- Ты так погибнешь, Рем, - тяжелая и властная рука взяла меня за шкирку, оторвала от пенной жижи. Я обернулся: мои друзья лежали в разных позах: наводчик Перышкин - в обнимку с бочкой, с невинным детским выражением на лице, а моторист Газиатуллин - в конвульсии, весь почерневший: видать, нарушил заповедь Ислама. Я понял, что души их давно гуляют в царстве Маниту.
Барон фон Пален погладил мой мохнатый лоб и на руках отнес наверх, в свой кабинет, там положил на мягкий персидский коврик у окна. Особым, инстинктивным зрением я видел: хозяин спокоен, он собирает книги и вещи, готовясь к дальнему нелегкому пути.
Передо мною фолианты: Эразма Роттердамского, средневековых мистиков, папирусы из древнего Египта. Миниатюрный череп обезьяны, засушенная рука графини Н. Все это он складывал в сундук и тягостно вздыхал.
- Мой старый четвероногий друг, мой Рем, - он бормотал себе под нос, - сегодня мы потеряли Матильду Б. Она была… Но я уверен, что на небесах мы снова будем вместе. Мы ведь не можем оставаться здесь, под ненавистной большевистской оккупацией. Она скончалась без боли, яд был силен, а эти вот реликвии…
- Реликвии - они не могут и не должны достаться варварам с Востока! - фон Пален поднатужился, поставил ящик с бесценным содержимым в пылающий камин. Огонь пошел лизать.
Он преклонился, сложил благоговейно руки. Его суровое остзейское лицо, взгляд, устремленный на горящие реликвии… я вспомнил, что род фон Паленов идет от крестоносцев…
Фон Пален сказал мне: "Прощай, мой верный пес", приблизился к столу, налил бокал вина и кинул в него тяжелый фамильный перстень, затем опорожнил и сел напротив очага. Через мгновение его глаза застыли. Он мне напомнил Матильду Б.
В окно влетел снаряд и с диким грохотом взорвался. Запахло гарью, дымом, взметнувшейся трухой… Поджавши хвост, я устремился вниз, через разломанные переходы. Подальше от этой дикой германо-российской бойни, от этих несуразных ситуаций. Нашедши винтовую лестницу, сбежал в пропахший сыростью подвал…
СКЛАДЫ БУГРЕЕВА
Где потайная дверь, как выбежать? Я ждал ежесекундно, что долбанет очередной снаряд, и жизнь моя будет оборвана… Но нет, все тихо… И я продолжил свой поиск по-пластунски в проклятом подземелье. - Ну, наконец-то! - Я поднатужился и влез в полуподвальное окно, скользнул по куче битого стекла, щебенки и провалился в темное пространство.
Протер глаза: кромешна тьма, ни зги не видно… Однако, сдается, чуть видимая струйка света пробивается сквозь щель в стене. Ползу туда на четвереньках, толкаю дверь: в малюсенькой каптерке сидит старик, он подгребает кочергой золу в буржуйке, пьет с блюдца чай. Увидевши меня, он хмурится: "Ты кто таков?" - Я: "Тяв-тяв-тяв!" - Поди сюда, дружок. Небось проголодался… На, ешь, - он положил передо мной осьмушку хлеба и хвост селедки.
Я бросился на пищу и начал урчать, давясь на четвереньках. Пока я жрал из миски, виляя нечесаным хвостом, он что-то там писал огрызком карандаша. Потом захлопнул ведомость и свистнул мне: "А ну, пойдем посмотрим, что на складах!" Он снял пудовый замок, со скрипом отворил обитую железом дверь, впустил меня вперед. Раздался писк ошалевших крыс. Я хрипло забрехал, и крысы бросились по сторонам. Акакий Нилыч зажег фонарь: в холодном полумраке, в безукоризненном порядке стоят бочонки с сельдями: ряды, ряды, ряды.
- Продкомиссар Чубаев велел беречь народное имущество. Иначе - не одолеть Деникина, Антанту и долбаных агрессоров семи морей! - Акакий Нилыч сплюнул, двинулся вперед. Сухой косматый мужичонка в сапогах, с мохнатыми ноздрями и ушами, и я - залетный пес. Мы знаем: щас - октябрь 19-го, Москва готовится к осаде, Деникин уж под Кромами, совецка-власть в опасности.
