Внезапно в районе озера Зоркуль погода ухудшается… посыпал мокрый снег… ни зги не видно… Но я держу штурвал, шепчу безмолвные проклятья природным силам, с которыми столкнулся я, советский человек.
Магическая сила, ни зги не видно! Садиться, но куда? Я принимаю волево-решение, веду свово коня на маленьку-площадку, застывшую над океаном облаков. Успешно вошел в пике, взял на себя штурвал и сел на самой кромке мира. Вздохнул: кажись, что пронесло!
Я вылезаю из самолета, снимаю окуляры. Что вижу, блин? В седом тумане ко мне идет процессия: бритоголовые, в шафрановых одеждах… неужто ламы? Они ложатся оземь и говорят: добро пожаловать, герой… Ты прибыл из страны махатмы Ленина, ты наш почетный гость… ведь мы, как коммунисты, так и буддисты, навечно связаны борьбой с крещеным миром…
Сажают в паланкин, несут над кручами по тоненькой тропе. На том пути меня приветствуют полугерои, снежные амбалы, а также маленькие гномы-вездеходы…
Опираясь на клюку, подползали представители самых древних профессий, низших каст, братских движений. Попадались и хищные выродки лемуры. И всем им я отдавал комсомольский салют. В заочном царстве Шамбала в тот день был явный праздник.
Но вот и Башня Жизни, она же Царь-Башка. В Башке сидит Верховный, кусает длинный ус: откуда ты, отважный летчик? - Я комсомолец, Иван Степанов… - Отлично, ты можешь сразу же принять гражданство Шамбалы и весело витать в потоках воздуха…
- А мой диплом, а комсомольская путевка? Ведь я заслуженный пилот СССР! - На это мне Верховный: - Забудь! Ты сын примерных узников религии - купцов Степановых, ты просто русский парень, Ваня! - Но как же честь, присяга? - Прокашлялся Правитель: "Послушай, мать твою, Ванюша! Неправы все - как коммунисты, так и клерикалы. Они создали некую теорию судилища и долга".
"На самом деле - все иначе! Жизнь - это не судилище, не сон, не бред, не воля и не представленье. Это не классовая рознь и не судьба товара… Жизнь есть совместное переживанье, синхронная накладка миллионов фокусов (зрачков). Их наложенье и создает пропорцию того, как надо. Истинную оптику!"
Действительно, остыв, вглядевшись пристальней, я ощутил: хрусталик тает, глазное дно растет, а выпуклое сразу стало впуклым. Мой зоркий комсомольский глаз просек, что царство Шамбала есть наложение всех царств и всех режимов мира, закрытое пространство Вечности, простор решений, и в центре этой вечной драмы я есмь и сопереживаю всю сумму ситуаций, от А до Я, от залпа крейсера "Аврора" до третьего раздела СССР.
- Ну а теперь? - Теперь - за дело, товарищ! - Верховный свистнул, и тотчас появился паланкин. Малютки-чабаны с предгорьев Агыддага приблизились и поклонились в глубоком почтеньи. Уселся на подушки, задернул занавес и начал: бессчетный спуск из царства небожителей в долину смерти.
ЧОЛПОН - УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
Меня снесли на паланкине вниз. В пути я видел: замерзших альпинистов, обломки краснозвездных ястребков, шинели офицеров белой гвардии и многое другое. Всего не передашь.
Спустились. Время изменилось. Пахнуло концом 70-х. На областных дорогах - портреты Брежнева, Усубалиева, плакаты, зовущие к борьбе за мир.
- Все, прибыли! - малютки-чабаны согнулись в земном поклоне. - Прощай, безвестный друг, дальше пойдешь сам.
Попутный "газик", Фрунзе. Я вылез на центральной площади. И сразу узрел, что надо. Отель "Чолпон", что по-киргизски - "утренний звезда".
Расположился в депутатском номере, с лепниной на потолке, громадная кровать и шкаф слоновьих габаритов. В брезентовом комбинезоне я лег. Смутные мысли вились в башке, и слово "Чолпон" звенело в перепонках. Наконец, возбуждение осело. Я был готов к новым авантюрам.
На первом - ресторанчик. Там было тихо. Сидели супруги перекатные с детьми, заезжий киргиз в степном халате да группа арабов - летчиков из "Луговой". Музыканты настраивали инструмент, шнуры валялись вокруг эстрады. Я заказал: манты, бальзам, грибну-закуску. Закинул в глотку, закурил. Приятна слабость разлилась по телу. На старых командирских - 7 вечера. 16 ноября 79-го. Точка.
