- А ты, быть может, и спасешься, - сказал полковник, - если, конечно, повезет. Только старайся их не спугнуть. Иди, сынок!
Я встал, сжимая сигарету неповинующимися пальцами. Стараясь не упасть, дошел до самого конца вагона. Тамбур. Стояли четверо, курили. Смотрели пристально, но я спросил небрежно: "Найдется огоньку?" Затылком чувствовал, что поезд замедляет ход. Затяжка была ошеломляющей. Набрав все легкие до одуренья балканским дымом "Шипки", я ждал. Один из этих пошарил за пазухой, и я увидел спицу. А поезд притормозил. Толчок.
- Не трогай, черти! - я заорал истошно и скинул доху. Острие спицы пронзило мне плечо, но я был уже снаружи и устремился, взвизгивая и ругаясь, к станции…
Рыдая и ругаясь, перескочил через заборчик и очутился… в надежных, крепких руках.
ЗАЩИТНИКИ РОДИНЫ
И очутился в крепких объятиях дотоле неизвестного детины. Детина взял меня на руки как букашку, прижал к своей полковничьей шинели: "Сынок, ты весь дрожишь… Не бойся. Твой папа с тобой". Я разом почувствовал себя в отеческих, надежных руках, мгновенно успокоился.
Мы сели на заднем сиденье "Победы". Я - на его коленях, прикрытый пологом шинели. Было тепло, темно, уютно. Шофер гнал машину по трассе Подмосковья, отец курил крепчайшие папиросы. Посты ГАИ, завидя их номера, брали под козырек.
Полковник начал разговор: "Зачем ты убежал от нас, сынок? Ведь мы же обещали купить тебе машинку к дню рожденья".
"Пошел ты, знаешь!" - хотел сказать я, но вместо этого раздалось: "Хочу бибику, щас!"
Полковник Опрыжкин нагнулся под сиденье и вытащил большую железную машину-экскаватор - и положил мне на колени.
- А почему в одной фуфайке, сынок? Где шубка? Ведь мама снарядила по погоде…
- Не знаю, папка… Хочу пожарную машину!
- Иван, сынок, на долгих дорогих войны мечтал я о сыне-первенце и вот теперь чуть-чуть тебя не потерял… Клянись, сынок, - он поднял меня и заглянул в глаза, - что больше ты не убежишь!
- Ну ладно, клянусь!
"Победа" въехала в Москву. Столица СССР приветствовала нас иллюминацией. Краешком глаза - из-под шинели - успел прочесть: "Навстречу 33-й годовщине. Великой Октябрьской".
Громадный генеральский дом на Фрунзенской. В подъезде - часовые. Отдали честь. "Не надо к дедушке!" - хотел сказать, но не успел. Захлопнулась дверь кованого лифта, мы поднялись на 7-й этаж. Открыла пышная немолодая блондинка в шелковом халате:
"Внучок!" - Я понял, что влип. Отец похлопал меня: "Ну, будь героем!", и быстро прошел на кухню. Оттуда донеслось - буль-буль - в стакан.
А я остался наедине со старой дурой. Старуха-генеральша поволокла меня: "Какой чумазый! А ну-ка быстро в ванну!"
- Не, не хочу! - я начал отбиваться. На шум явился старик в зеленых брюках, на коих нашит был красный генеральский лампас: "Иван, не узнаешь? Я дедушка!"
- Эй, деда, чего они меня волочут в ванну? Я не хочу. Эй, деда! - тот подошел, погладил чуб: "Суворовец!" - и постное лицо расплылось в обворожительной улыбке.
Меня засунули в большую теплую… Играл корабликом, который из чурки выстрогал старик. Корабль назывался "Варяг". Меня насильно намочалили, протерли уши и, завернув в две простыни: "Спать, непременно спать!"
Лежал, уставившись глазами в потолок. Лепнина. Большая хрустальная висит. Мэйд ин Чехословакия. На стенах - картина "Мишка на Севере" и репродукция "Суворов через Альпы". Дверь приоткрылась. Вошел отец. Подсел. Лицо его печально и сурово. Пары винно-водочные обволокли меня: "Скажи, сынок, чего тебя забросило в Мытищи? Ведь мы, как было договорено, собрались на дачу, по грибы. Когда мы делали привал, ты выскочил и убежал. Ну что, ответь?"
Я посуровел, засопел и повернулся лицом к стене.
