Полковник Кочубеев держал речугу: "Милостисдари! Свершилось! Депо горит, а это значит, что Шепетовка отрезана от мира. Поручик Томилин геройски совершил поджог и сам погиб на месте преступленья. Отныне всем коммунистам и комсомольцам - хана! Повстанец Орлик стремительным наскоком смял комсомольцев, пытавшихся спасти депо, и приволок отменную добычу!"
"Я предлагаю, - полковник поднялся (в одной руке - стакан со спиртом, в другой - палаш) - отметить это дело актом вандализма и скотского разбоя. Терзать девчонку, пока не отречется от комячейки и большевизма. Кто первый?"
- Я! - раздался утробный рык, и я шагнул из мрака лесного навстречу огню и пыткам.
- Поручик Томилин? Вы живы? - вскричали заговорщики.
- Корчагин, беги! - раздался вопль прекрасной Риты Устинович.
- Какой я к чертям собачьим Корчагин!
- Тогда - бери меня, проклятый импотент! Проклятый волк-оборотень, гнида, вражья кость!
Крадущейся походкой, один из леса, я вышел к комсомолке. Не ясно, кто я - один из волчьей стаи, один из шепетовских комсомольцев или заклятый контра - поручик Томилин. Но это и не важно. Я вижу Риту Устинович - прекрасную и обнаженную, привязанную к дереву, и чувствую, как у меня под животом растет и напрягается орудие пружинной мощи.
Короче - он встает.
- Тогда - бери, проклятый! Ты все равно не сможешь!
Роняя слюну, урча, болтая огромным пещеристым, я подошел к прекрасной комсомолке и начал облизывать ее распаренное на морозе тело. Закрыв глаза и стиснув до боли зубы, она давала себя лизать и тискать. Когда громадный волчий проник ей в лоно, она не удержала гневного ругательства.
- Поручик! - полковник привстал от изумленья. - Вы только не того, не очень долго, а то нам всем до комсомольского до мяса охота… - В ответ раздался страшный рев, и охреневшие бандиты присели на своих местах.
Я знал, что не забуду никогда: костер, бандитов, Риту Устинович и этот длинный волчий детородный, которым я орудовал… В тот самый миг, когда сверкающее волчье семя подкатывало мощными волнами, из-за кустов раздался истошный крик Вацетиса: "По контре ненавистной - пли!"
Десяток пуль из мосинских винтовок пробили их эпидермы: полковника, эсера, бандита, кулака, а также комсомолки Риты Устинович. Особый сводный отряд Чека под руководством товарища Вацетиса был тут как тут.
- А этот волк чего тут? Возьми-ка, Ваня, его на мушку! - Раздался выстрел. Лихая пуля вылетела из ствола и начала движение по траектории ЕХ по направлению к мохнатому хвосту. Ужасный визг, надрывный хрип, и вот он я, бегу, петляя, прочь от места вакханалии - лечу над трупами: бандита, полковника, эсера, кулака и комсомолки.
Бегу сквозь лес, заливистым, истошным лаем я оглашаю все вокруг. Родимая Украйна!
НИХЬТ ШИССЕН, БИТТЕ
- Стреляй, стреляй в проклятую псину!
- Я не псина, а волк, - хотел было огрызнуться, но тут вторая пуля, пущенная бойцом Кочкиным, срезала еловую ветку над моей головой. Тогда, позабыв все, я прыгнул через трупы дорогих товарищей и устремился в глубины леса.
Огромный серый волк бежит сквозь лес. Пугающим, истошным воем он оглашает все вокруг. Привет, родимая Украйна!
Могучий шепетовский лес, где я бежал в предрассветных сумерках, заметая следы хвостом. Крики товарища Вацетиса и его подручных постепенно затихали вдали. Привет, родимая Украйна!
Уже светало, когда я выбежал на незнакомую опушку леса. При этом весело виляя хвостом: кажись, унес серые ноги! Весенний снег радовал своей незапятнанной белизной: окрест лежали мартовские сугробы да на елях каркали вороны, предвещая скорую и дружную весну.
Внезапно увидел беленький комочек: заяц! Рванул к нему, урча и заливаясь истошным воем. Несчастный заяц петлял по снегу, но я, несмотря на красноармейскую шинель, был куда проворнее. Схватил зайца за нежный бок, скрутил одним движеньем и начал уплетать, давясь свежатиной.