Народ подтягивался в ресторан. Они - что на эстраде - установили свои бандуры и начали постукивать в микрофон. Все было готово к действу: повизгиванье скрипок, дерганье гитар, некие раз-два-три, покашливанье, звон посуды на кухне да равномерное гуденье зала.
Дождался: действо началось. Ансамбль заиграл "Лезгинку". Ко мне подсели два киргиза - Алдан Кадуралиев плюс Салтан Уметалиев. Попросили закурить. Не торопясь покурили, потом затушили чинарики мне в манты. Железным голосом сказал им: "Чего вы выступаете, товарищи?"
В ответ Алдан Кадуралиев достал узбекский нож с наборной ручкой и прошипел: "Долой советских оккупантов!" Тут я не выдержал и крепким аперкотом влепил ему в мошонку. Подобно подрубленной под корень березке он рухнул под стол.
Салтан Уметалиев свистнул в оба пальца: "Ребята, наших бьют!" Киргизы подвалили. В расход пошли бутылки, стулья и даже - бюст первого секретаря Усубалиева. Получив прямо в лоб и отлетев к стене, я понял: пора тикать!
Стремительно пронесся я над свалкой и вырвался наружу, пробив теменем окно.
Там было прохладно. Ветер с Тянь-Шаня нес аромат подсушенной травы. Столица Киргизии расстилалась внизу мигающими звездочками проспектов. Дальше была тьма: крутые отроги Ала-Тау, ущелье Кара-Су.
Путь мой пролег на Запад. Через ущелье Кара-Су, нагорье Кара-Кол, через Голодну-Степь и целинно-залежные земли - я оставлял Азию за собой и рвался к зверской части материковой Европы.
Этот полет протекал во мраке и угаре, в странном и торжественном оцепененьи. Леса и перелески мелькали в прорывах туч. Белые равнины расстилались внизу. Тамбов, Липецк, огни несчастных деревень. Россия нищая, ощетинившаяся станциями дальнего слежения. Близилось утро. Точка.
Где-то в районе Золотого кольца столицы меня засекли. Грянул выстрел. Ушла ракета. Что-то шлепнуло на высоте десяти тысяч метров и осыпалось золотым дождем. Волчьей сытью, травяным мешком соскользнул я по небосводу в глухой сугроб Кожухинского леса.
Подбежала овчарка Лида, обнюхала обмякшее тело и жалобно завыла. Сержант Очков присел на корточки, повернул пришельца к себе лицом. Тот что-то бормотал и знаками давал понять, что речь идет о чрезвычайно важном деле. Промеж глаз его торчал осколок и переливался всеми цветами радуги.
- Глянь-ка, - сказал Очков, - утренняя звезда. В лесах под Фрунзе охотились мы на белок. Старый Толомуш учил бить их промеж глаз. При этом у жертвы возникал эффект утренней звезды. "Чолпон"! - кричала она каждый раз, как пуля влетала в перемычку между глазниц. По их дикому поверью, душа в этот миг зависает в ветвях подобно утренней звезде и подобно звезде же соскальзывает на землю.
- Хватит заливать, старче, - сказал я не своим голосом, - вызови-ка лучше кого надо. - Подкатил воронок, меня швырнули без церемоний и повезли в районный центр "Вятка" - на допрос. Там - вытащили осколок, замазали отверстье стрептоцидом, перемотали голову тройным бинтом. Я стал похож - на Щорса. Отважный, раненый и очень честный. В таком вот виде и начался допрос.
ДОЖИВЕТ ЛИ СССР ДО 1992 ГОДА?
Допрос. Настольную направили в глаза: "Откуда прибыли?"
- Из ниоткуда. - Смеешься, падла? - Серьезно, я из царства Шамбалы. - Откуда, бляха-муха? - Из Шамбалы. - И что? - И ничего. Располагаю особой информацией. - Тут что-то не того,
- майор Рябинченко связался с Центром: "Тут диверсант один, лопочет, что он из Шамбалы. Что делать?"
- Ждите! - был ответ.
