- Могут ли русские управлять собой? - продолжал я эту опасную тему. - Вопрос актуальный. При ослаблении власти - будь то царской или коммунистической - они впадают в раж, становятся неспособны к самоорганизации. - На что профессор, вытащив большую синюю соплю, которую он растер об стенку: "Мягкость и отзывчивость русского может показаться бесхребетностью одновременно. Рассеявшись как дым, как сон, охранительный панцирь царизма оставил живую плоть русского народа не защищенной ничем, даже обычной кожей. О, как рдеет и рвется эта плоть! Обломилась потуга, обнажилась суть…"
На что я ответил негодующе, вспомнив 1992-й год: "Да, обнажилась суть и вылезла, бляха-муха, не ракета - как символ воли торчащая, а задница вонючая, из-под драных порток… Вот в такое время мы и живем почти всегда…"
В ответ на это профессор Занудрин присвистнул, подошел ко мне вприсядку, вытягивая два толстых красных кукиша, затем повернулся задом и громко испортил воздух. Закончив сию демонстрацию, он вернулся в свой уголок и заснул мирным сном. Беседа о свойствах русской души закончилась.
Некоторое время спустя загремел засов, с грохотом открылась ржавая дверь и в проеме возник сам оперуполномоченный нарофоминского ОГПУ Веревкин: "А ну, ребята, выходи по одному. Сейчас с контрой разбираться будем…"
Вылезли, жмурясь, на белый свет: я - в костюме "Адидас" и кроссовках "Найки" и профессор Занудрин в широкополой шляпе и рваных ботинках. Оперуполномоченный вытащил из планшетки листок бумаги и зачитал: "За распространение ложных сведений, за сеяние панических настроений, за контрреволюционную агитацию и пропаганду… одним словом, поповский выучка Занудрин и белый провокатор Пидерзон приговариваются к расстрелу, приговор привести в исполнение немедленно. Нарофоминское ОГПУ, 16 августа 33-го года".
На окраине деревенского кладбища уже лежали две лопаты. Поплевав на руки, мы принялись копать с двух концов одну братскую могилу.
Куски дерна, черной пахучей земли ложились по краям могилы. Веревкин измерил лопатой глубину, сказал "довольно" и попросил нас раздеться… спортивный костюм "Адидас" и кроссовки "Найки" легли рядом с широкополой шляпой Степана Антоныча.
В последний момент я вновь решил бежать. Попросившись справить нужду в кустах бузины, я внутренне перекрестился, набрал побольше воздуху, рванул наискосок через кладбищенскую рощу. Грянули выстрелы, одна из пуль срезала мне мочку уха, однако я был уже в лесу. Мать-природа в который раз приняла меня в свои объятья. Пробежав пару миль, я рухнул без сил в высокую и влажную траву.
ДАЧНИКИ
Какой-то шорох и милый девичий смешок прервали мое лежание: "Ты что тут, Костя, загораешь в таком небрежном виде?" - и веточка еловая упала на мое открытое всем взорам подбрюшье… Покрывшись багровой краской, вскочил: "А, что?" - увидел: они стояли у калитки, красивые и молодые, румяные. Татьяна махнула мне рукою: "Пошли пить чай!"
Оделся наскоро, схватил картуз и потрусил за ними. Татьяна - 20-летняя красавица с косой до пят, в пунцовом сарафане и солнечным зонтом, Сергей - в помятом белом костюме и белых парусиновых ботинках, и я - в косоворотке, в сапожках, натягиваю на бегу картуз.
Нагнал и, задыхаясь, извинился. Мы сбавили чуть шаг. Татьяна развела руками: "Какое чудо - поле, тишина… Вот это и есть Россия."
Над нами - небо бледно-синее, в нем медленно ползут кучистые большие облака и кувыркается далекий ястреб… Вдали на горке - старая усадьба. Звенят кузнечики, в полях идет работа… Все это было столь непохоже на те безумные картины, что я намедни пережил, что подозрение закралось в душу: "Какой сегодня год, Татьяна?"
Она взглянула из-под зонта с привычной усмешкой: "Вы, Костя, слишком начитались эзотерической литературы, все ваши антропософы и теософы - не стоят сегодняшнего дня… Сегодня - июль 13-го, прекрасная погода… Вот выпьем чаю, пойдем купаться".
