ЗИГАНШИН-БУГИ
Я пробирался по таежным тропам, подальше от всех - от белых, красных партизан, японцев. Спал на ветвях кривых дальневосточных сосен, жевал морошку, побеги удэгейской травки, пытался выкопать женьшень, но тщетно… Приморская тайга взирала на эту одинокую фигуру, опасный уссурийский тигр, роняя слюну, смотрел на чужака и все же воздержался от нападенья… Уже, казалось, должен был упасть и сдохнуть, однако воля к жизни взяла свое. Последним усилием взобрался на вершину сопки и остолбенел.
Какой чудесный вид! С вершины сопки мог созерцать: великий Тихий океан, где солнце восходящее рассеивало утреннюю пелену. Тайга спускалась к бухте ровными рядами сосен, песчаный пляж лизали волны, состав воды переливался нежным спектром красок. Вода, дымясь, вливалась в подкову бухты Находка, а на зеркальной глади исправно дымила трубами эскадра адмирала Фухимори.
Сознание мое работало стремительно: скатиться кубарем на берег, найти рыбацкий бот, добраться до Владивостока, там обратиться к американцам и попросить, чтоб переправили скорее в Сан-Франциско. Поскольку вся дальнейшая история Приморья была как на ладони: дальневосточная республика, аншлюс к СССР и долгая агония советской провинциальной жизни…
Скатился кубарем, сдирая жалкие лохмотья и обдирая морду о кустарник, а также поминая при этом японских городовых…
Уже стемнело, когда добрался до кромки вод. На четвереньках выполз на берег океана и обомлел: плескались волны о песок, и все дышало неземным спокойствием.
Баржа ПМ-140 стояла у причала. Тяжелая и темная, зачаленная гнилым швартовым. Одно ей было слово - самоходка. Однако я знал - необходимо любой ценой добраться до Сан-Франциско и там формировать сопротивленье. Шатаясь, взошел по трапу: есть ли кто? Спустился в кубрик. Темно. Мышами пахнет. И тихий голос: "Ну что, Зиганшин, принес бутылку?"
- Да нет, - сказал я не своим, - корейская торговка не дала.
- Ну ладно. Сейчас придет Поплавский. Глядишь, ему чего дала. - И снова тишина. Федотов был не в духе.
- Чего тут спорите, деды, - раздался шепот третьего, - гляди, принес канистру самогонки… давай, зажги фонарик, а то ведь промахнусь. - При свете фонаря разлили.
- Какой сегодня день? - осмелился задать вопрос. - Ты что, того? Сегодня - увольнение. За то, что вычистили командиру унитаз и кухню. 16 января, 60-й год. А мы - солдаты, знай, береговой охраны… Ты вспомни лучше, Зиганшин, как задне-место командиру подставлял… ну ладно, поехали.
Утершись рукавом, Поплавский взял гитару: "Советский ракиндрол! Она лежала на тротуаре, и буфера ее касались до земли… Налей еще!"
- Жаль, что закуски нету, - сказал Федотов и попилил на палубу, - найду хоть краба под якорем. - Корявый, полез впотьмах на палубу и тут же вернулся со страшным грохотом. - Уплыли, сволочи, уплыли!
Кто, что, чего? Стремительно наверх. Где берег? Седая мгла, тяжелое дыханье океана. Опухшая луна взирала равнодушно, как гиблое теченье несло солдатиков из моря Охотского в Японское. Почувствовал, что вот - в который раз уносит…
- Ну что там, - Поплавский хлопнул по плечу, - уж пить так пить, сказал котенок, когда несли его топить. Пойдем, прополоскаемся.
Разлили. Дальневосточный самогон прошел сверлом по брюху, встряхнул несложные солдатские мозги и породил собачий голод. В служивых животах бурчало и переливалось.
- Эх, закусить бы галушками, - сказал прожорливый хохол Поплавский.
- Да, кашки бы, - вздохнул русак Федотов, - как мамка в деревне делала, - запарить в печке с салом…
- Или, - сказал я не своим привычным голосом, - как принято у нас в Башкирии - запечь беляш, один-два-три, и с молочком…
- Да шел бы ты на хутор, Зиганшин, бабочек ловить! - ответил Поплавский, - тебя послушать, так жить не хочется…
Солдаты замолчали. Глотая едкую голодную слюну. Баржу несло теченьем Хирамато. К далеким островам Курильским, а может… от мысли в зобу дыханье сперло.