- Наука такова, - Акакий Нилыч прокашлялся, - я занимаюсь накладными и отпускаю гражданам товар. Твоя задача - блюсти народное добро и расправляться с кажным паразитом, посмевшим посягнуть на оное.
- Вот видишь! - Акакий Нилыч показал на крысу, которая украдкой подползла лакать селедочную жижу. - Ату ее, ату! - Я прыгнул, подобно молнии, и шлепнулся на крысу. Взъерошенная тварь пыталась отбиваться, но я одним рывком сорвал ей голову и бросил прочь.
- О-кей! - Акакий Нилыч подошел поближе, крюком, насаженным на длинный шест, он подцепил премерзкое созданье и тут же швырнул в корзину с дохлыми собратьями: "Вот так мы охраняем рыбные склады Бугреева. Таперича они народные. Ты понял, Шурик, как надо действовать? Так значит, спуску не давай!" - он повернулся и вышел, закрыв со скрипом дверь. Я очутился в кромешной тьме.
Мне стало не по себе. Я видел сотни жадных глаз, светящихся в ночи, они следили за каждым моим движением и потихоньку придвигались. Я понял, что справиться с такой армадой мне несподру… - Так что же ты, Акакий Нилыч, мил-человек! - я заскулил и начал скрестись о дверь. Но тот не отзывался.
Крысиные глаза все ближе, бесшумными рядами они… Уже на расстоянии полметра… Моя душа не выдержала, я залился истошным хриплым лаем и прыгнул на эту свору палачей, круша направо и налево их тела. Кровавая окрошка взметнулась в воздух. Однако сотни мерзких тварей впились мне в уши, шею, нежное подбрюшье: мы покатились в воющем и стонущем клубке.
ПОДВИГ РАЗВЕДЧИКА
- Чего вы тут устроили? - она взяла метелку и принялась чехвостить нас куда попало. Мы продолжали драться, но власть метлы была сильнее: мы расцепились.
- Ну вот, ну только стоило мне зазеваться за плитой, как вы такое вот устроили! - она тащила нас за шиворот, ругаясь на ходу. - Ну как вас оставлять одних?
Она бурчала, причитала и громыхала кастрюлями: "А ну-ка, быстренько, умыться и быс за стол! А ты, Ленком, ведь ты же старший, ты же пионер! Ты слышишь, Ленком? Хотя бы имя не позорь свое!"
Я, всхлипывая, смывая сопли и кровь с разбитого лица. Серега также всхлипывал над тазом: я разодрал ему щеку и ухо. Затем, угрюмые и недовольные, мы сели за стол. Передо мной - тарелка каши, и у Сереги - тоже. В ней, посередке - немного масла. Да, масло тает, и мы размазываем его по краешку тарелки.
- Ну баба, ну дай огурчика! - я начинаю канючить. Серега мне вторит: "Ну дай огурчика…" - Огурчик для отца, - сурово отвечает бабушка, - он приезжает усталый, он выпивает рюмку водки, и вот под это вот идет огурчик… Вы знаете, что время непростое… армады фашистских гадов не дремлют, и потому наш папа все делает, чтоб поддержать боеспособность Красной Армии…
На отрывном календаре я вижу день: 15 августа 37-го… я вижу этот день… Домолотив всю кашу до дна, я и Серега идем гулять. На дачном участке - пусто, одиноко, жарко. Трава по пояс, лопухи. В кустах лежат давно не нужные игрушки… Мы долго качаемся на самодельных качелях, привязанных к стволам высоких корабельных сосен, и жмуримся под ярким солнцем.
В поселке Кратово - последняя макушка лета… В соседнем доме отдыха "Победа" тоскливо заливается гармонь. Потом - девчачий визг, мужицкий гогот, и голос в репродукторе: "Товарищ Иванов - на выход!"
Мы долго и упорно играем в разведчиков. Серега прячется, я с деревянным пистолетом ищу его. Он за уборной, присел за самой за ямой выгребной и думает, что я не вижу. - Вставай, проклятый фашист! - он повернулся, и я швыряю ему в лоб гранату - большую, еловую. На лбу Сереги растет синяк, он громко плачет, убегает прочь.