Июль 13-го? Очередным нелепым финтом я выпал в сей отрезок… блажен, кто не изведал моего… - и, чтобы не догадались о смятении, пропрыгал на одной ноге, вздымая пыль и кукарекая.
- Ах, милые друзья, - Танюша продолжала грезить, - вот как закончу училище Фруссарди, поеду в следующем году в Париж, учиться у кубистов. Всем надоел академизм и школа Репина…
- А я, - поддакнул ей полуслепой Сережа, - закончу инженерный факультет, устроюсь на заводы Сименса. Электротехника, друзья мои, есть перспектива…
Они болтали, заливаясь смехом, а я все прыгал и кукарекал, пытаясь скрыть свой внутренний надрыв. Я бы назвал это синдромом неудобства… того, кто кое-что увидел, и потому мне было лучше обойтись без комментария…
По липовой аллее поднялись мы к усадьбе… какое старое, замшелое строенье, с колоннами и треснувшей лепниной. Под горкой виден одичавший сад и пруд, позеленевший, покрытый ряской. Купальня покосилась, квакают лягушки… Где я? Тут русским духом пахнет, однако непонятно - каким…
Внутри - полно премилых барских штучек. Я тронул клавиши старинного рояля: гостиная мгновенно вздрогнула, проснулась. На стенах - портреты господ Батищевых, дагерротипы… Одна особо страшная старуха смотрела на пришельца из-под густых бровей.
На цыпочках крадусь к веранде и вижу: шумит старинный тульский самовар, клубится папиросный дым. Татьяна и Сергей ведут одну и ту же бесконечную беседу.
- Я думаю, - бубнит прыщавый идиот в косоворотке, - что человечество вступает в век модерна. Сознание преобразилось. На выставке 12-го года в Париже соседствовали футуристы, кубисты и теософы… вот это - авангард! - он выпивает рюмку водки, глядит подслеповатыми глазами на Татьяну. Тут я не вытерпел.
- Да, хорошо внимать всем вашим рассужденьям (меня прорвало), но вы не забывайте, сударь, что мы - в России! Здесь пахнет не модерном, а сапогами да портянками. Сейчас, в 13-м году, вы так же далеки от Запада, как при Иване Грозном… Россия и модерн - да разве ж это совместимо? Модерн - среди свихнувшейся верхушки, и дикость - среди народных масс. Вас, модернистов, вздернут на суку, когда, не приведи Господь, появится очередной Емелька Пугачев. Он вам покажет!
- Да что вы, Костя, говорите, - Татьяна налила мне рюмку, - мне кажется, что вы уж слишком возбудились от жары и от несносного либидо (тут оба прыснули). Давайте выпьем за сенокос, за новый состав российской Думы, за все хорошее… таким, как вы, неисправимым пессимистам, наверно, трудно жить.
Что было делать? Мы чокнулись, я запрокинул рюмку. Водяра, непривычно чистая, скользнула в пищевод, не снизив гиперреакцию… На медном на боку сверкающего самовара неимоверно ярко вспыхнул луч солнца и влился в мой расширенный зрачок…
Да, нечего тут говорить людишкам про то, что ждет их в этом Зазеркалье… Да, будущее их прискорбно, но в лабиринте пространства-времени сей миг останется навечно… приятно-мимолетное сиденье: под пенье птах, под запах скошенной травы… Чай, водка, табачок и разговор: о жизни, творчестве, России…
Сергей берет гитару, играет. Над нами - небо бледно-синее… у каждого - свои мечты… Сидели на веранде, пили водку с чаем да вареньем, спорили… Айда на пруд!
Потом лежали на песке. Смотрели в небо. Казалось, Россия навсегда останется такой, как в это лето… что может измениться? Купались, продолжали спорить.
- И все-таки, - сказал Сергей, - грядет эпоха удивительных открытий… мы подчиним себе бездушную материю… - Я вспомнил тут профессора Занудрина, и у меня кольнуло под ложечкой. За дальним лесом вдруг громыхнуло, подуло свежестью. Большая туча стала разрастаться, закрыла солнце, все стало серо-сизым. Замолкли птицы, настала гробовая тишина.
