялась физическая боль - как память.
Она упорно тащила меня к кровати, и там был вынужден оседлать ее как был - при кителе и галифе и красных звездах. Параша выгнулась дугой и положила икры мне на плечи. Впадая в остервенение, я начал терзать ее. В каком-то совершенно непонятном месте, в неясном времени. Грудастую и сдобную, каких любили командиры производства.
Раздался телефон: "Послушай, Тимофеев, мать твою, пока ты с бабами, что у тебя там на объекте? Ведь там ЧП, ты понимаешь, мать твою, ЧП!"
Я враз оцепенел, покрылся холодным потом. И вспомнил: "Я - Тимофеев, директор КБ-140. Сегодня - в день Красной Армии - должна произойти какая-то загвоздка. Возможно, даже с непредвиденным исходом". - Я наскоро оделся, выбежал на улицу.
На улице - мороз, снежок скрипит под унтами. Сквозь перистые облачка - печальная и бледная луна. Реактор громадой высится над лесом. Отсюда - не докричишься, не дозовешься. Секретный городок "Энтузиасты" затерян в рощах Подмосковья…
Прошел одну, вторую вахту. Охранники в бекешах брали под козырек (я был, видать, большой начальник). В дезактивации я наскоро переоделся, в халате белом и пластиковых сапогах ворвался к пульту управления и обомлел: два главных инженера - Панфилов и Панкратов - сидели на своих местах не шевелясь, с открытыми глазами. Их лица выражали вечное спокойствие.
- Сдается, тут смертным духом пахнет! - я выругался, посмотрел на счетчик: 5000 кюри! - Потом нажал на кнопку оповещения. Завыла сирена. Раздался топот ног.
- Включить водную систему охлаждения, отрезать источники энергии, произвести замер на всех участках! - громадный, лысый, в белом халате, я отдавал приказы и чувствовал, как электроны пронизывают упитанную плоть.
ВСЕГДА ГОТОВ
- Иван Дементьевич! - неслось из матюгальника. Иван Дементьевич не отвечал. Глаза, застывшие в невыразимой муке бытия. Задание Правительства - неужто сорвано? Все явственнее ощущал: стремительный бег электронов сквозь плоть.
Рукой Иван Дементьевича я написал последнюю записку: "Товарищ Берия! На вверенном мне Партией объекте произошла авария. Причина, очевидно, в системе водяного охлаждения, а также в нашей российской халатности. Товарищи Панфилов и Панкратов уже убиты наповал проклятой радиацией. Я чувствую, что скоро последую за ними в царство Маниту. Прошу вас считать меня исполнившим свой долг до самой до последней капли детородного семени!" - затем, поднявши тело грузное, направился в дезактивацию - помыться перед предстоящей панихидой.
Вошел, разделся, снял белый накрахмаленный халат, резиновые сапоги, китель со звездой, прошитые небесно-голубыми лампасами галифе, портянки, затем - подштанники, нательную рубаху, все. Остался как на заре творения. Ступая корявыми, вошел в сверкающую кафельную душевую, пустил на полную.
Под струями воды почувствовал: стекает жизни грязь. Подумалось: сей ритуал - мирского очищенья - прекрасен. Мурлыкая "Каховку", прикрутил все краны, пошлепал в предбанник.
На лавке передо мной - сатиновые синие трусы, сандалии, футболка и красный галстук.
- Что за символика, что за магическая сила? Ведь это - на подростка! Однако - впору пришлось. Пошлепал сандалетами по полу, поправил красный галстук, толкнул ногою дверь, чуть не ослеп: прямые восходящего в глаза и визг девчат: "Чего так долго мылся, пионер?"
Я опустил свой взор: на узенькой груди болтался красный галстук, на голенастых ножках - синие трусы. Девахи загалдели: "А ну-ка, пионер, давай копнить! Раз мужики на фронте, теперя вы за старших!"
Пошел копнить. Амбар. Здесь пахло сеном и пряным женским потом. Бригада комсомолок. Они бросали вилами с телеги на чердак. Я вылупил глаза: какие аппетитные! Грудастые, задастые и - молодые. Продолговатый юношеский член напрягся и оттопырил сатиновые. Я взялся неумелыми руками за вилы, цепнул охапку сена, подкинул и упал. Девчата покатились со смеху.