- Сынок, ответь! - тебе уж шесть. На будущий тебе же в школу. Поступишь в 51-м, проучишься пять лет, в 56-м отдам тебя в Суворовское. Ты будешь как мы все… ты станешь - генерал Опрыжкин - красный командир.
Я заревел, прижавшись лицом к стене. Подушка быстро намокала.
- Ну ладно, Ваня! - отец-полковник чмокнул, удалился. Желая более не беспокоить. Вдоль стенки - не раздеваясь - лег на постель и захрапел.
Как только он отошел, я вытер слезы. Да, надо действовать. Пока не поздно. На этой жизненной кривой. На волю, подальше! Все это - какая-то магическая сила!
Приняв решение, я начал одеваться. Надел майку, лифчик, приладил непослушными чулки к резинкам, затем короткие штанишки, шаровары, и был готов. На цыпочках я выскользнул из комнаты. Стараясь не скрипнуть. Часы показывали полночь. Прошел одну, вторую, третью…
- Иван, куда ты? - Я сжался на ходу. Старик Опрыжкин, при полной генеральской форме, сидел в углу, недвижен и суров. - Куда ты собрался?
- Я? Погулять. Во двор.
- Погодь-ка трошку. Ты что-то заливаешь. Нам надо разобраться. Иди сюда! - он приманил меня длиннющим крючковатым пальцем, зажал меж старых костлявых ног и заглянул в глаза суровым, беспощадным взглядом. Белесые глаза из-под седых бровей. Я заревел, старик сломался: "Ну ладно, не отвечай. Давай я почитаю тебе. Достань-ка мне ту книжку! - он указал на полку. Я пододвинул стремянку, забрался на вторую полку, достал тяжелый фолиант в обложке Министерства обороны СССР, "Суворов" - стояло на корешке.
Дед развернул "Суворова" и начал читать: про детство полководца, про Измаил, про переход через Альпы… Невольно я заслушался, увидел наяву. Чудо-богатырей. Вершины Альп. Ущелье Сен-Готарда. Себя на боевом коне… Впрочем, какого хрена? Не спать! Не поддаваться!
Старик пробормотал под нос: "Враги Советского Союза пытаются внушить, что, мол, Суворов был педрила и подавлял поляков… Не выйдет, дудки-с!" - и он согнул костлявые в могучий кукиш, коварно улыбаясь невидимому оппоненту.
- Непобедимая и легендарная. В боях прославленная… в боях прославленная… - он начал заговариваться.
- Пуля - дура, а штык - молодец! - сказал в заключение дед и захрапел. Книга вывалилась у него из рук. Путь был свободен. На цыпочках я вышел в коридор, надел цигейковую шубу, валенки, шапку и дальше - на площадку. По лестницам большого дома спустился в парадное и там на четвереньках, стараясь не дышать, уж было проскользнул меж ног заснувшего солдата.
Раздался чих. И громкий мат. Упала с грохотом винтовка. Я скатился по подвальной лестнице. Беззвучным мягоньким комочком. Немного расквасил нос, но не утратил бодрости первопроходца. Качнуло, чуть не упал. Холодная капля упала на темя. Нашарил выключатель и в тусклом свете прочитал: соси банан тропического леса…
- Что это, е-ка-лэ-мэ-нэ? - рванул заржавленную дверь и вылетел наружу… гудящий темный коридор, почти ни зги не видно… Поехал под ногами пол, я вытянул клешни, уперся в живое тело…
- Ты кто такой? - мохнатая рука впечатала меня в перегородку. Не выдержав, я рухнул на четвереньки.
"ИВАН СУЧАЕВ"
Могучая рука вдавила меня в перегородку, затем приподняла за шкирку. Утробный голос прорычал: "Топи котят!" - А, что? - но было поздно.
За шкирку меня поволокли вдоль темных недр монстра-парохода. Команда расступалась в благоговейном ужасе. Внесли в кабину капитана. Швырнули на ковер. Я приподнялся на локтях: здесь все исполнено сурового морского духа, обшито тесовым деревом. Висят спасательные пояса, портреты Сталина, Калинина, Буденного. И - карта Главсевморпути. Посередине - стол, за ним сидит сам каперанг Папашкин. Он ласково осведомляется: "Какими судьбами? Вы к нам, товарищ?"
