Проснулся от подозрительного шороха. Открыл глаза и в предрассветном сумраке увидел: подросток затачивал большую палку с сучковатым концом, шептал себе под нос: "Ну погоди мне, сволочь белая… сейчас посмотрим!" - он отступил два шага и, размахнувшись, хотел пробить мне башку. Я откатился, и палка жахнула по корню, переломилась надвое. Тогда рванул к змеенышу и повалил его на землю. Катались клубком, рыча от ярости и боли. Собрав все силы в комок, я сжал корявые на горле гимназиста и стиснул: "Все, готов!"
Поднялся, вытер пот: "Ну, докатился, друг… убил красноармейского гаденыша… Сик транзит". Залез к нему за пазуху, нащупал письмо. Там значилось: "Товарищу краскому Сиверсу. Найденов Коля к вам направляется от имени самарской комячейки. Он хочет преданно служить, а если надо - умереть - за дело мирового пролетариата. С коммунистическим приветом, товарищ Христич".
Засунув письмо за пазуху, пошел туда, где за ветвями вставало красно-солнце. Продрался сквозь кусты малины: опушка была близка. Внезапно меня насторожило конско-ржанье: увидел всадников, неторопливо огибавших лес: свои или чужие? Напрягши воспаленные глаза, я разглядел: казацкие папахи, лампасы, газыри… Рванул навстречу, припадая к сапогам, икнул: "О господа, как хорошо, что я вас встретил.."
Они остановились. Поручик Кебич спешился, спросил: "Вы кто?"
- Я - юнкер Синицын. Я был захвачен красными. Скажите Каппелю, что красные готовят наступление завтра на заре… Они достигли соглашения с Махно… быстрее, ради Бога!
ПОСЛЕДНИЙ ЭШЕЛОН-2
- Вползайте, юнкер…
Роняя едкую слюну, изнеможденный и почерневший, заполз в вагон и лег в изнеможенье на красной ковровой дорожке… Какая обстановка! Стены увешаны портретами, на окнах бархатные занавеси и аромат - хороших сигар и коньяка… За красным полированным столом - полковник Штаубе, в парадном мундире с аксельбантами, монокль в недвижном левом оке.
- Ну что же вы, юнкер! - приятный баритон звучит с укором. - Мы вас послали в разведку, надеясь, что вы вернетесь через час, а вы - исчезли на 5 дней… Где вас носило?
- Я, я… - и судорожные звуки скребутся из моего горла. - Я был в плену… и вот, извольте видеть! - я показал измазанное нижнее.
- Ну ладно, - полковник поморщился, - займитесь собой, снимите это подоночное неглиже, переоденьтесь, одним словом, ну а потом - прошу к столу. Есть дело.
- Скажите только, какое сегодня число?
- Сегодня, милостивый государь, декабрь 19-го, мы накануне Рождества. Точнее - 20-е сегодня. Наш эшелон с боями прошел сквозь красных у Семипалатинска и движется на всех парах к Владивостоку. Вы не забыли, надеюсь, что адмирал Колчак велел оставшимся в живых достичь Находки и временно отправиться на сборы в Сан-Франциско…
- Да-да, конечно, - я выдавил подобие улыбки.
Полковник харкает в батистовый платочек и водит рукой по карте: "Докладываю обстановку, господа! В живых осталось - трое офицеров. А с юнкером Синицыным - уже четыре. Вот видите, - его рука ползет по ветке Транссибирской магистрали, - до бухты Находка - 6 тысяч километров, а там уже японцы, порядок. Молитесь Богу, господа, чтоб не возникли партизаны. Солдаты сбежали, в соседнем вагоне-лазарете - лишь четверо медичек. Вот вся наша живая сила. Четыре револьвера, пять винтовок, пригоршня патронов и вышедший из строя пулемет "максим".
- Неужто мы прощаемся с Россией? - задумался корнет Кулагин.
- Я предлагаю, - хмыкнул капитан Машук, - устроить на всякий случай прощальный пир. Позвольте пригласить медичек?
- Извольте, только без эксцессов, - полковник был печально равнодушен.
Мащук махнул рукой, и появились медсестры Смоковницыны - Тамара, Женя, Нина и Анастасия.
- Давай! - махнул рукой полковник, поставил граммофон.
Штабной вагон заполнила щемящая мелодия. Отцветших хризантем. Скрутили восемь самокруток с анашой и задымили. Густой угар потек по капиллярам. - А ну! - прикрикнул капитан Машук.