Мы оседлали велосипеды и покатили к дому. Дорога шла полями. Крестьяне торопливо кидали сено в стога. Поближе к лесу, на обочине сидел Иоська - смешной, убогий старец, заросший диким волосом, и грыз горбушку. Татьяна сказала, что сей Иоська был известный всей округе юродивый и наделен был, как говорили, даром вещим. Мне это не понравилось, однако было поздно.
- Здравствуй, Иося! - Сергей нагнулся к старику.
- Здорово, люди добрые.
- Что видишь впереди, Иося?
- Что вижу? Жизнь хорошую, да только не для нас.
- А что же так?
- Да так… ударит гром, прольется море крови и все утонем..
- А я вот?
- А ты, - Иоська подмигнул Сергею, - лежать тебе в пыли с башкой отрубленной… а барышне придется спину гнуть на новых барев!
Я, ощущая, что речь сейчас пойдет обо мне, хотел бесшумно удалиться, однако голос Иоськи остановил меня: "Стой, добрый человек!"
Я обернулся: его лицо исказилось в зловещей улыбке. При первой вспышке молнии оно все озарилось голубым сиянием, и я услышал слова, лишь мне понятные: "Ты, ты - не ты… изыди, оборотень!"
Я понял, что он все понял, и, прыгнув в велосипед, нажал на все педали, пока догадка не превратилась в достояние непосвященных.
- Куда ты, Костя? - неслось мне в спину, но я жал на педали, я мчал, шепча глухие проклятия судьбе и этому Иоське… я мчал туда, где вспыхивали ослепительные молнии и сумрачной, лиловой пеленой росла стена дождя. На повороте меня занесло: я врезался велосипедом в пень и в номерном кульбите перелетел в овраг, там с хрустом провалился в валежник. Настало просветленье.
КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ
- Эй, Павка! - он теребит мое плечо. - Ты что, совсем напился?
- А, что? - я протираю мутные глаза. Вацетис теребит меня сильнее: "Ты должен им пример подать, а сам тут, право-дело, развалился…"
- Ну ладно! - я нехотя встаю. Зажав под мышкой бревно, шатаясь, несу его туда, где в розовых искрящихся снегах застрял локомотив. Локомотив пыхтит, но дыма нету: запас угля и дров иссяк. Застрял наш паровоз!
В кабину машиниста воткнут красный стяг: а это означает, что здесь объявлен коммунистический аврал. Вся комсомольская ячейка Шепетовки таскает хворост и дрова, чтобы состав мог выехать из города. Чтобы он выехал сегодня, слы, сегодня… Но почему так сильно болит спина и каждое движение передается болью в позвоночник?
Худые пальцы вцепились в гнилую шпалу… шатаюсь, однако же несу, весь обливаясь потом. Пот катится из-под буденновки на мой прекрасный, воспаленный лоб…
- Корчагин! - тяжелая рука товарища Вацетиса ложится на мое плечо, - покуда выгрузим все шпалы из старого депо, - пройдет еще два дня… что делать? - Он вытащил часы. - Сегодня - 8 марта 21-го… покуда не пойдут вагоны, не будет нам жизни.
- Пойдем покурим! - Вацетис ведет меня в сторонку, он достает кисет, кусок газеты, сворачивает козью ножку. Вацетис приземист, весь запакован в кожу, его белесые балтийские глаза горят безжалостным огнем. Почти у сапога болтается тяжелый маузер.
- Так вот, Корчагин! - сказал Вацетис, притягивая меня к себе. - Не нравится мне это. - Что именно? - Ты скольких оповестил? - Всю комсомольскую ячейку. - Да вот поди ж ты, как мало набралось… Придется разобраться… - рука Вацетиса похлопала по деревянной кобуре.
Я призадумался. Горячий пот стекал с моих надбровий на старую артиллерийскую шинель. "Товарищ Вацетис, я знаю, что делать!"
Залез на груду припорошенных снегом шпал и свистнул, вложив два пальца в рот. Все комсомольцы разом обернулись.
"Ребята, - крикнул я. - Давайте прибавим темпа! Умрем, но не уйдем с путей… Ведь мы же комсомольцы, товарищи!"