- Не так цепляешь! - рябая Нюра подошла, прижалась сзади и показала, как. Ее тугая грудь заколыхалась на моем плече. Другая подбежала: "Эй, пионер, что у тебя в трусах?" - и хапнула за красную морковку.
С испугу я попятился, а девки прыгнули, стащили пионерские трусы, и Нюра шлепнулась коровьим задом на неокрепший еще отросток.
Тут что-то обожгло и брызнуло с конца. Я всхлипнул: "Что это?" Девчонки рассмеялись: "Теперь ты вроде как мужик, ты можешь. Ты можешь баб осеменять, ты слышишь, пионер?"
Трясясь, я натянул повыше синие трусы и вышел из сарая: яркое августовское солнце 41-го года вновь ослепило зены. На телеграфном столбе висел плакат: "Насадим гадину фашизма на штык истории!"
Раздались выстрелы. Истошный крик: "Пускай коров наружу!" Буренки мыча бежали по шоссе. В смоленском небе - немецкий самолет, свист пуль, разрывы фугасных бомб.
Со мною поравнялся армейский автомобиль. Усталый красный командир, рука на перевязи, сказал мне: "Боеприпасы есть, винтовки есть, а воевать, бляха-муха, некому!"
Я подбежал, взял трехлинейную винтовку, промасленную упаковку патронов, гранаты и был таков.
Залег в кустах, стал ждать. Багровое светило достигло зенита. Безжалостно палило в пионерский чуб. На нос упала капля пота. Девчонок не было: они, видать, уже угнали скотину на восток.
Чу, показалась колонна немецких автомашин! Вздымая пыль, захватчики неспешно продвигались нах остен. Грузовики, мотоциклеты, танки, а впереди - армейский бронированный автомобиль.
С шофером рядом - офицер, стоял, водил биноклем по Смоленщине.
Я долго целился, потом нажал курок. Немецкий офицер упал, взмахнув руками. Колонна остановилась. Фашисты чесанули пулеметной очередью.
Фонтанчики взрыхлили землю на обочине. Тогда я взял гранату, сорвал чеку и зафинтил ее в автомобиль. Над местом взрыва поднялись клубы дыма.
Я отбивался до последнего. Но кончились патроны, и пионер поднялся во весь свой незаметный рост и в рваных сатиновых трусах и опаленном пионерском галстуке шагнул навстречу проклятым оккупантам: "На, хочешь мяса пионерского?"
Фашисты удивились, забрали в ближайшую избу и учинили форменный допрос. Особенно старался постигнуть тайну пионера полковник СС Детмользен, он нервно курил за сигаретой сигарету и спрашивал: "Неужто у вас все дети такие?"
На все его вопросы я отвечал простым, как правда: "Пошел-ка ты на хутор, бабочек ловить!" Полковник почесал в затылке, сказал: "Послушай, мальчик! Великий рейх раскинется на ареале от Белого до Каспия. Что ждет там вашего собрата? Евреев, хазаров, цыган и прочих кочевых народов вестимо ждет полная репатриация. На склоны Гималаев. Особо встает вопрос с Россией. Кто вы? Европа или Азия? Ведь если вы не с нами, то вас придется выслать за Урал. А между Европой и Азией поставить великую заграду".
На это я ответил: "Ха-ха, мы - скифы! И потому мы выбрали наш строй. А если вы на нас всерьез попрете, то мы покажем долбаной Европе, что значит вселенский ужас и тряска во всех членах. Товарищ Сталин правильно сказал: "У Запада учиться нечему!"
- О мальчик-мальчик-мальчик, о юный пионер, - промолвил полковник Детмользен, - я - родом из балтийских немцев. Мои отец и дед служили императорам российским. Мы защищали идею Петра Великого, идею России как Европы. Однако - все это развеялось. И только немцы еще способны…
- Достаточно, - ответил пионер, - наслушался галиматьи. И вот что вам скажу: вы сдохнете, вы и Европа ваша, а наши кони железные еще проскачут по вашим обывательским местам. А больше - ничего вам не скажу.