- Готовы! - ответили медсестры и стали на четвереньки, закинув юбки на шиньоны. Все четверо - с худыми, жилистыми ягодицами, в высоких сапогах.
- Они - они и есть сестрички милосердия, - промолвил однорукий капитан Мащук. Он расстегнул здоровой правой лапой галифе и вытащил маленький кривой член.
- Вы не смотрите, поручик, что он мал, - сказал Мащук, - но в деле - незаменимый ятаган! - и он воткнул его в срамные губы юной девы.
- Вы огрубели на войне! - сорвался в фальцет корнет Кулагин и принялся ласкать шершавым языком бледную поросль Анастасии. Затем пристроил свой нетвердый юношеский фалл.
Они работали в четыре жерла: полковник Штаубе, корнет Кулагин, кавалерийский капитан Мащук и я, то бишь юнкер Синицын. Гудел паровоз, за окнами мелькали сучья: на всех парах мы удалялись от европейской части матушки-России, где бушевали адепты новой веры.
Отдав последний фронтовой салют, утерли лбы, заправили клинки и сели за стол переговоров (сестрички безмолвно удалились). Достав последнюю бутылку "Реми Мартана", полковник Штаубе разлил ее в четыре стакана и произнес: "Пусть каждый из нас - на этом свете или на том - запомнит сей день - коньяк, сестричек, снежные леса и поручение Верховного правителя Сибири - добраться до Сан-Франциско, а там - начать по новой…"
Вагон качнуло. Стакан упал на карту Российской Империи. Разлапистая струйка коньяка прошла по уссурийской ветке Транссибирской магистрали. Со свистом пули раскололи стекла, продырявили портьеры. Одна пронзила ухо капитана Мащука, и он упал на карту.
- Завал, - мелькнуло в голове. - Пора тикать! Однако полковник Штаубе поставил граммофон и под унылую мелодию "Хризантем" зажег очередную самокрутку с анашой. - Полковник! - но тот пыхтел, не реагируя на пули. Со всех сторон, с окрестных сопок спускались партизаны. Их возглавлял Егор Тарелкин, заросший диким волосом, в ушанке с красной ослепительной звездой.
Покорный ваш, а также корнет Кулагин стреляли по наступавшим из окон, какие-то в тулупах падали на снег, но куда там… вставали новые борцы за власть Советов… штабной вагон стал пунктом притяженья для всех этих сибирских партизан. Крестьяне, оборванцы и китайцы - с истошным криком бежали к поезду.
- Полковник, что делать? - но тот задумчиво ходил, дымил и думал о своем. Я плюнул и принял свое, особое решение: сорвав белогвардейское обличье, я натянул измазанное дерьмом исподнее. - Ах, подлый хам, предатель! - воскликнул корнет Кулагин, но тут же был сражен залетной пулей. На четвереньках, озираясь, я прокрался в тамбур, скатился на насыпь и далее пополз в тайгу. Оставшись незамечен и неузнан.
Привставши на одном локте, с высокой сопки я видел: застрявший в снегах состав "Москва-Владивосток" и сотни облепивших его партизан. Я слышал: надрывный мат товарища Тарелкина, истошный визг Тамары-Жени-Нины, надрывный плач Анастасии и карканье ворон, что собрались клевать глаза погибших партизан, а также трупы офицеров.
С рыданьем и страшной болью в сердце взял курс ост-ост. До бухты в Находке оставался, по моим расчетам, лишь 101 день пути. Роняя слезы и поминая всех японских городовых, вернее, размазывая сопли и поминая всех языческих богов, продолжил путь.
Сибирская, а затем и приморская тайга взирали на эту одинокую фигуру, скуластый корейский охотник смотрел, покачивая головой, на полуобмороженного белого фаната и все же воздержался от нападения… я полз, жевал еловые, скрипел зубами и наконец увидел.
КУНАШИР
- Здравствуй, седой батька-океан! - я проморгался. Подстроил фокус. Полуослепших глаз. И вот - увидел. В бинокуля-ре зрения - равнина вод. Внизу, у скал, стоит кораблик. Матросы - машут бескозырками, зовут к себе: "Давай, родной!" Подобно мячику, скатился к ним на берег. Они приняли меня в свои морские крепкие объятья и принялись качать: "А вот и мичман Забияка, а вот он и явился!"