Еще один допрос. Уже - с усиленным нарядом звукозаписи. Они записывают, что я им говорю - про царство безумных снов, про гибель СССР, про иностранные подлодки. Досье растет. Они мотают головой: "За вами не угнаться, сэр". - Какой я на хрен сэр, я ведь один из вас! - И все же… сэр, давайте вот что: мы быстренько составим рапорт для начальства, а вы пока - толкните речь перед курсантами. Мы чувствуем, что в вас - живая боль за наш Союз.
Меня почистили, припудрили опухшие глаза, обрызгали "Тройным", надели форму курсанта высшей школы КГБ и повели по коридору.
Торжественный проход по разведшколе номер пять. Со стен взирали портреты Брежнева, Дзержинского, Андропова… Нам отдавали честь, вытягивались в струнку… Все, наконец, ввели. В колонно-актовый, украшенный знаменами. Курсанты таращат зены. Играет второй концерт Рахманинова, сидит президиум - два генерала, один полковник, а также комсорг Падленко. Полковник Нытиков шепнул мне, обдав изрядным перегаром: "Сперва, для конспирации - молчи, сиди вот тут. Ну а когда моргну - руби с трибуны всю правду-матку!"
Комсорг Падленко поднялся на трибуну. Бесшумно испортил воздух, пригладил кок и развернул бумажку. - В отчетном переломном, - его зрачки сперва расширились, потом неимоверно сузились в потугах разобраться. Текст был написан от руки, вдобавок - закапан баночной селедкой. Бритоголовые молчали.
Падленко покрылся холодным потом. Ругнувшись в зубы, он положил доклад в карман и начал от себя: "Товарищи, ребята, давайте - о самом главном. Как говорил Ильич - учиться! Короче, товарищи, необходимо просвещаться. Соцобязательства и ленинский зачет. Ведь это серьезно, товарищи, готовьтесь к семинарам. Ведь мы, товарищи, обязаны, ведь если нас копнут, а мы не сможем - то крышка… Ведь мы - в чекистском нашем коллективе…"
"Начальник Управления сказал, что мы должны отреагировать на критику, на замечания, товарищи… а то активности как не бывало. Там раньше каждый брал главку от фонаря, а в нынешнем семестре - другое дело. Там, скажем, пятилетка, война, победы в космосе и укрепление позиций СССР на мировой арене… вы поняли?"
"Ведь все мы, коммунисты, комсомольцы - являемся боеголовкой партии, и если надо, то жизнь положим. А нам, курсантам разведшколы номер 5, особенно положено. Ведь если что, то кто ответит за предательство, за саботаж, за политически неправильную линию…"
- Падленко, хватит заливать. Давайте ближе к делу! - начальник 5-й разведшколы полковник Нытиков захлопал линейкой по столу. - Докладывайте, чего добились в отчетном переломном. 79-м. Вы слышите, курсант Падленко? Как говорится, ближе к телу! А ежли не в можжах - очистите арену!
И тут меня прорвало. Чеканным шагом вышел на трибуну и обратился к курсантам с предельной прямотой: - Что, разложились, братцы? Совсем обюрократились? - Из залы раздался свист: - А ты тут кто, чтоб нас учить? - Я - это я, товарищи! Я тот, что был и будет. Я видел то, чего никто из вас не видел. Развал родного государства. Сплошные измывательства над армией и КГБ. Разгул бандеровцев, панисламистов и прочей сволочи. И я вам говорю со всей серьезностью, товарищи: мы все должны беречь совецку-власть! Ведь впереди, товарищи, угроза. Я знаю, что впереди - предательство и перестройка, отказ от идеалов Октября… Настанет 91-й год и все накроется рулем!"
"Я вижу, как Ильича волочат за шкирку из Мавзолея, как толпы озверевших ельцинистов громят райкомы и ЦК КПСС, как запрещают партию и предают братьев по коммунизму на всей планете!"
Настало замешательство. В рядах курсантов прокатился ропот. - Убрать его! - полковник Нытиков моргнул двум часовым. Все повскакали с мест. Я принял волево-решение. Схватив чернильницу, я запульнул ее в почетный президиум. Полковник Нытиков успел пригнуться, и черны-брызги пали на лица Брежнева с Дзержинским. Все повскакали с мест. Курсанты, засучивши рукава, пошли сплошной стеной - чтоб линчевать пришельца.
Предчувствуя смертельную опасность, я прыгнул на эстраду, молнией рванулся к запасной двери, захлопнул, закрыл на швабру: "Уф, кажись, прорвался!" А далее - загрохотал по лестнице железобетонными курсантскими ботинками.