У лап остались лежать лишь заячьи уши да пара недожеван-ных косточек.
В карманах у Павки Корчагина нашел кисет махорки, пару обрывков "Ровенской правды" 1921 года. Примостившись поудобнее, закурил, задумался… да, хороша жизнь дикая, безумная, только вот в чьей шкуре очутишься - не ведаешь. Комиссарской али белогвардейской - хрен разберешь.
Перекурив на пне, выбежал на просеку. Отсюда, я был уверен, шел путь на Винницу - один из важных пунктов моих блужданий.
За поворотом затарахтел мотор: я ощутил дымок нездешнего бензина, увидел колонну немецких автомашин. На впереди идущем "опеле" - флажок дивизии СС; с шофером рядом - полковник Виксерхофен. Он курит сигарку, потягивает коньяк из фляжки.
Перед глазами немцев - понурый, с опущенным хвостом, однако чрезвычайно любопытный объект: смесь волка и собаки, похожий на лучших эльзасских овчарок. На плечи его наброшена красноармейская шинель. На мощном лбу - буденовка. Волк встал на задни-лапы, поднял передние и произнес: "Нихьт шиссен, битте!"
- Стоп, не стрелять! - полковник Виксерхофен вылез, прошелся по хрустящему снежку: "Комм хир, к ноге!"
В моей башке кипела интенсивная работа: ползти - пристрелят, как раба, идти на задних лапах - подумают, что партизан, повесят на суку. Решил, однако, - идти, поскольку немцы - народ культурный, ученую собаку не обидят.
Спокойным шагом, придерживая подбитый хвост, я подошел к полковнику, потом упал на брюхо и начал лизать носок сверкающего сапога.
Тот наклонился, поскреб ногтем за ухом: "Гут, очень карашо, ну прямо - вылитый эльзасский волк…" Я, преисполнен благодарности, вдруг часто задышал и заглянул ему в глаза своими волчьими да желтыми. Такая сила благодарности струилась из этих глаз, что у полковника раскрылись веки и золотой монокль упал у лап собаки-волка. Волк осторожно взял монокль зубами и подал полковнику.
- Спасибо, друг, - шепнул тот и снова почесал меня за ухом, потом переменился в лице и крикнул.
- Слушай мою команду! - крикнул полковник. - Поиск партизан прекратить, мы возвращаемся! - Он усадил меня в ногах, колонна повернула назад, и скоро все были в деревне Кочки, где размещался штаб моторизованной дивизии СС.
Полковник щелкнул хлыстиком: "К ноге!" Я тявкнул: "Есть!" и потрусил за ним. Немецкий друг проследовал в большую мазаную хату, где раньше помещалось правление колхоза. На стенке кабинета - вагнеровский календарь и красным карандашиком обведено: 10.03.43.
Хозяйка, румяная, в расшитой сорочке, внесла на блюде кусок свинины с картошкой: "Отведайте, пане полковник!" Полковник отведал, одобрил и отослал хозяйку прочь. Потом поставил пластинку Вагнера, налил стакан до самых до краев и двинул речь.
"Ты, только ты, о волчья сыть, способен понять меня! Все героическое в истории Европы давно прошло, народы выродились. Вы, только вы, в чьих жилах течет кровь волков, - свободны и неподвластны духу буржуазному!" - он выпил залпом, потом схватил меня за мохнатые щеки, приблизил к себе, поцеловал.
Последовал второй стакан и третий. Полковник вырубился, лег на кровать как был - при сапогах и галифе. Пластинка с "Лоэнгрином" со скрежетом остановилась, а гость решал: что делать? Решил доесть свинину, поскольку предстояла дорога дальняя. Отрезал ломоть, плеснул в стакан, отменно пообедал.
За окнами вдруг сразу смерклось. Немецкий друг храпел, в сенях хозяйка пела веселые украинские песни, а сердце мое сжимало ощущение тоски и близкой угрозы. Я осторожно прокрался в сени, просунул морду в дверь: на площади - темно, грузовики зачехлены, солдаты разбрелись по хатам. На небе - серп луны и звездочки мерцают. Как хороша украинская ночь! Март 43-го.