Как оказалось - в неравном бою с японским хищником я был оставлен на берегу - стеречь консервы и прочий боеприпас. Бой завершился победой "наших". Теперь команда получила новое задание - идти на Кунашир, чтоб первым краснозвездным экипажем там водрузить советский флаг.
На палубе возник товарищ каперанг Антошкин. Он посуровел, отдал приказ: "Команда, по местам! Курс - зюд-зюд-ост!" - Торпедный катер "Верный" взревел и, вспенивая воду, пошел к родным японским берегам. Держись, япона мать!
В пути. Покорный ваш, вернее, мичман Забияка, ведет журнал: "Матрос Присядько охренел. Не хочет к косоглазому японцу. Матрос Кунаев поймал на леску морского ежа и нарушает работу экипажа. А юнга Спицын рукоблудит в кубрике…"
- могучая рука Антошкина легла на мою шею: "Потом допишешь, Забияка, пойдем поговорим!"
Мы оба - в рубке капитана. Товарищ Антошкин не в себе. Он говорит: "Не знаю, что происходит. Периодически теряю чувство веры. Плохое, очень плохое предчувствие. Мне кажется
- что не увижу никогда Курильский архипелаг - родную будущую землю".
- Да что ж вы так расклеились, товарищ капитан? Щас, мигом разберемся! - тащу его на мостик, настраиваю морской бинокль, передаю ему. Тот покрутил, провел по горизонту и вскрикнул от радости: "Увидел, бляха-муха, увидел!"
Действительно, по курсу - Курильская гряда. На небе - ни облачка. Отчетливо видны три острова: вот Итуруп, вот Кунашир, вот Шикотан. Омыты теплыми курильскими пассатами, стоят они на подступах к Японии. Отныне - это русская земля!
Шепчу: "Япона мать, держись! Я, мичман Забияка, иду разведывать твои укромные места"…
…Сентябрь 45-го. Я, сталинский орел, стою на мостике, упершись крепкими ногами в палубу. Тельняшка облегает мое литое тело: "Держись, япона мать!" Торпедный катер "Верный" неудержимо движется к архипелагу. Что там, на грозных скалах?
Вода прозрачна и видно на десятки метров вниз. Сельдь иваси, блистая серебром, чуть шевеля хвостами, уходит косяками в темные глубины Курильской впадины. Торпедный катер "Верный" на полуоборотах идет на юг, прощупать оборону самураев. Ребята в приподнятом: еще одна война победно близится к концу. За Родину, за Ста…
Внезапно в синем небе возникает точка. Что это, беркут, чайка? На птицу не похоже… Она растет и ширится, меняя очертанья на лету. И что не совсем приятно, идет на нас.
У точки вырастают крылья, фюзеляж и боковое оперенье: в кабине летчика - угрюмый ефрейтор Марухито, он злобно ухмыляется. Я понял: железный хищник ВВС Японии идет нас уничтожить. Он хочет силой воли изменить историю.
- Полундра, камикадзе! - но было поздно: машина выросла до неземных размеров и врезалась в надстройку "Верного". Взметнулось пламя, ухнули боеприпасы, на воздух взлетели рубка, якорь, пулемет и капитан Антошкин. Матросы как горох попрыгали за борт. Я тоже разбежался к бортику, но отлетевшей поручней меня огрело по башке. Я вырубился, но быстро пришел в себя и, набирая скорость, поплыл, уверенно пронизывая толщу вод.
Сомкнулись воды. Торпедоносец "Верный" ушел на дно. Десятка два матросов еще барахтались, пытаясь вплавь достигнуть Шикотана. Тогда я появился вновь. Чтоб завершить се действо.
Пощелкивая белыми зубами, пронесся я по кругу, взрезая плавником поверхность вод. Среди матросов раздался ропот. Он перешел в надрывный крик: "Ребята, акула!" И началось.
Они ныряли, отбивались, крыли матом, пока, ведомый своим радаром, не торопясь, щелк-щелк, я чикала честной народ. Чего там было покусано, чего проглочено и сколько на куски разорвано - известно лишь Нептуну, однако и его задание исполнил: очистил южнокурильскую гряду от пришлых элементов. На розовых волнах болтались бескозырки, спасательные пояса да щепка с потрохами.