- Ну где ты, Серега? - я пробираюсь сквозь кусты смородины, ищу придурка-октябренка. Но октябренка и след простыл. Над дачей - деревянной, двухэтажной, с трубой, террасой и балконом - горит полуденное солнце. Я жмурюсь, ползу к террасе: "Неужто этот придурок Серега сумеет скрыться от Ленкома? Или, что вовсе не годится - наябедничает старой дуре…"
…Крадусь вдоль дома. За стеклами террасы - громкий разговор. Я слышу басистый голос отца и голос собеседника - немного суетливый и шепелявый. Гость говорит отцу: "Иван Степаныч! Поймите же, что ваша последняя заявка на сверхтяжелый танк УП-140 не только бесполезна, она идет вразрез со всей партийной генеральной линией… мы делаем упор на легких танках, которые, подобно кавалерии, способны прорваться сквозь укрепления врага и на его плечах войти в Европу…"
Гляжу внимательней: Бабурьев - так звали собеседника, - дымит, пьет чай и убеждает отца. Отец сидит в расстегнутой армейской гимнастерке, опять-таки дымит и остается на своем. Их разговор мне неприятен и откровенно скучен… я лезу через забор и исчезаю на территории дом отдыха "Победа"… Здесь хохот, беготня, гром матюгальника и разные затеи.
Дорожки покрыты гравием. На стендах - портреты победителей спортивных состязаний, портреты Ворошилова и Сталина… Я подбегаю к реке. Какой-то странный треск и шепот в кустах: неужто шпионы? Крадусь на четвереньках и вижу: огромный жилистый мужик лежит на бабе, его сатиновые шаровары спущены, он крутит голым задом, пыхтит и чертыхается. Она - с задратыми ногами, хватает мужика за мускулистые за бока, притягивает на себя, их языки шевелятся во рту друг друга. От неожиданного зрелища я содрогнулся: в моих трусах поднялась буря: "он" напружинился, и резкая мучительная боль пронзила низ живота. Сырая, липкая, как клей, заполнила трусы, я замычал.
Мужик поднял глаза и выругался: - Ты что здесь промышляешь, пионер? - Не в силах двинуться, стоял я, держась за мокрые трусы. А он, поднявшись, схватил меня за чуб, подвел к лахудре. Она лежала на спине и улыбалась золотыми фиксами, в которых отражалась тыща солнц. Намазанная, с белыми закрученными волосами, она спросила: "Что, пионер, долбацца хочешь?" Я что-то пробормотал, хотел рвануться прочь, но он держал меня руками, исшитыми малиновой наколкой. Запомнил надпись: "Беломор" и "Не забуду мать родную".
Он подтолкнул меня к лахудре, и та, раздвинув ляжки, взяла меня за тонкий член. Он вновь напрягся, и волевой рукой она ввела его в горячую, широкую лощину. Очередная конвульсия. Я плачу.
- Не плачь, защитник Родины! - он наливает стаканчик из пузырька и подает мне. Я пью: пронзительное пойло встревает в зобу: пытаюсь выплюнуть, но он зажал мне рот своей корявой дланью: "Не порть продукт!" Сивуха уходит в желудок и далее расходится по всем затворкам тела, шибает в мозг. Я понимаю, что я не пионер, что я - изменник и вертопрах.
Стою, и слезы катятся от чувства оскверненной мечты и от сознания, что более таким, как прежде, я не буду. Мужик берет гармонь, растягивает до беспредела и запевает: песнь о мальчике. Которого друзья толкнули на воровскую жизнь, и в результате он погиб, не в силах воровать народное добро.
Потом мужик берет меня за плечи, притягивает к себе и крепко обнимает. В сем интенсивном моменте общенья я вижу сквозь слезы и пелену времен: его, раздавленного танком под Смоленском, и самого себя, прошитого осколком под Балаклавой. На этом наши пути расходятся. Я вырываюсь, наконец, бегу домой из дома отдыха "Победа", икая и давясь слюной. Перемахнул через забор, и вот я у себя на даче.
Здесь подозрительная тишина. Из-за кустов я вижу: у самой у калитки пристроился автомобиль. Черная "эмка". Поглаживая руль, сидит шофер и курит папиросу. Птички чирикают, и солнце все более перемещается на запад. Внезапно двери на веранде открываются. Выходит отец с руками за спиной. За ним - Иван Витальич Бабурьев и двое военных с наганами. Они идут к машине. Я внутренне желаю прыгнуть, схватиться за отца, но все мои движенья парализованы. Я вижу, как они садятся в машину, уезжают. Бензиновый дымок щекочет ноздри.