- Твоя-моя давай обедать! - сказал я веселым башкирским голосом. - Выпивка есть, закуска тоже будет! - и ловко стянул с себя сапог. Портяночные испаренья заполонили салон. Прикинув на руке сапог, наметанным движением кочевника разрезал голенище, затем мельчайшей лапшичкой настругал. - На, ешь, не бойся!
Поплавский пожевал скептически. - Уж больно ваксой пахнет твоя кирза… вот ежели бы кошку Мурку на закуску… да где она, твоя подруга, Федотов? - Небось на палубе. - Изрядно матерясь, мы вылезли: угрюмая и полная луна, и кошка куда-то запропастилась. Огромный Тихий океан был неспокоен: баржу потряхивало, волны хлестали через палубу.
Поплавский тряхнул гитарой. и штормам послушай, океан! Зиганшин съел второй сапог…
- Назло всем этим командирам Зиганшин-буги, Зиганшин-рок.
На прогибающейся палубе исполнили Зиганшин-рок. Угрюмая и полная луна, прищурившись, смотрела на эти содроганья.
- Ну ладно, - сказал Поплавский, - пошли поспим. Солдат спит, служба идет. Глядишь, к утру нас вынесет к родному берегу.
Легли на лавках. Я пытался сомкнуть глаза. Заснуть не удавалось. Открыл глаза: над головой с ножом стоял Федотов и лепетал: "Ну, дай сальца, Зиганшин, ну что тебе…" При тусклом свете фонаря его белесые глаза смотрели слепыми бельмами.
С истошным криком я сорвался, вырвался на палубу. Федотов, не отставая, бежал за мной. Волна качнула баржу, и мы поехали по доскам… "Ну дай отрезать сальца!" - Федотов схватился за мою штанину.
Последовала схватка. Я еле сдерживал его кулак с ножом, а тот пытался отрезать полоску сала. Последним напряженьем воли я отпихнул его ногой. Протяжно завывая, Федотов скатился в каюту.
Внизу все было тихо. Однако показалось, что задран левый борт. Плеснул себе дальневосточной самогонки, потом еще. - Какой-то шум недобрый, - сказал Поплавский и опустил под ящик руку, - вода, едрена мать!
Действительно, старушка-баржа накренилась. В прогнившем днище возникла течь. Оттуда хлестала неумолчно океанская вода. - Ну все, конец котенку! - суммировал Поплавский. Я не ответил пессимисту: сквозь гул стихии я распознал гудение пропеллеров… Неужто "наши"? Над гиблой палубой завис американский вертолет, наставил прожектор на морскую рухлядь: "Хей, рашен, вылезай!" По лесенке, мотаясь по ветру и матерясь, забрались в вертолет. Американский пилот похлопал хлопцев по спине, сказал "о-кей", затем направил вертолет на базу - в южнокорейский порт Пусан.
МЕТАМОРФОЗА
Американский военный госпиталь в Пусане. Зиганшин и Поплавский лежат на койках и получают усиленное спецпитание. Умытые и розовые. Солдаты называется. Вот это повезло! Их - нас - разлучают. Везут по разные концы. Зеленого строенья, три раза обнесенного колючей проволокой. В отдельной светлой палате - приемник, журнал "Плейбой" и много кока-колы. Ко мне заходят: "Хелло, Зиганшин!"
Физиономия американского сержанта. Улыбка до ушей. Во рту - сигара.
- Добро пожаловать в свободный мир, солдат Зиганшин! Вы представитель татарского народа? - Не, я - башкир. - О-кей, солдат Зиганшин! Скажите, что вас заставило забраться на эту баржу? - Мы пили водку. Нас унесло. - Ну, ладно. Вы сознаете ситуацию? Для вашего начальства - вы дезертир! - сержант Карлуччи нагибается. Я вижу его ужасные глаза навыкате. - Подумайте, Зиганшин!
Зиганшин думает. Мучительные складки неведомых прежде сомнений бороздят его лицо. - А что мне делать-то? - О-кей. Мы предлагаем вам работать на нас. Вы снова вернетесь в СССР, однако - под новой маской, под новым именем. Другого не дано.
- А мама, а башкирская деревня, а беляши? - я жалостливо бормочу.
- А может - трибунал Дальневосточной группы войск и 9 грамм свинца?