ЛЕНЬКА ПАНТЕЛЕЕВ
Задыхаясь, отплевываясь, добежал, уперся в глухую стену: узкая лестница ведет вниз. Съехал, скользя по обледенелым ступенькам, уперся в обитую железом дверь. Поднажал плечом. После двух попыток дверь отворилась: "Эй, есть тут кто?" Там, в вонючей темной дыре - охи, вздохи и твердый голос: "Ну что, зашел так заходи. Гостем будешь!"
Я наступил на что-то мягкое, оно с истошным писком улетучилось. Зажглась спичка, осветила хмурое небритое лицо: "Ты кто?"
- Я… я - курсант Морозов.
- А я - Ленька Пантелеев.
- Вот видишь, - сказал Ленька Пантелеев, - сколько тут крыс развелось. Но нам татарам одна хрен - стоять долбать али лежать долбать. Попробовать не хочешь?
Вторая спичка осветила рябую морду марухи.
- Что, дать тебе, красивый?
- Пошла ты! - я отмахнулся, но Ленька: "Постой, пойдем поговорим!"
Мы вылезли наружу. Фонарик освещает путь. Поземка стелется над мостовыми. Дома стоят бездушными фантомами, в бездонных черных окнах - ни огонька. Я понял: мы в Петрограде 23-го.
В пустынном переулке возле Фонтанки мой спутник остановился, сказал: "Погодь, один должок остался! Постой-ка тут на стреме!" - Он указал мне место в подворотне, а сам, куря в кулак и озираясь, исчез в подъезде. Я нехотя послушался, встал у стены. На небе - миллионы звезд, а я - в каком-то злополучном месте. На самой на заре советской воли. В одной из подворотен Петрограда.
Безумный Питер! Здесь, в 23-м, я шкурой, волосами ощутил давящую тоску былой столицы. Здесь все было - мертво, и люди - бездушными фантомами - сидели по углам, не смея высунуться. Однако Пантелеев - он был живой!
Прошло минут 15. Я ждал и нервничал и наконец дождался. Раскрылась дверь, и Пантелеев вышел, таща мешок. Ни слова не говоря, взвалил мне на загривок, и мы пошли.
Опять проход сквозь декорации: все тот же Петербург, все тот же 23-й. Поземка, завыванье ветра, редкие огни. У дома на Васильевском остановились. Вошли, поднялись на 2-й. Три стука в дверь, и мы в квартире. Какой-то господин, из бывших, сажает нас за стол и ставит шкалик водки.
Мой спутник Пантелеев придвинул сапогом мешок, достал оттуда: старинные настенные часы, шкатулку с драгоценными камнями, соболью шапку, картину, серебряный сосуд.
Тот, что из бывших, ощупывает, складывает в кучку, бормочет, ведет подсчет. Открытый благородный лоб, пенсне, усы и перстень на указательном. Однако мне не по себе. Я роюсь в глубинах коллективной подсознанки и вспоминаю: все это было, многократно было. Да-да, передо мной - сотрудник петроградского угрозыска Овечкин и Ленька Пантелеев - их агент. Используя бандита Пантелеева, они проводят реквизицию добра у тех, кто уцелел.
Я также вспоминаю, что близится развязка. Москва затребовала голову бандита. И потому - решенье принято… Овечкин бормочет: "Эх, то ли дело при царе, тогда улов был не в пример богаче. Погибла, ушла на дно Расея…"
Все вещи сложены. Овечкин вздыхает, пересчитывает деньги. Не глядя, Пантелеев сует их в кепку и чокается рюмкой на прощанье. Мы поднимаемся, идем к двери. Овечкин шепчет: "Ну ладно, до скорого, ребята"… Мы открываем входную дверь, выходим за порог и тут же получаем по заслугам. Два выстрела в упор - бах-бах! - и эхо прокатывается по всему подъезду. Один кусок свинца мне входит в ухо и застревает где-то в створках черепа. Другая пуля вошла в затылок Пантелеева и вышла сквозь правый глаз преступника. С щемящим сердце стоном ложимся оземь.
Товарищи продули револьверы и четко отрапортовали: - Товарищ Овечкин, заданье выполнено. Преступник Пантелеев и сообщник убиты при попытке к бегству. - Ну, добре, хлопцы, мерзавцам поделом, - закуривает Овечкин и вызывает экспертизу для опознания.