Последнее, чем я решила закусить, был черный круглый с рожками, болтавшийся неподалеку. Я с ходу его хапнула, сомкнула челюсти. Раздался взрыв. Мои холодные глаза повисли ниточками и медленно пошли на дно.
ОСОБО ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ
Мои глаза пронизывали глубины вод: вот здесь, у морского дна, вздымались мутные тучи планктона, закручивались стайки розовых макрелей, возникали и пропадали бесследно морские ежи… висящими акульими глазами следил за всем, что попадало в фокус зрения - здесь, в Кунаширской впадине, меж островами Сахалином, Кунаширом и Хоккайдо.
Мое задание - найти. Во что бы то ни стало. Вещественные доказательства с корейского. Который был сбит над этой акваторией недавно - поди ж ты, в октябре 83-го. Тяжелая работа!
- А ну, попробуем-ка щупом! - из батискафа вылезла железная клешня и разрыхлила ил. Пошарив, подцепила предмет, похожий на дамску-сумочку. В нем - пачка дешевой корейской жвачки, морской конек и проездной билет Сеул-Кванджу. Неторопливо пометил в бортовом журнале: "Сегодня, 25.10-го, без устали ведем работы по поиску объекта 00-140. Пока что нашли предмет, похожий на ридикюль. Килда рулю, заканчиваем поиск…"
Малышка-батискаф идет на всплытие. Редеет толща вод, активно пузырится морска-вода, и вот мы на этой самой акватории. Нас поднимают лебедкой на миноносец "Забияка", отвинчивают люк. Я вылезаю, беру под козырек и падаю без чувств. Меня несут в кают-компанию. Там, влив мензурку спирта, видят: я розовею и бормочу какую-то фигню - про души и тела корейских пассажиров. Суровый представитель Генштаба - Кердышкин - бьет по мордасам, чтобы я оклемался, и говорит: "Товарищ Левушкин, окститесь, получено задание. Махнуть рукой на ридикюль корейской одинокой девушки, погибшей при неизвестных обстоятельствах, и водрузить флажок на Пике коммунизма. Все поняли?" - Так точно!
Меня берут под мышки, волочат в боковой отсек, напяливают комбинезон полярника и в руку - суют флажок. Затем выводят под белы-руки. Я вижу: на глади вод покачивается гидросамолет "Калинин", последнее дитя КБ Ильюшина. Спускают на надувной, и я, гребя лопаткой, сам подплываю, залезаю в гидросамолет. Пилот Моторный приветствует меня.
Разгон шел долго - целых полчаса. Уже врезались носом в дебаркадер находкинского порта, когда вдруг оторвались и, качнув крылом, мы взяли курс на Северный на Полюс. Последовал: полет над Уссурийским краем, над морем над Охотским, и дале - над Чукоткой. Оленеводы, чукчи, камчадалы - бросали унты и шапки в воздух, едва завидев гидросамолет.
Полет шел на высоте 5 тысяч метров. Пилот Моторный держал штурвал стальными лапами. Я сзади - рассчитывал кратчайший курс. Морозный воздух сковывал дыханье, и корпус покрылся ледяным налетом. Однако летели до упора, ведь это - задание правительства СССР и лично маршала Буденного. И, наконец, достигли искомой на карте точки.
Отважный гидросамолет, махнув крылом, пронесся над снежной гладью. Ни горки, ни тороса, ни бугорка. Нам негде водрузить, вернее, некуда воткнуть сей алый стяг СССР. Лицо Моторного мрачнело: он знал, что ежели не щас, то до захода солнца не успеем. Тогда, считай, кранты, задание правительства и партии не будет выполнено. Ведь завтра - 7 ноября 36-го. Победный рапорт должен быть хоть лопни!
И вот, когда сподвижники сигали в энный раз навстречу мраку белому и неизвестности, Моторный произнес: "Кажись, оно!" Вгляделись, приложив неповоротливые лапы в могучих кожаных перчатках к зеньям, узрели: печально-одинокий ледяной торос. Не мешкая, решили садиться. Наш гидросамолет "Калинин" скользнул по плотному сухому насту и в метрах 20 от этого тороса замер.
Я вызвался установить флажок на данном бугорке, который на карте Арктики был обозначен как "Точка коммунизма". Ступая тяжкими нерповыми унтами, в солнцезащитных окулярах, в брезенто-меховом комбинезоне, я двигался к торосу. Казалось, вся природа Арктики смотрела на меня: ведь это я, советский человек, пришел, чтоб покорить и водрузить.