Я на веранде. Здесь тихо, стоит закуска, пустая бутылка водки. На месте отца сидит Серега и жадно уплетает огурец. На лбу Сереги вспухла шишка, однако он сосредоточенно хрустит. - Где баба? - Не знаю. - Иду на бабушкину половину. Она лежит, рыдая в подушку. На бабушку беззвучно смотрит Николай Угодник.
Я поднимаюсь на второй этаж. Ложусь на свой диванчик, пытаюсь сообразить. Моя рука скользнула под подушку, нащупала там что-то, завернутое в тряпку, тяжелое и твердое. Я достаю предмет, разматываю тряпку: тяжелый, матово переливающийся, военный браунинг отца мне говорит: "Не унывай, Ленком! Минуют годы, и ты поймешь, что жил в прекрасное и удивительное время. А с этим именным оружием ты сможешь всегда бороться за справедливость!"
Я прячу браунинг на груди, накидываю куртку, на цыпочках спускаюсь вниз. Пока предатель-Серега не спохватился: я задним ходом покидаю наш участок и углубляюсь в лес. Малиновое солнце почти исчезло за горизонтом, и лес был полон сумеречных теней… По тоненькой тропинке я углубляюсь в чащу, желая спрятать браунинг до наступления ночи.
НА ЛЫСОЙ ГОРЕ
Я весело бежал по тропке, посвистывал себе под нос, стегал лозой крапиву и подорожники. Вокруг - прекрасный подмосковный лес: щебечущие птахи пытались отвлечь меня от разных тяжелых мыслей. И я действительно забыл про все эти события на подмосковной даче и даже про браунинг за пазухой…
Внезапно солнце зашло за тучу, пейзаж переменился. Переменился и сам характер леса: на смену веселым соснам и березкам пришли угрюмые дубы и сумрачные ели. Подуло свежестью. Я понял, что близко - чужая территория, и враг - не дремлет!
Лес расступился. Передо мною - Лысая гора. За ней - граница с Польшей. У самого подножья - памятник героям-пограничникам. На пионерской вахте стоит Егор Макаркин. Увидев меня, он шепчет матом: "Опять ты опоздал, Свинюшкин!"
- Свинюшкин? - окидываю взором собственное тело. Действительно, подросток я отменно жирный. Откормленные ляжки, сандалеты. Трусы, рубашка белая и пионерский галстук. Я не на шутку разозлился: "Ты сам пиндюк, Макаркин!"
- А ты - говнюк! Какого хэ ты опоздал на вахту? На, подавись! - он недовольно передает мне пионерскую пилотку, накидку на плечи и деревянное ружье. Я делаю два шага вперед, два шага влево, рублю сплеча салют и четко молочу: "Нести охрану памятника славы советских пограничников - всегда готов!" - "Готов, готов, готов!" - отвечает лес многократным эхом.
Макаркин убегает. Я остаюсь один на вахте. Июнь 39-го. В высоком небе беззвучно зависает коршун. Шумят ветры, и распростерлась по леву-руку от меня бескрайняя страна Советов. Ну, а направо - там мир иной. Оттуда нам грозит беда, и потому вдоль пограничной полосы денно и нощно ходит дядя-Петя, друг отца, и с ним - ученая собака Альба.
Однако на вахте я один. И враг, наверное, не дремлет. Чтоб не поддаться страху, я запеваю песню о трех танкистах. Про экипаж машины боевой. Однако тревога не проходит.
И тут он вышел из лесу навстречу мне: высокий, ладный, в форме летчика. Начищен, выглажен, планшетка на боку. Слащавая улыбка на розовом лице. Остановился, отдал честь: "Комэск Мартынов. А ты кто будешь, мальчик?" - Я - Ким! - Откуда будешь, Ким? - Оттуда! - и я махнул рукой в обратном направлении.
Он щелкнул каблуками, поправил планшетку, с наигранной веселостью сказал: "Я - в школу летного состава, мальчик. Я прибыл московским поездом. Покажешь путь?"
В мозгу сработало: московский поезд будет только завтра… - Я понял, что…
- Уже темнеет, - поежился комэск, - не мог бы ты мне показать дорогу в часть, да побыстрее? Мне нужен командир Сережкин.
- Сережкин? - тут я запнулся… я вспомнил, что это - мой папа, начальник летной школы.
Его холодные глаза уставились на красный галстук: "Скажи мне, пионер, где командир Сережкин, где школа летсостава?"
Тут сердце мое сжалось, я понял, что это - матерый враг, предатель, диверсант… Но я сдержался и сказал: "Вон там, по этой тропке, и через лес налево…" - "Тогда показывай!" - его глаза окаменели, он сжал мое плечо до боли, толкнул по направлению к лесу.