- Я, я… - и по-собачьи задышал. - Ну с вами, впрочем, потом. - Папашкин закурил, провел рукой по карте. - Итак, докладываю ледовую обстановку. Наш сухогруз "Иван Сучаев" зажат торосами. До Новой Земли - сто миль. Пока что мы дрейфуем со льдами в районе Карского, а может, Баренцова моря. Сегодня - 15 марта 37-го года. Мы обещали руководству Севморпути и лично товарищу Коробкеру, что к Первомаю доставим изюм зимовщикам Таймыра. Однако непредвиденные обстоятельства… поставили черту на трассе нашей жизни.
- Комбедов! - Папашкин сел на место. - Докладывайте результаты ледяной разведки! Размеры льдин, торосистость…
- Чего там? - старпом привстал. - Наш корпус сплющен, и винт ослаб в натуре.
- И что теперь?
- Необходимо ждать. Пока нас освободят из ледяного плена. Но это может продлиться долго, ужасно долго… быть может, десятки лет. Считайте, что мы, посланники Страны Советов, заброшены сюда на вечну-вахту, и это - судьба полярника.
- Теперь об этом самом, - Папашкин выпрямился, поправил на носу очки. - Товарищи! На нашего "Сучаева" подослан диверсант по кличке Рябинчик (он указал перстом на мой загривок). По предписаниям Морштаба и личной инструкции товарища Сосенского мы попросту обязаны вернуть его в Мурманск, в НКВД, на базу Северного флота. Ведь вы все знаете, с каким заданием наш сухогруз находится на Северном морском пути… Махрюкин, уведите диверсанта!
Махрюкин заломил мне руку, повел по коридору.
Старпом швырнул мне комбинезон и унты: "Рябинчик, прошу одеться. Из центра радиограмма: сидеть на льдине и ждать. Отряд полярной авиации захватит вас сегодня днем - и на допрос в Мурманск. Там ты попрыгаешь!" - он усмехнулся, и желтый глаз его задергался.
В многозначительном молчании поднялись наверх: я, с руками, связанными за спиной, старпом Чударь и боцман Махрюкин.
Команда "Сучаева" была построена на палубе: Папашкин зачитал приказ, нас с Махрюкиным спустили на лед. Над нами - черный ржавый корпус "Ивана Сучаева", звезда СССР. И ослепительное солнце Арктики. Проваливаясь по колено в снегу, мы побрели туда, где вскоре ожидалась посадка самолета полярной авиации.
Вот показалась точка. Серебряная авиэтка товарища Замото-ва прошла над головами, в светлом бореальном небе, заметила дрейфующих полярников и устремилась на посадку. Отважный ястребок полярной авиации. В мехах и черных окулярах - Герой СССР А. И. Замотов.
- Теперь держись, - сказал Махрюкин, - теперь за все ответишь в Мурманске, за все наши морские унижения! - и сжал мое плечо до черной боли.
РД-17 снижается, идет навстречу ледовому покрову, полозьями скребет по насту, юлит и делает маневр.
Чу, что это? Он резко затормозил, взобрался на кромку льда и неожиданно осел на хвост. На плотной ледовой поверхности возникла сеть широких трещин, лед хрустнул под телом авиетки, со страшным скрипом разломался… и самолет с товарищем Замотовым стал уходить хвостом в студеную арктическую воду.
Задравши нос, отважный самолет стал уходить в студеную арктическую воду. Какая мука: лицо Замотова искажено предсмертной мукой, он делает последнюю попытку отстегнуться, но поздно… Треск, свист и ледяные воды океана. Кабина с летчиком уже в воде, лишь фюзеляж за номером РД-17 торчит над бездной вод.
Махрюкин позеленел в лице: "Ну, блин, недоставало!" Мы бросились бежать. Однако разлом бежал быстрее. Создалось разрежение промежду ног. Промеж бегущих враскорячку, в унтах.
Махрюкин со страшным матом соскользнул в зелену-воду: "Дай руку, друг!" Но мои руки завязаны морским узлом.
По-заячьи виляя, я продолжал свой бег по льдине. Проваливаясь в воду, чертыхаясь, выбрался на прочный ледяной массив и огляделся. Вон он, проклятый пароход!
Черные точки с "Сучаева" махали, жестикулировали, стреляли, но я был вне досяга…
…Как очутился здесь, не понял. Горел фитиль-вонючка; накрытый шкурой, я согревался. Зашевелились конечности, я высунул мордарий из-под шкур и уловил приятный запах духов… у чукчей - "Красная Москва"? Небось, тюлений жир…
Выпутался из-под тряпья, протер глаза: каморка 2 на 2, столик, зеркало… И чья-то нежная рука обвила мою шею. Я ощутил горячий поцелуй. - Пойдемте, уже пора! - И запасными ходами вывела меня из чума.