- Полковник! - хотел залаять я, но онемел: я явственно увидел, как вдоль заборов и плетней крадутся черные фигурки партизан. Собравши волю, рванул назад и начал тормошить полковника за галифе. Тот только отбрыкивался и что-то бормотал во сне.
- Полковник Виксерхофен! - но было поздно: в окно влетела граната и завертелась на полу. Я прыгнул под кровать. Рвануло: взрывной волной отшибло слух и ослепило одновременно. Я ощутил тяжелое падение полковничьего тела и отключился сам.
Открыл глаза: прошло мгновенье, а может, и час. В обнимку со мной, среди посуды и пластинок, лежал мой близкий друг - полковник Виксерхофен, и почему-то монокль зажат был в лапе моей.
Услышал: топот сапог в сенях. Вошли: немытые, пропахшие горилкой и потом, обвешанные гранатами и амуницией. Товарищ Чубчиев (он командир) присел, общупал карманы полковника: "Ищите, хлопцы, документы!" - потом провел рукой по моей шкуре: "Сдается, собака дышит! Чо делать с ней?"
- Да кокните, товарищ командир! Она же - на услужении немецких оккупантов! Чего возжаться с вражеской овчаркой! - Сдается мне, - сказал товарищ Чубчиев, - что этот пес не виноват. А если виноват - отмоет кровью! Дружка убили, пусть этот охраняет. Возьми его в обоз!
Помощник командира Филькин брезгливо взял меня за шкирку, швырнул на розвальни. Через минуту деревня дружно полыхала, а группа партизан на розвальнях направилась на юг - в штаб легендарного Медведева.
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ ГИТЛЕР!
- Твоя огромная задача, - сказал командир Медведев с ласковым прищуром, - взорвать Адольфа Гитлера к едрене матери. Тем самым ты сослужишь огромную услугу передовому человечеству. - С этими словами он привязал к мому мохнатому подбрюшью взрывное устройство с часами. Часы зловеще тикали. Затем надели форму полковника СС, повесили планшетку на боку.
Взглянулся в зеркало: породистый эльзасский пес, в петлицах - скрещенные кости… Однако мысль, что при разрыве бомбы от этой красоты останется лишь мокрое пятно, сковала мои члены. Я нервно кашлял, прилаживая лайковые перчатки…
- Хорошая ты псина, - задумался Медведев. - Оставил бы тебя при партизанском отряде, однако - боевой приказ… Запомни, Полкан, что следующие поколения советских людей оценят наши жертвы… они поймут, что мы не лыком были шиты… ты все понял, пес мой славный? - Я тявкнул в ответ, лизнул натруженную руку командира: "Всегда готов!"
…Весеннее сверкающее солнце всходило над Украйной. Кончался август 43-го, подходя к той еле уловимой грани, что отделяет лето от осени. Погода стояла жаркая и тихая, настолько, что единственное облачко, застыв в лучах полуденного солнца, не двигалось и не меняло очертаний, когда штабной "опель" подъехал к ставке Гитлера под Винницей. Я - за рулем. Отменно важный, с выбритыми баками. Не доезжая до часовых, остановил машину, задумался. Мой взгляд остановился на насекомом, которое, шустро перебирая лапками, бежало по рулю. Попробовал прижать когтем, но безуспешно. Тогда, ругнувшись матом, слизнул насекомое языком, проглотил и нажал на газ.
Раскрылся шлагбаум, и вот я в логове фашистском… Прошел досмотр. Эсэсовцы ощупали меня со всех сторон. Когда их волосатые ручищи скользнули к подбрюшью, я замер, мошонка подтянулась к животу… однако - пронесло.
В сопровождении охранников спустился на лифте в бункер. Прошел бесчисленную анфиладу комнат, и вот я - в просторном зале. Везде - немецкий, где-где - русский стиль. За круглым столом - все генералы да маршалы… Рельефная карта Европы - вдоль всей стены. Синие стрелки операций. Ведут до Сталинграда и Северной Африки. Навстречу - красные. И видно, что красные подрезают фишку синим. У карты - невзрачный человек во френче. Он водит указкой и, брызгая слюной, кричит на оробевших.