Одни крутили пальцем у виска, другие призадумались. Я продолжал вещать: "Даешь депо! Даешь топку, даешь паровоз! Даешь шпалы и рельсы от имени мучеников комсубботника очередному съезду комсомола…"
Раздались аплодисменты, хлопки и даже свист… я покачнулся и свалился на руки товарища Вацетиса. Тот бережно понес меня в автомобиль. Положил на заднее сиденье, снял буденовку, расстегнул шинель… - Э, да ты горишь, Корчагин… уж не повторный ли?
- Что, тиф? Нельзя, не время, не позволю… - Тебе лечиться надо, Корчагин! - Непра… я буду… до конца…
Шатаясь, я вылез из машины у здания райкома комсомола. Держась за стенку, дошел до комнаты инструктора Фесенко. Фесенко развалился в кресле, прихлебывая горячий чай из блюдца… На стенах кабинета - Троцкий, Калинин и Август Бебель.
- Ну что тебе, Корчагин? Да ты не пьян ли? Шатаешься, шинель разорвана.
- Ты, гнида, - сказал я голосом Корчагина, надежно взяв инструктора за воротник. - Фесенко, ты, гнида, там комсомольцы погибают, знай, в депо, а ты, знай, гнида, чаи гоняешь! Да я тебя…
- Товарищи! - раздался суровый голос, и мы застыли. - Как вам не стыдно? Корчагин, Фесенко, перестаньте!
Я обернулся: прекрасная и грозная, в дверях стояла Рита Устинович. Высокий бюст под гимнастеркой со значком отличника и браунинг на поясе.
- Я знаю, Фесенко, что ты зажрался, - сказала Рита, - и за свое мещански-буржуазное падение еще ответишь… но ты, Корчагин, ручищам тоже волю не давай… пройдем со мной, поговорим.
- Корчагин! - сказала мне Рита, выходя на улицу. - Фесенко не стоит того, чтобы…
Неосвещенные ночные улицы. Поселка Шепетовка… Над нами в небе - ущербная луна… брешут псы, не видно прохожих… спит Шепетовка… Украина советская, в сей час… украинская ночь… товарищ Ленин в Кремле работает, нарком Цурюпа падает от голода в Кремле… а здесь…
- Послушай, Рита, мне что-то не по себе… давай расстанемся…
- Да ты никак того, Павлуша? Ты болен? Зайди ко мне, попьем чайку…
Поднялись на второй этаж, в ее каморку. Стянули шинели… Она поправила пучок тяжелых смоляных волос: "Садись, Корчагин". Разлила морковный чай, и полилась беседа.
- Сейчас нам тяжело, зато потом… какая жизнь-то будет… ты знаешь, Корчагин, мне кажется, что все мы умрем, так и не увидев того, ради чего…
- Я знаю, Рита, что дело наше не умрет, что коммунизм построим, что мелкобуржуазные замашки вытравим… Мандат на съезд ЛКСМ в Москву получим…
- Пора ложиться, - сказала Рита и потушила свечу.
Улегшись на сундучке, я тяжело ворочался, не мог пристроиться.
- Иди ко мне, Корчагин, - она шепнула из угла…
Как был, босой, костлявый, поднялся и, тяжело дыша, засеменил туда, где колыхался пышный бюст. Товарищ Устинович закрыла локтем лицо, раскинула горячие колени. - Бери меня, бери… Ну что же, хлопче?
Я сунул исхудалую ладонь в пылающее страстью подбрюшье Риты. Она плыла и плавилась. Она была готова отдаться со всей великой страстью комсомолки и товарища.
Ощупал свой детородный. Проклятый висел как сморщенная тряпка…
- Ну что же ты, Корчагин? Давай!
- Товарищ Рита, он не стоит… проклятая работа поставила его на временный прикол…
Настала пауза. Во время которой Рита Устинович дрожала в беззвучном плаче, а я бубнил одну из комсомольских песен.
- Послушай, Рита! - хотел погладить ее волосы.
- Уйди! Уйди, Корчагин, с глаз моих долой!