- Ну что же, - вздохнул полковник, - заприте его на ночь в сарае, быть может, одумается. А не одумается, так утром расстрелять.
Солдаты Ганс и Фриц, подталкивая автоматами, загнали меня в сарай, где раньше держали кур. Теперь пернатые подружки, ощипаны и выпотрошены, крутились на вертелах походных кухонь. По всей деревне пахло жареным.
Я осмотрелся: немного сена, птичий помет да тонкий лучик света сквозь оконце. На что же сесть? Нашел обрывок бумаги, поднес с оконцу. "Призыв РККА ко всем российским гражданам!" - прочли мои глаза. И подпись: Лев Троцкий, главнокомандующий.
Еще там значилось: "Товарищи, рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция! Советская Россия в кольце врагов!"
- Вот сволочи! - я призадумался.
ШКОЛА МУЖЕСТВА
Прошло неизвестно сколько времени: сидел на земляном полу и, обхватив себя за голову, невнятно бормотал и ковырял каким-то прутиком математические формулы, которые учил еще в гимназии в Воронеже. В амбаре было душно, грязно, а главное - был неизбежен расстрел. Ну почему же, бляха-муха, и за что? Ведь я так молод, а тут проклятая гражданка.
За стенкой бу-бу-бу - красноармейцы. Сидели на завалинке, курили и говорили вполголоса: "Слы, Ваня, а говорят, как белых разобьем, совсем другая жизня будет… такая, что нам не снилась и в сладком сне… вот только буржуев и нечисть всяку под корень изведем. Дожить бы только…"
- А командир Фокеев что говорит?
- Он говорит - учиться надо… тогда коммуну и построим.
- А какова она, коммуна?
- А это, брат, когда всего в достатке, да и работать почти не надо.
Я кашлянул: "Ребята, надо по нужде".
- А ты давай в штаны. Чего тебе? Ведь все равно в расход.
- Ну хоть в последний раз сходить нормально дайте. Пожалуйста.
- Ну ладно. Пес с тобой! - открыли дверь. Солдат Лазуткин - весь в мыслях о коммуне - встал позади с винтовкой, я - с поднятыми вверх руками, в разорванной рубахе - впереди. Ничо, пошли.
Уже смеркалось. Красноармейцы развели костер, пекли картошку под ранним звездным небом. Тянуло аппетитным дымом, и едкая слюна во рту. Однако делать неча. Расположился под кустом. Солдат Лазуткин сел рядышком на пень и начал скручивать цигарку.
Я тужился, кряхтел; на небе - первая звезда, и речка Швыря катила воды к Ледовитому, на Север.
Когда солдат Лазуткин не в меру замечтался и поперхнулся табаком, я прошептал заклятие, перекрестился, подтянул штаны и кубарем рванул вниз - под откос - к реке.
- Стой, сволочь белая! Куда? - Лазуткин выстрелил, но промахнулся. А я скатился до воды, нырнул, вздымая фейерверки брызг - саженками на тот на берег, и там скользнул в кусты. Шальные пули срывали ветки, свистели над головой, но из последних сил перебежал поляну и углубился в лес. Размазывая едкую слюну, бежал минут 15, потом присел: "Все, баста, больше не могу…"
Совсем стемнело. Стволы деревьев, и небо звездное в просветах над головой. Далекий хохот филина и лай собак. Я прикорнул под дубом и, обхватив колени, тяжело дышал. Насилу отдышался. Потом расслышал голос: в чащобе кто-то пел. В той песне говорилось о войне с Наполеоном, о том, как долго шумел пожар московский, и о том, что обух войны народной кнутом все равно не перешибешь. И звуки этой песни заунывной пленили мое сердце. Пошел на песню, завидел впереди огонь: перед костром сидел подросток и ворошил картошку в золе.
Итак, я вышел к костру, подросток поприветствовал меня: "Садитесь, гостем будете. Откуда?"
Подумалось: он красный или белый? Одет как гимназист… Решился: "Я - к Каппелю. А ты?"
- Я - тоже к белым… садись, бери картошку!
Поели картошки, обжигаясь и посыпая крутой солью. Затем мы помочились на костер, легли калачиком. И я заснул в мгновенье ока.