Раздался грохот аплодисментов, чуть не упал. В трико, в малиновом камзоле стоял я перед залом, весь ослеплен прожекторами.
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ СТАЛИН!
Раздался гром аплодисментов. От вспышек еле устоял. В трико, в малиновом камзоле стоял я перед залом, весь ослеплен прожекторами. Сама Муранова держала меня за руку.
Перед глазами - Большой Колонный зал, увешанный гирляндами фонариков и красными флажками. На транспарантах надписи: "Спасибо Партии, спасибо Сталину! Достойно встретим новый 1948-й!" и - "Трудящиеся приветствуют мастеров культуры!"
Внизу - столы расставлены в каре, на них несметны-яства громоздятся, полно народу: министры, генералы, маршалы, Герои Соцтруда и пастухи Кавказа и Памира.
В конце, за еле приметным столиком, сидят, держа бокалы, - Буденный, Ворошилов, Каганович… Сталин. Его по-рысьи желтые, горящие глаза пронизывают зал и останавливаются на танцоре… Он рукоплещет. Как был, в костюме принца, в белом трико, малиновом камзоле и шапочке с пером - я сделал книксен… аплодисменты все усиливались. Оркестр грянул во всю мощь…
Я сделал книксен, потом взвился под самый потолок. Присел и снова взмыл в безумном пируэте, удачно приземлившись на сильных и красивых руках Мурановой - народной, преподобной и так далее. Затем продолжил танцевальный монолог. Кордебалет окаменел.
Она шепнула: "Не надо, Саша, вы все срываете…", но я терял контроль. Аплодисменты будоражили. Сам Сталин - отец народов - стоял и хлопал. Поэтому - взвивался к потолку, делал бесконечные фуэте и чувствовал себя на вершине счастья.
Муранова сквозь зубы начала ругаться: наверное, срывал программу. За нами были - ансамбль Моисеева, хор Пятницкого, хор Красной Армии, Аркадий Райкин и Кио с Карандашом. Пришлось уняться. Я прыгнул в последний раз и, обливаясь потом, в изнеможении улегся у рампы.
Тяжелая гардина отрезала меня от публики. Начал кашлять и отхаркиваться. Муранова ударила меня с размаху ногой: "Вы просто хам и идиот!" Рыдая, побежала в уборную.
В уборной продолжалась драка. Пытался остановить ее, впустую. Тогда содрал с нее трико, вцепился в худосочный зад. Она размякла, задышала, впечатав ладони в трюмо, а я, в малиновом камзоле, с остервенением дыша, гонял ей петуха. Трюмо стонало и трещало, моталась лампочка, а ненасытный принц терзал ее. Потом упал, держа Муранову в руках, держа ее жилистое тело.
Она была удивлена: "Так вы же, Саша, не по этой части, вы с Глигоровичем на пару…" Сии слова заставили меня задуматься: который Саша?
Раздался скрип двери. Я обернулся: перед глазами - два сапога. Скрипучих, до блеска начищенных. Полковник МВД Джелалабадов. Полковник щелкнул каблуками и произнес: "Товарищи артисты, вас приглашают откушать!"
Кривыми коридорами он вывел нас в банкетный зал.
На белой скатерти - ряды бутылок: "вазисубани", "цинандали", "киндзмареули", "твиши", "татра", Советское шампанское, Цимлянское игристое, "Массандра", "ркацители", "столичная", коньяк армянский, грузинский, азербайджанский. Красуются: свежие помидоры, огурцы, цыплята табака, свиной рулет, колбасы, карбонад, салат московский, лобио, капуста по-гурийски, шпроты и прочая закуска.
Беру кусочек кулебяки, рюмашку "столичной" и подношу ко рту… "Ви харошо танцуете… джигит! - Я чувствую, что это - ОН - похлопал сзади по плечу, и рюмка застывает у рта. - Однако чтобы дальше пригать, вам надо больше есть, товарищ балерун. Ви что же это так мало едите, мастера балета?"
- Нет, что вы, товарищ Сталин, я ем, - стремительно кидаю стопку в пасть, туда же кулебяку, и запиваю все это бокалом "мукузани".