Рыдание. Теперь уже "мое" рыдание. Схватило горло, душит. Температура, тиф, ранение, полученное год назад на фронте от белополяков… Шатаясь, иду вдоль стен, натягиваю белье, шинель, буденовку, рыдая, выхожу на улицу…
Украинская ночь… Поселок Шепетовка спит. Ущербная луна с укором взирает на эту сцену…
По темной неосвещенной улице, под лай ночных собак, худой, в буденовке, шинели, спускаюсь к базарной площади… темнеют столы торговцев, уже два года как торговля кончилась. На угловом столе сидит какой-то человек, спокойно курит.
- Эй, хлопец, - он подозвал меня к себе, - закурим со мной? - Я молча повиновался.
ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО
Передо мной сидел, покуривая "козью ножку", сам Орлик - известный во всей округе бандит и мародер.
Орлик окинул меня внимательным, чуть ироничным взглядом. - Ну что же, поручик, поздравляю, вы - вылитый Корчагин. Такой же худой, небритый и чуть прихлопнутый… Да, батенька поручик Томилин, не думали когда-то, что вот в таком обличье предстанете?
Орлик беспрерывно кашлял, ежился в зипуне. - Плохи дела наши, поручик! - сказал он после тягостной паузы. - Корчагин мутит голову шепетовской молодежи. Пора его того - в расход.
- Какие сложности? - ответил я. - Давайте, я ликвидирую Корчагина. А что потом?
- Постойте. Не надо ликвидировать. Есть новый план, - ответил, нервно потирая руки, бандит, - поджечь депо и этим самым отрезать город от снабжения. А там уж разберемся. Однако действовать необходимо быстро! - он тихо свистнул, и появился Алешка Смольник - одесский уркаган с канистрой керосина.
- Приказываю: окропить депо святой водой, раздуть кадило, ну а затем тикать к ядреной матери! Вы поняли, поручик? - на этот раз он был категоричен. - Вопросы есть? Вопросов нет. Давайте, с Богом! - Он повернулся и был таков.
Над Шепетовкой - ночное небо. Невидимые склянки пробили три ночи. 9.3.21-го. Замолкли даже псы. Кряхтя, я поволок с Алешкой Смольником канистру к депо. Луна сквозь перистые облака взирала на это действо.
Не доходя до станции, велел Алешке спрятаться, а сам направился на вылазку. Искать пришлось недолго: на поленнице дров сидел Надежин Петька - один из комсомольцев, приставленных товарищем Вацетисом, чтоб охранять депо. Он спал, прижав винтовку к груди…
Я подошел на цыпочках, потеребил плечо. Надежин поднял наивные глаза: "А, Павка, это ты…" - Я вытащил наган, приставил к виску Надежина, спустил курок. "Так закалялась сталь!" - сказал при этом голосом поручика Томилина и помахал рукой Алешке Смольнику. Вдвоем разлили мы керосин вокруг депо и кинули окурок папиросы.
- За мать, за братьев, за Святую Русь! - я бормочу в безумном трансе. Ликующие языки огня ползут по стенам проклятого депо и озаряют ночную площадь. Я чувствую, что это пламя уносит мои последние надежды вернуться в нормальный мир людей. Сжимая буденовку в руках, шепчу слова простой молитвы.
- Тикай, Томилин! - Алешка Смольник тащит меня за шиворот; мы оба исчезаем в переулке. Пожар над Шепетовкой. Музыка огня. Бом-бом! - гудит набат. То комсомолец Федька в одном исподнем забрался на звонницу и там качает колокол. Бом-бом!
Ощерив зубы, подобно ночным волкам, крадемся вдоль опушки. Там, в Шепетовке, - гам, переполох. Недвижным оком, приблизив фокус зрения, я вижу, как сотни маленьких фигурок бегут к депо, пытаются тушить.
Роняя слюну и злобно подвывая, бегу я в лес, заметывая следы полой длинной артиллерийской шинели, которую я получил от самого товарища Вацетиса. За мной - прихрамывая - бежит плешивый волк Алеша Смольник.
Уже без сил ползли мы на брюхе в глухой чащобе, когда воспаленные носы учуяли дымок костра. Подкрались: свои! Вокруг костра сидели вожди духовной контрреволюции: повстанец Орлик, полковник Кочубеев, эсер Грязнов, кулак Антонов.
Привязанная к телу дуба, стояла, готовая к смертельной пытке, Рита Устинович. Так, значит, они ее сграбастали!