Их врач нагнулся, задрал безжизненное веко, пощупал пульс: "Готов!" Три фотографии со вспышкой, два понятых и дело в шляпе. Кидают на носилки, уносят. Непродолжительная тряска по мостовой в карете "скорой помощи".
Очередная сцена: кафельные стены петроградского морга, куда они приволокли мое безжизненное тело. Свет тусклой лампы в анатомичке. О бедный, бедный Робин Крузо, где ты был, куда ты попал?
Резектор, Иван Сергеич, оставшись наедине со мной, не торопясь стянул с меня ботинки, штаны, рубаху.
Нащупал в кармане золотой "Брегет". Почмокав, сунул себе за пазуху. Потом зажег цигарку, раскрыл какой-то шкафчик, позвякивая инструментами, достал мензурку, пузырек со спиртом, налил, одним приемом выпил, занюхал рукавом.
Немного времени спустя дверь снова распахнулась и на колесах вкатили Леньку Пантелеева. Рука с наколкой "смерть сукам" свисала плетью. Он смотрел в потолок открытым левым глазом, а правый вспух кровавой кашей.
- Вот вы голубчики и собралися вместе, - пропел Иван Сергеич и потянулся за очередной мензуркой. Потом неторопливо взялся за пилу: "Сейчас посмотрим, что у них в башке…"
Через два часа все было закончено. Выпотрошенные и распиленные, мы были свалены на обитую жестью тачку и вывезены темными переходами туда, где шумела и светилась неусыпным оком печь большого питерского крематория.
Первый контакт с огнем был ошеломляющ но, прокалившись до состояния риз, я понял: "О-кей, нормально!" Поостыл маленько, потом снова поддал жару. И так - раз восемь. Перепад температур сделал свое, я понял: "Жить можно". Мой сосед придерживался такой же точки зрения, но когда он без спросу облил меня из шайки ледяной водой, я не на шутку рассердился.
- Ты, твою мать! - сказал я ему, - ты чего тут выступаешь? - На что он: "Не извольте беспокоиться, все в лучшем виде!" - провел меня в предбанник, закутал в простыню, налил рюмашку водки, стаканчик клюквенного морса и, поклонившись, спросил: "Чего изволите?"
- Ну ладно, - ответил я, смягчившись, - живи, но чтоб не выступал без спросу. Где остальные? - Уже собрались в зале ресторана и ждут, Иван Васильич, чтоб вы почтили их своим присутствием.
- А много их? - А как же-с? Вся тушинская наша компания. Два представителя от Солнцева. И кушать - подано. Я почесал в затылке: "Где я?" Все тот же загадочный писклявый голос мне подсказал: туркомплекс "Тушинский", и здесь же - ресторан "Светлана". Год 92-й. Здесь в годы перестройки возникла и сплотилась "малая урла", иначе говоря, команда района Тушино. В их промысел входили: бензоколонки, карты, проституция и наркобизнес. - Хэлло, ребята! - поправив галстук, пригладив набриллиантиненные волосы, развалистой походкой вошел я залу ресторана. Меня там ждали.
ТУШИНСКИЙ ВОР
Они взглянули на меня многозначительно. Сидят одни в большом безлюдном зале. Столы покрыты белой скатертью и сдвинуты в каре. За головным столом - сам главный - Асламбек Макротов. Он подзывает меня пальцем, сует ладонь для поцелуя. Чуть сдерживая тошноту, челомкаю и удаляюсь на мне положенное, в том конце стола.
- Послушай, Устинкин, - он пристально следит за мной, - ты будешь тамада. Давай-ка тост и поживее! - Я встал, почувствовавши на себе сосредоточенные взгляды. Рука полезла в пиджак: они привстали. Я вытащил листок, разгладил и произнес: "Любимый, дорогой товарищ Асламбек. За годы жизни, что мы с тобой работаем, несчастная, затурканная солнцевская банда сумела превратиться в грозу не только всего района, но также всей Москвы. Желаем тебе премногих лет здоровья, счастья, а главное - больших и настоящих творческих удач!"
Раздались дружные аплодисменты. Я взял бокал, поднял над головой и залпом выпил. Шампанское прошло по пищеводу и пузырями всосалось в соединительную ткань. Хотел уж было ткнуть вилкой в закуску, однако…