Кричит на генералов. "Вы, щучьи дети, вы почему продули бой под Прохоровкой?" Завидев меня, он переводит дух: "Что там у вас, полковник?"
Я вздрогнул, нервно задышал, подошел, печатая шаг, щелкнул каблуками и вытянул лапу: Хайль Гитлер!
- Зиг Хайль! - ответил Гитлер. Он был печален, выглядел неважно: сутулый, бледный, седая прядка упала на опухший глаз: "Давайте, что там у вас?" Не раскрывая, швырнул письмо на стол. Потом внимательно взглянул на меня: "Да, только вот эльзасские овчарки и остались нам верны…"
- Я щас, - махнул он генералам да маршалам и, взяв меня под руку, увел к себе. Там, в маленькой комнате, налил две рюмки коньяка: за нашу и вашу победу! - выпил не чокаясь, потом пригнулся к моему уху: "Что делать, полковник? Они нас взяли в кольцо под Сталинградом, но мы их - под Харьковом. Теперь вот - тягаемся под Курском. Не знаю, право, чем это все закончится. Ведь если так пойдет, то белой расе несдобровать".
"Весь 20-й век есть продолжение 1-й мировой войны, - вздохнул Гитлер. - Гибель Европы, лидерство Америки, американизация "старого мира" - вот основные сюжеты этой схватки. Мы, представители великих архаичных сил, умрем, но не сдадимся…"
- Товарищ Гитлер! Я только что с передовой. Я вам скажу, как на духу: гад буду, сдохнем, но не отступим. Солдаты дерутся как черти, однако офицеры… - и тут я прикусил язык. Бомба с часовым механизмом неумолимо тикала под брюхом.
- Грядут года, - продолжил Гитлер, - и человечество оценит нашу жертву. - Из шкафчика достал кристальный шар, вгляделся. Зрачки его расширились, он начал чревовещать: "Я вижу… борьбу титанов, движение народов, мор и наводненья… Я вижу, как наше дело снова побеждает!"
Раздался стук, вошел лейб-доктор. Поставил саквояж на стол, достал миниатюрный шприц. Гитлер спокойно обнажил свой зад и получил укол. Его лицо расплылось в блаженнейшей улыбке… - Постойте, - сказал он лейб-доктору, - вколите также полковнику…
- Я, я… - пытался возразить, но было поздно. Лейб-доктор вколол сквозь галифе. Я взвизгнул, однако тут же пришел в себя: волна прошла по телу, мир изменился. Преобразился и Гитлер. Он вырос на глазах, стал крупным как корова.
- Товарищ Гитлер, - промолвил я, - я понял сей арийский символ. Вы - наша общая кормящая корова. Позвольте вам сознаться: я заслан партизанами, чтобы взорвать вас вместе с потрохами.
Корова посмотрела на меня с безмерной добротой, затем склонилась и лизнула в лоб. Я понял этот знак, снял форму полковника СС, отвязал взрывчатку от мохнатого чресла и положил ее в корзинку для бумаг. Бросило в жар: больше в этой шкуре я не мог находиться.
Я расстегнул мохнатую одежду собаки-волка. Чихая, встал нараспашку, спросил: "Что делать, Гитлер?" - "Работать над собой! Лишь шок, лишь самообуздание, лишь мука тебя преобразят, мой серый друг… сознательная мука - ишь майне - работа, воздержание и память. Ну а теперь - валяй! А шкуру - оставь на теле!" - Гитлер отпер ключиком запасную дверь и вытолкнул меня в узкий и длинный коридор…
Переминаясь с ноги на ногу, дрожа, я начал медленный разбег. Вдоль коридора шли кабели подземной связи, светили тускло лампочки. За поворотом поворот, бежал я прочь от бункера, от места, где был заранее известен исход борьбы.
За километром километр продолжался бег. Благодаря уколу лейб-доктора бежалось легко, на босу-ногу, в чем родила. Лишь под пятами - хруст тончайших косточек. Подумалось: кроссовки бы с липучками - не помешали.