Пыхтя и отдуваясь, вскарабкался на этот долбаный торос и пришпандобил острый штырь, то бишь флагшток, к холодной снежно-каменной макушке. Раздалось громкое "ура": товарищ Моторный, оставшийся у гидросамолета, дал залп ракетницей. Ну а полярный летчик Левушкин, то бишь покорный ваш, вошел в историю.
Дальнейшее последовало неотвратимой чередой событий. Раздался премерзкий камнедробильный треск. Я зашатался, шлепнулся о снег. Промежду мной и гидросамолетом по белой глади льда прошла зигзагом трещина. Раздвинулась, оттуда вспенилась зеленая вода.
Все больше трещин расходилось, рубя последние пути к спасению. Моторный забрался в кабину, попробовал завесть мотор. Но льдина поднялась ребром - и летчик соскользнул рыбешкой в холодную пучину арктического моря. А гидросамолет застыл над стужей вод.
Я понял, что наступила килда рулю. На мне - ни фляжки, ни бутерброда, ни пистолета… Я сел на горке рядом с флагом СССР и горестно задумался.
Какой-то белый холмик невдалеке зашевелился, поднялся, стряхивая снег. Я с ужасом признал в нем белого медведя. Неторопливо он подошел ко мне. Тут нервы первопроходца не выдержали: я вырвал из снега железный штырь, к которому был присобачен красный флаг, и острие направил в морду белой твари. Одним движением он выбил палку и очутился на мне. Вторым ударом он выбил из меня дневное ясное сознанье; урча, стал рвать комбинезон, чтобы добраться до мягких тканей живота…
ШАМБАЛА
Удар, еще удар и хруст ключицы. Глаза полярника заволокло: все, больше не увижу я столицу нашей Родины - СССР. Я умер, но не сдался враждебным силам матери-природы. Прощайте, товарищи!
Внезапно - грозный окрик: "Оставь его, халосий целовек, ты, белый, истукан!" Коротка-пауза; затем, ругаясь и сопя, медведь кладет меня на снежный наст и уползает в белую пещеру. Там застывает в тягостном раздумье: "Какую трапезу сорвал, проклятый камчадал!"
Мое бесчувственное тело берут могучие, заботливые руки. Несут. Скрипящие шаги по снегу, простая песнь охотника и ослепительное солнце Арктики. Приоткрывается полог, он открывает тихое пространство яранги, кладет на шкуры… он мажет мое тело оленьим жиром, поет таинственные заклинанья и водружает на безучастну-голову рога Отца-Оленя.
Меж жизнью и не-жизнью в яранге: похоже на царство снов и привидений. Горит фитиль-лампада и освещает скуластое лицо охотника, по виду - Кола-Бельды. На самом деле - Амангельды. Охотник трясется, перебирает четки и призывает духов Времени.
Не знаю, сколько так лежал - в каталептическом оцепененьи. Мела пурга, ревели белые медведи и котики, шептал свое Амангельды. Не знаю, сколько я лежал. Однако - молодое здоровье взяло свое. Раскрыл глаза. Амангельды сорвал с меня оленью шкуру и прошептал: "Ступай, батыр!"
Передо мной - все тот же летчицкий комбинезон, залатанный руками милого шамана. Все как с иголочки, все цело. Оделся, высунул мордарий из шалаша, узрел: там, на пригорке, стоит заклятый гидросамолет "Калинин". Так, значит, жив, курилка, пилот СССР!
Сажуся за штурвал и завожу мотор. Пропеллеры взвихрили снег, я прокатился на полозьях по снегу и взлетел. Прощай, Кола-Бельды, вернее, Амангельды! Лечу в юго-восточном направлении. Большие темные очки - на пол-лица, скрипит подбитый мехом брезентовый комбинезон, перчатки до локтей. Младая кровь кипит энтузиазмом. Мой краснозвездный проходит тундру, сибирскую тайгу, летит над Каракумами. Повсюду - энтузиазм родных советских генацвале. Они кидают в воздух шапки, тюбетейки и просто кепки.
Все дальше - в глубины Азии. Миную Бабатаг (хребет), ледник А. Федченко… Лечу на уровне заснеженных вершин Памира. Внизу - родной советский Туркестан. Я счастлив: сегодня, 15.3.38-го, могу установить рекорд (пока что всесоюзный), преодолев хребты Памира и облетев Тянь-Шань.