- Люблю, когда едят! - тот снова похлопал по плечу и двинулся вперед, однако рядом остановился полковник Джелалабадов. - А ну-ка ешь! - сказал полковник уже грубее, - не понял разве приказа?
Я начал есть. Сперва салат столичный, потом грибки, потом цыпленка-табака. И запивал: "столичной", коньяком, шампанским, водой "Тархун" и рижским пивом.
Уписывая за обе щеки, чувствовал: камзол трещит по швам. - Еще, еще! - полковник был непримирим. - Погодьте трошку!
На шашлыке, запитом стаканом "киндзмареули", я призадумался. Харчи остановились в зобе и огненным фонтаном изверглись из него. Булганин, Буденный, Жуков, а также полковник Джелалабадов были задеты осколками.
Я понял, что погиб.
- Я щас, минутку, - и боком, боком протерся мимо остолбеневших гостей в фойе, успешно миновал охрану и с воплем рванул на улицу.
Москва, декабрь 47-го… Метет поземка, качает фонари. Петляя как заяц, несусь в балетных тапочках по Пушкинской. Я вижу лица москвичей - суровые, неодобрительные. В ратиновых пальто, ботинках с калошами, они стоят, разводят руками: "Ну, ферт!"
Свистки милиции давали знать, что сзади идет погоня. Я продолжал свой бег, средь неуклюжих троллейбусов, по грязной снежной каше… Усталая и бледная луна безмолвно следила за этой дикой скачкой…
Свернул в Столешников, ускорил бег… и увидал ее… Она шла, немолодая, но все еще прекрасная, румяная от водки, курила папиросу на ходу… Русланова - гроза банкетов…
- Спасите, - я пискнул как воробышек и подхватил ее под руку. Она прикрыла меня своей собольей шубой, прижала к себе… "Небось устал, воришка?" - и засмеялась всеми золотыми.
В обнимку миновали остолбеневших прохожих, свернули в подворотню на Петровке, зашли в подъезд. Она достала из кармана чекушку, раскрыла портсигар. Прижавшись задом к большой чугунной батарее, я выпил, закурил и сразу набрался бодрости.
Поговорили: о прошлом, о будущем России, о времени и о себе.
Наговорившись, был готов к боям. Поговорил с Руслановой о русской народной воле, и снова был в чудо-форме. Отвесил ей земной поклон.
- Прощай, маленький братец. Дальше пойдешь сам. - Русланова чмокнула меня в темя и вышла из подъезда. Метель скрыла ее следы. А я направился дальше. Нюх вел меня в искомом направлении. Зашел в подворотню, толкнул железную заржавленную дверь. Споткнувшись о порог, скатился вниз.
БЛИНДАЖ
Темно и затхло. Особый запах: несвежего белья, английского одеколона и папирос. Раздался голос: "Ну-с, господа, кому раскинуть? Судьбу, свободу, смерть…" Я проморгался: в неровном свете свечи - они стоят вокруг стола. Шинели, портупеи, нашивки павлодарского полка.
- Ну-с, господа, кому раскинуть?
- Давайте мне! - я подошел к столу. Все обернулись. Сухой, небритый, я подошел к столу, вернее, к ящику из-под снарядов, который заменял им стол. Поправил на плечах шинель: "Давайте!"
- Ну что же! - сказал Белецкий, - раскинем. Грядущее в мгновенье ока! - он налил себе из откупоренной бутылки, взбил карты, метнул. Они легли: семерка, тройка, туз.
- Выходит, - сказал Белецкий, - не быть вам майором, капитан!
Все с очевидным сочувствием смотрели на меня. Чтоб соблюсти приличие, я прикурил сигарку от свечи, пыхнул в лицо лжепрорицателю: "Послушайте, Белецкий, вы что, играете под Пиковую даму? Давайте-ка проверим судьбу иначе!" - Я вытащил свой револьвер, оставил три пули в барабане, небрежно прокрутил, прижал к виску, нажал. Раздался сухой щелчок. - Вот видите? - со смехом выпил коньяка.
Все замолчали. Сие молчание разрезал свист снаряда, глухой удар над головой, разрыв. Комки земли посыпались за воротник, свеча потухла.
В землянке - хоть выколи глаза, и шум земли, негромко осыпающейся сквозь два наката бревен. Поручик Неженцев зажег свечу: она неспешно осветила лица - небритые и злые. Шепча проклятья всем японским и германским городовым, мы выбрались наружу.