Подземный коридор сужался и снижался, и я уже касался плечами замшелых стен: зеленые разряды вспыхивали от проводов. Подумалось: о мама! Сынков здесь сгинувших - не счесть. Сюда не добежавших - и того боле. А кости их раскиданы по всей земной периферии, особенно в местах, куда стекается клоака мира…
…Уже бежал почти вприсядку, теряясь в разных предположеньях, когда уперся в дверь. Нажал плечом - раздался хруст. Еще плечом - еще раз хруст. Дверь развалилась, я - в подземной комнате. Пустая, оштукатуренная, и на стене - плакат: "К труду и обороне - будь готов!"
Прошел и эту комнату. За ней - вторая. Советские солдаты, голые по пояс, но в сапогах, учили приемы самбо. Их молодые потные тела с приятным звуком шлепались о маты. Что любопытно, они меня не замечали.
В последующем помещении курсанты пили чай. Их автоматы стояли в козлах, а бритые головушки склонились над кружками. Жевали вприкуску сахар и выдували плотный самоварный пар.
ЗАГОВОР ПРОТИВ НАРОДА
Они хлебали чай с блюдца (или щи с тарелки?) - лопоухие, конопатые: их бриты-головы вертелись на тонких шеях, и тайна русской солдатской выучки вникала в мое сознание. В сумеречно-волчье.
Подкрался к одному парнишке, который одиноко грыз сухарь. Сказал: "Прости, товарищ" - и резко сдавил клыками его ключицы: тот хрустнул, вырубился.
Решил: пора на воздух. Ну сколько можно по подземельям шляться? Я увязался за группой солдат, которые в накинутых на плечи белых маскхалатах несли на боевых носилках громадную зажаренную тушу зубра.
С сими ребятами я вышел на поверхность. Сержант скомандовал: "Доставить тушу к охотничьей избушке, шагом марш!" Солдаты двинулись вперед, с могучей тушей, ступая нетвердым шагом, а я, как гарнизонный пес, - за ними. Хрустящий белый снег, кругом - могучие деревья, непроходимые чащобы. Ухали совы, носились непонятные вороны. И место - непохоже на ставку Гитлера под Винницей.
- Где мы? - спросил я человечьим голосом. - Ты что, свихнулся, пес? - был мне ответ. - Мы в Беловежской Пуще. - А день какой? - солдатик с гордостью взглянул на командирские часы. - Сегодня, кря, 22 декабря. - А год? - Год нынче 91-й.
Магическая сила! Предчувствие, что занесло в еще одну парашу, сковало мое дыханье, я поперхнулся, громко тявкнул. Зубр приподнялся и жареным глазком мигнул мне: "Ну что, животное, и ты туда же?" - А ну! - скомандовал сержант. - Ровнее шаг! - И вот пришли. Перед нами стояла охотничья избушка. Большая, на курьих ножках. Вокруг - густой забор.
Поднялись с носилками на крепкое крылечко. Сержант сказал: - Кто тут сболтнет, что он увидел, - тот будет жариться на медленном огне, как этот зубр! - и он загоготал.
Вошли. В предбаннике с нас сняли маскхалаты, солдатскую одежку, оставив синие, до самых до колен трусы. Лишь я остался в лохматой волчьей шкуре. - Ну, пес поганый, - сказал сержант, - останься, так и быть. Смотри, не напугай начальство! - В знак благодарности я облизал его обветренный кулак.
На знак "давай!" они внесли носилки с тушей зубра в просторную светлицу, где полыхал камин. Перед камином - спиной ко мне - лежали в простынях три дяди, глодали рачьи шейки и запивали пивом. Пред ними - батарея зубровиц и сливовиц, шампанского, горилки, водки и даже джина. Они лежали, чавкали, хрустели шейками несчастных раков и пили пенистое пиво…
Солдаты во главе с сержантом Пупкой приступили к разделке туши зубра: умело отчленили ногу с ляжкой, потом вспороли живот, достали оттуда печень и желудок; пилой надрезали могучую грудную клетку и вытащили сердце… оно дымилось, роняло шипящий сок…
Труднее всего отделялась голова… Они достали двуручную пилу и долго пилили… Измучившись вконец, отрезали и положили голову на блюде… Лобастая, угрюмая смотрела голова на возлежащих с немым укором.
Сержант отдал приказ, солдаты удалились, а я залег за кучей охотничьих трофеев, откуда мог наблюдать, что делается в этом помещеньи.