Так я покинул вахту. Я знал, что нынче год - 39-й, что враг не дремлет, что я - отважный пионер Сережкин, сын командира, что рядом - коварный диверсант Лещинский, и, может быть, мне суждено погибнуть смертью храбрых.
Итак, сгущались сумерки. Мы шли по лесу, по тропке, которая петляла среди деревьев и уводила нас от города, от летной школы - вперед, к заставе, где пограничная собака Альба и дядя-Петя, друг отца.
Он шел со мною рядом, все время оправляя гимнастерку, оглядываясь. - "Ага, он нервничает. Проклятый диверсант!" - Он положил мне руку на плечо: "Скажи-ка, пионер, а как ты учишься?" - он явно пытался меня разговорить. - Неважно! - соврал я.
- Неважно - это значит очень плохо. Ведь ты же пионер. А папа, мама?
- Отец и мать работают в совхозе, - неужто он догадался, что папа - красный командир Сережкин Иван Никитич и возглавляет именно ту школу летсостава, куда он силится попасть?
- Так где же мы, Иван Сусанин? - пришелец явно был встревожен.
Дорога шла лесом. Ей не было конца.
- Сейчас, еще немного, - я бормотал, предчувствуя беду, но красный галстук придавал мне сил.
И в тот момент, когда его терпение иссякло, лес расступился. Пред нами - залитая солнцем поляна, сторожевая вышка, часовой. Внизу, у самой у колючей проволоки - такое близкое, родное лицо начальника заставы - дяди-Пети, свирепые глаза собаки Альбы. Раздался грозный окрик: "Стой, кто идет?"
Лицо шпиона жутко исказилось, он понял, что попал в засаду. Ударом, отработанным в германской разведшколе, он рубанул меня ребром ладони по шее и прыгнул в сторону.
Последним усилием я вытащил из-под рубахи браунинг, наставил на диверсанта. Держа его на непокорной мушке, нажал на спусковой крючок. Раздался крик раненого зверя. Я опрокинулся. Уж лежа на траве, тускнеющим сознанием я слышал: пальбу, лай Альбы и мат смертельно раненного диверсанта.
ДЕТИ СКЛИФА
Кто-то приставил к моим губам носик кувшина… я ощутил живительную влагу, глотнул, еще глотнул, открыл глаза: она, красивая и молодая, склонилась надо мной… какое милое лицо… сестра, где я и что со мной?
- Потише, больной! - она нагнулась и приложила пальчик к губам. Я вижу ее большую грудь в прорезе белого халата, и мой могучий детородный напрягается.
Рывком приподымаюсь: большое тело - двухметровое - под простыней: одна рука замотана и, очевидно, в гипсе: я весь в больничном одеянье. А пионер, а Лысая гора? Скажите, где я, кто?
Она опять нагнулась: "Володя, миленький, вы - в Склифосовского. После вчерашней автокатастрофы вам крупно повезло: один лишь перелом руки. И - врач сказал - вы снова вернетесь к большому спорту. Вы будете призером мира по баскетболу…"
- Вот это, бляха-муха, угораздило… А день сегодня что за?
- 2-го марта 79-го. Всему виной весенний гололед… и алкоголь. И с вами рядом была одна красавица… Вот ей уж не помочь.
"Да я же, бляха-муха, стрельнул в фашиста, при чем тут цацы всякие?" - хотел сказать, однако же сдержался, закрыл глаза. Она ушла. Зато вовсю пошли галдеть соседи по палате - все те, кто в гололед схватил очередную травму.
- На днях, ребята, ехал по Крестовскому, глазами видел, как милицейский "жигуленок" в автобус врезался.
- И что, все сдохли?
- Да не, вот только шишки понабивали. Наверное, теперь соседи наши, знай, по Склифу.
- Да. Коротка, знай, жизнь. И я, знай, чуть на днях не умер.
- Вся жизнь небось успела прокрутиться пред глазами?
- Какая на хрен жизнь? Какая-то манда нависла над очами.
- Вот так, Сережа, лежим тут с травмами конечностей и даже не представляем, какие, бляха-муха, трагедии бывают.
- Как у Ромео и Джульетты.
- Как у Володи Ленина с Надюшей.
- Как у Чапаева и Анки-пулеметчицы.
- Или у Феликса Эдмундовича с Троцким.