Меня увозят. Промыли спиртом похудевшее за время мытарств тело, затем - в гигиенический раствор и долго мылят, затем укладывают волосы и выдают одежду. Теперь я - колхозник Муртабаев. На мне замызганные сапоги, кепарь и ватник. Приказ гласит: "Внедриться в Москве татарским дворником и ждать приказа". О-кей!
И вот - момент отправки. Ширококрылый и длиннохвостый самолет У-2. Стоит на взлетной полосе. За пультом - Пауэрс, за ним - свернулся калачиком Зиганшин, то бишь колхозник Муртабаев. На нем - на мне - комбинезон и парашют, я в кислородной маске. Сквозь окуляры видно - скуластое лицо колхозника искажено безумным страхом. Не наложить бы в штаны. Сигнал. У-2 стартует. - Неужто никуда не деться от этого Союза? - шепчу я и начинаю очередное возвращение в Союз. В Союз Советских Нерушимых и Свободных.
Полет над облаками. На высоте 15 тысяч метров. Как горы, далеко внизу растут кучистые. Прямой наводкой в зены - ослепительное солнце. Сибирское, знай, солнце. Проклятый Пауэрс молчит. Гудят моторы. Пилот бормочет: "Прошли Байкал". И снова - ровный шум моторов. На завтрак - шоколад, кусочек плавленого сыра. - Спаси и сохрани! - татаро-башкир крестится.
Проходит час, потом другой. В ушах слагаются стихи, и он бубнит их в кислородну маску. "Эх-да на тихих на небесах, на дальних на просторах, гулял я, знай, гулял, и в этих пронзаемых визуальных просторах, понимаешь, взор мой пролегал. Далеко, за кучерявые толщи облаков, в царство видений, в рощи снов. Эх-да к стадам пасущихся коров шел мой взор, шел, бербер дыщ цаги". На большее кислорода не хватает. Он, то бишь я, полузасыпает.
Багровое светило клонится к Западу, когда сидящий за штурвалом Пауэрс заметно начинает тревожиться. Его рука бьет дробь на пульте управления… на маленьком экране что-то попискивает. Потом он нагибается: я вижу его безумные глаза. Он обернулся, дал знак. - Сигай! - Куда? Ведь мы еще в Союзе.
- Кам-он! - пилот был категоричен. И, глянув вниз, я понял все: оттуда, запущенные с ракетной батареи Коштымской бригады ПВО, неумолимо приближались две ракеты.
Возникнув из облаков, они виляли, дымили и неуклонно приближались к цели. Прифэт, товарищ!
Пилот нажал на кнопку. Раздался хлопок, меня взметнуло к небу. Крутясь клубочком в безвоздушном, увидел, как Пауэрс вертелся в том же номерном кульбите. Сияющее тело самолета ушло на сотню метров вперед и там было застигнуто ракетой. Удар, фонтан огня, и благородная машина распадается на части. Они летят к земле на близком расстояньи - Фрэнсис Гэри Пауэрс, обломки самолета и колхозник Муртабаев, то бишь покорный ваш. Однако воздушные пассаты разносят их в разны-стороны. При входе в облака они теряются. Прощай, товарищ!
Пройдя туманную стихию, я вижу: товарища нема. Лишь только - русская земля. Идет навстречу, со страшной скоростью. Все шире расползаясь по горизонту. Союз, таинственный Союз, а также родное Зауралье темнели чащами лесов, готовые принять сынка в свои объятья… Придя в себя, я дернул за кольцо и продолжал полет в спокойном ритме, как испокон веков.
Последние импринтинги в моих глазах: убогая болотистая местность, березки, перелески, залатанные крыши колхозных дворов и самая большая и драная из крыш - коровник.
Вот в этот двор я и влетел, ломая кости и обрывая стропы парашюта, назойливо пища и делая кульбиты в очередном пространстве, насыщенном навозными парами. И мать-сыра-земля приняла сына. Со сладостным "Во это да!" я закопался, взметнув фонтаны грязи и лохмотья кожи…
ЧЛЕНИСТОНОГИЙ ИЛИ ЧЛЕНИСТОКРЫЛЫЙ?
…Приятно и спокойно. Тепло и сыро, как на заре Творения. Там, сверху, капает вода, и в животворном слое мать-сыра-земли идет упорная, незримая работа. Личинки, лярвы и мокрицы закапываются глубже, дабы укрыться от потопа. Однако мне не страшно! Здесь, на периферии, хорошо! От гумуса шел душный аромат, и циркуляция токов была предельно ощутима. Вода слизала капли крови с моих мясистых складок. "Как хорошо!" - подумал я и сладко задремал.
Очнулся оттого, что нору залило водой. Вода обволокла коль-чужно-мышечное тело, отгородила от мать-сыра-земли. Я начал задыхаться. Крутясь и содрогаясь, вылез из норы. Увидел: косая сеть дождя, куски коровьего навоза, сено, ржавый плуг. Таинственный хронограф подсказал: сейчас - весна 60-го. Хрущевские реформы на селе - в разгаре. В колхозе "Поступь коммунизма" - весенние работы, колхозный двор - очередное место пребывания.
Пополз упорно, по-пластунски, соизмеряя свои возможности и расстояние. Задача - доползти туда, где под навесом дымится куча перегноя. Там можно досыта наесться, отдохнуть, предаться размышлениям о жизни. Сжимая и разжимая мышечный мешок, я двинулся. Прополз 2 сантиметра.
Махорно-водочный плевок пришиб меня к земле. - Куда ползешь? - какой-то тупо уставился на гладкий мой червячный корпус. Его кирзовые - две черные махины над ползущим. Я закрутился в вонючей желтой пене.
Колхозный сторож дядя-Петя торчал в глубоком утреннем похмелье, с цигаркой в беззубо-рту. Последний номер "Огонька" валялся тут же: веселая доярка Зоя сияла с его цветной обложки. Я не ответил, что не мудрено, - ведь черви молча созерцают ходы земных баталий.
- Сейчас посмотрим, червячье племя! - тот отошел к сараю, вернулся с корявой штыковой лопатой. Отхаркавшись и поплевав на руки, он пол-присел и начал рубать червя. Я попытался увернуться, но куда там… крученые ошметки червячины размызгались по кругу. И каждая жила своей особой, чудной жизнью. Кричала: "Я, я, я!"…
Обрубком номер 5 я осязал, как капает осенний дождь на свежий срез у головы, обрубком номер 6 я слышал, как лопаются пузыри дождя и старая корова Нюрка телится в сарае, а первым, главным кончиком хвоста я попытался ускользнуть от смерти.
Затея удалась. Одной десятой организма я закопался в теплый, влажный чернозем и пробуравил ход в сарай. Насилу выпорхнул и произнес: "Добро пожаловать, любезные коровы!" В ответ коровы мотнули густо унавоженными кисточками своих хвостов.
В моих растерянных - пространство новосельского коровника. Кормилицы стоят, трясут выменами и испускают возмущенное "му". Планируя, я подлетела к одной из них. Она махнула хвостом, чуть не размазала меня по стенке. Я срочно перелетела и села на спину другой корове. Мое литое, изумрудное светилось в тусклом свете фонаря. Где примоститься? Красавица-навозница искала место поудобнее.
Села на мешке с биомассой, стала точить лапки. Забралась, знай, в гнездовый ареал сих самок-вседержительниц!
Загрохотали двери, вечерние лучи хлынули в колхозный коровник. Вошли: на заплетающихся ножках 1-й секретарь райкома товарищ Куницын и важный московский гость - товарищ Переславцев. Глаза Куницына были свирепы: коровы встали в стойку. Куницын произнес: "Вот так мы и живем, товарищи!" Нажалась кнопка. Потоки молока из подвесных резервуаров со звоном хлынули в бидоны.
Товарищ Переславцев сказал: "Добро! Хорошее хозяйство". И, зажав нос пальцами, вышел на свежий воздух. Я - тут как тут - метнулась вслед за ним. Села на плечо ратинового пальто и вместе с хозяином расположилась в машине с номером МК-140. Затем приткнулась в щель на заднем ветровом стекле, забылась крепким насекомым сном.
СТАРАЯ ПЛОЩАДЬ
Я сидела на заднем сиденье и точила мохнатые лапки. Перед глазами открывалось в стереоскопическом развороте пространство автомобиля, обитое красным плюшем. Впереди сидел шофер и разглаживал корявыми пальцами вымпел Моссовета. Где все это?
Внутренний голос подсказал мне следующее: сегодня - 5. 2. 81. Сей "гроб" зашторенный, он припаркован у подъезда дома номер 9 по улице Алексея Толстого. "Зил-24" бронированный, сборки ручной, модель последняя, он припаркован у дома, где жили хозяева тех дней…
Шофер зевнул, с хрустом потянулся, включил приемник, откинул голову на сиденье и засопел. Салон заполнила мелодия группы "Араке". Ребята заголосили: "Дайте, дайте счастья нам!" Звуковые волны средней величины пронизали мое хлипкое тельце. Взвизгнул телефон.
- А, что? - шофер продрал глаза, дернул трубку. - "125-13" слушает!
- К подъезду, "125-13", - приказал мягкий голос.
- Понял! - отрезал шофер. Включил зажигание, завертел рулем. И тут он заметил муху, то бишь меня. Выключил мотор и, скосив правый глаз, начал сворачивать в рулон сегодняшнюю "Правду".
Посвистывая якобы небрежно, он развернулся и шлепнул по сиденью. Однако я уже сидела на лобовом стекле.
- Ну, муха долбаная! - шофер разозлился не на шутку и принялся стегать по стеклам напропалую. Я жужжа носилась по салону, пока…
- Ну что, Сережа, балуешься? - над нами, ироничен и суров, возвышался сам товарищ Иван Дунаевич. - А я ведь вымок, мать твою…
- Простите великодушно, - Сережа выскочил, расшаркался, помог ему усесться. Приторный запах "Шипра" заполнил салон.
Глаза хозяина были бесцветны, блеклы, отгорожены очками, и в них поблескивало Нечто - скрытое и молчаливое, простое, как тайна большевизма.
- Трогай, Сережа, - сказал Дунаевич, и "Зил" тронулся.
Путь наш пролег по Горького и Маркса. Под блеск мигалок и визг сирены домчались мы до новой, неизмеримо большей стоянки спецавтомобилей. У здания ЦК на Старой площади. Вот здесь Дунаевич и молвил перед тем как вылезти: "Добей ее, Сережа!" Я поняла, что мне конец.
Рванув сквозь узенькую щель в портьере, взвилась я над стоянкой черных "Зилов", "Волг" и "Чаек" и была такова. Над сумрачным скоплением автомобилей описывала я круги, малый центр мира, покуда не поняла: так я замерзну ко всем чертям собачьим… и приняла решение.
В мгновенье ока я подлетела к главному подъезду. Массивные, окованные медью двери раскрылись перед новым гостем, и я влетела в святыню великой системы. Мне повезло: пока Иван Дунаевич снимал тяжелое ратиновое пальто, я села на лацкан серого партийного костюма и на его плече проследовала в лифт.
Дунаевич неторопливо шел по гулким коридорам, минуя недвижных часовых. Свернул в одну из галерей, по узкой лестнице поднялся на полэтажа… Бесчисленные переходы расходились вокруг нас, и мириады табличек мозолили мои сверкающие радужные окуляры. Плутать пришлось изрядно, пока не обнаружили мы комнату под номером 3-3-15.
- Добро пожаловать, товарищ Руганцев, - сказал нам человек в приемной, - хотите видеть Леонида Ильича? Извольте, сей момент, но только учтите: Ильич торопится… он выступает на параде по поводу Великой Октябрьской… Той, что дала. Проходьте.
Вошли. Там, в конце кабинета, за малахитовым столом сидел Ильич. Свирепый вид, косматые брови. Однако, протерев лапками глаза, увидела: он спал, положив недвижную лапу на телефон. Его чугунные веки окаменели.
- Пора! - воскликнул референт. - Начинаем подготовку к юбилею! - Вошла бригада лекарей. Генсека зверски наширяли. В челюсть, чтоб распахнулась, пустили артакемила. В глотку, чтоб не спеклась, - луфосана, в колени, чтоб не согнулись, - кривопала, да в веки, чтоб не захлопнулись, - глубомила. Теперь он был готов к прочтению. Перед ним - врачи и товарищ Руганцев. Благоговение читалось на их лицах.
- Товарищи! - начал читать он доклад по бумажке, - мы живем во враждебном окружении. Вокруг нас - мир форм, мир явлений, мир шелухи. Но мы переделываем материю и подчиняем мир. Все наши слабости - скрытые, невидимые, следовательно - несуществующие. В братстве, в спайке, под руководством Боеголовки движемся мы по наилучшей траектории к Большому Буму. Весь мир созерцает наш неописуемый полет…
Он покачнулся и упал. Его отнесли на кожаный диван. Вдали на Красной площади звучало громкое "ура". Войска готовились к параду. - Что делать? - почесал в затылке референт. - Дело скверное… Хотя, товарищ Руганцев, говорят, что есть у вас в заначке баба. Движет столы, читает мысли на расстоянии, а также лечит. Це так, товарищ Руганцев?