– Видите ли, вам, быть может, покажется несколько странным язык моих объяснений, но проще об этих материях, по-моему, сказать невозможно. Числа и буквы, выходя из двухмерного в четырехмерное пространство, являющееся мерой движения, переходят из статики в динамику, и своим кодовым сочетанием несут энергию информации. Единица – это "да", ноль – "нет". Ничто. Эту базовую ячейку компьютерного языка открыл великий Аллан Тюринг. Мне Божественная гармония сочетания букв и цифр открылась в молитве, когда в какой-то миг в этом сочетании, пусть ненадолго, но уже навсегда, вышла на свет Божественная цельность мира. На двадцати двух буквах ивритского алфавита и цифрах от одной до десяти, по Каббале построен мир. Как на абстрактных конструкциях построена математика, так и на этих тридцати двух символах – путях познания мира – основана Каббала. Уберите их, и вся развивающаяся в абстрактном пространстве бесконечности – Эйн-Софа – каббалистическая конструкция рухнет, исчезнет. Выходит, что в этих элементарных ячейках-кодах заложена мера информации, без излишков, без избыточности. И вот, именно, проживание с первых проблесков моего сознания в знаковой и логической системе Торы, Талмуда и освященной каббалистами, а, главным образом, великим рабби Нахманом из Брацлава, книги "Зоар", дало мне ключ для проникновения в мозг, в память машины. У компьютера я учусь хладнокровию при получении информации. Никаких эмоций. Только так я могу открыть тайны его поведения. К примеру, человеку безразлично, как получить четыре: прибавить ли два к двум, или умножить два на два. Машина же предпочитает сложение.
– Бог из машины.
– Macina ex homo – машина тоже человек.
Латынь всегда эффектно проблескивала в потоке древнееврейского языка.
– Вы хотите сказать, что в Священных книгах скрыты резервуары информации?
– Я хочу сказать, что при всей значительной потере информации ушедших тысячелетий, Тора, Талмуд и "Зоар" наиболее сохранившиеся вместилища информации, идущей впрямую от общения со Святым, благословенно имя Его, и сообщений от Него. Со-общение это – я с Ним. Даже в самом ничтожном сообщении есть искорка Божьего света. Информация накапливается. Компьютерная архитектура ее уже начинает разваливаться под собственной тяжестью и громоздкостью. И тут происходит внезапный, открытый в древности великим каббалистом Авраамом Абулафия, "скачок" из одной сферы ассоциаций в другую, невероятно расширяющий сознание, как, например, скачок из сферы природной в духовную, скачок, реализующий чудо преодоления пространства. Он может в некий миг привести к границам сферы Божественной. Уже сейчас есть беспроволочные телефоны. Набрал цифровой код, нажал кнопку пальцем, и от нажатия на эту точку информация передается в любую точку земного шара. Недалеко то время, когда у каждого даже ребенка будет такой телефон. Проще всего сказать, что это все чудит электрон. Разум задним числом именно так пытается разъяснить это мгновенное преодоление пространства. Я же ощущаю, и никто еще не смог доказать мне обратное, что это лишь в силах Святого, благословенно имя Его, постепенно поднимающего Завесу над своими тайнами.
– Ну, а как вы относитесь к чистой вычислительной науке?
– Я не против науки и ее вычислителей, но только ясновидение, пробуждаемое в нас Всевышним, да святится имя Его, способно проникнуть в смысл фигур, начертанных Ангелами, ведущими нашей рукой, – букв, знаков, символов.
– Значит, вы опытом своего существования считаете верными слова Бальзака о том, что молитва своей электрической силой преодолевает само естество человека?
– Не так это просто. Сколько раз пытаешься прилепиться к букве, чтобы, мимикрируя, проскользнуть по небесной реке к истокам, но мощный вал Божественной тайны, тебя опрокидывает и отбрасывает назад, как лист, который вертится в струях вод.
– Выходит, молитва не всесильна? – С щадящей собеседника мягкостью осторожно спросил очкарик.
– Конечно же, одной молитвой не спасешься. Святому дураку, расшибающему лоб, не достичь неба. Разум выступать может под святостью, но он должен быть. Разум – живое или искусственное мышление. В английском "Словаре соответствий" проанализировано более пяти тысяч лексических единиц из Библии. Мы – числа и символы Божественного компьютера, обладающего неохватной памятью Эйн-Соф. Это же только подумать, на язык двоичных знаков 0-1 переведено все – планеты, горы, города, моря, континенты, минералы, деревья, травы, цветы, рифы, звери, птицы, рептилии, рыбы.
– Вот вы, кстати, перешли от вселенского формата к окружающим нас вещам. Каким образом вы создавали свою программу "морской бой"? Какой вы построили алгоритм, ну, порядок действий?
– Основой была команда программе давать беспрерывную оценку замкнутым контурам, которые, вы же понимаете, лишь различаются по числу клеток, и окружающему "корабли" незамкнутому пространству. После каждого хода поисковая программа оценивает общую позицию и правильность следующего хода, почти мгновенно подсчитывая все соотношения замкнутых контуров и незамкнутого пространства.
– И вы участвуете в игре?
– Самое потрясающее, что программа сама ведет игру против собственной копии, которая хранит числовые оценки прежних положений по степени важности. Если новая позиция побеждается старой, машина отбрасывает новую. Если же новая побеждает, машина ищет пути к ее совершенствованию. Потрясает, знаете что? Быстрота самообучения машины.
– И вы думаете, что можно создать программу "воздушного боя".
– Ну, там иные принципы и другой подход. Но ее, несомненно, можно создать.
– Чрезвычайно рад был с вами познакомиться.
– Да хранит вас Святой, благословенно имя Его.
Погружение и взлет
Начало июня 1976 года неощутимо протекало над Бергом, глубоко погруженным в тайны компьютерной памяти, в этот необычайно благостный для его души мир, встающий со страниц учебных программ в тиши библиотечного хранилища Министерства обороны и еще добавленных ему курсов компьютерных наук в религиозном университете Бар-Илан.
Механическая эра компьютеров времен Второй мировой войны сменялась на его глазах первым и вторым поколением компьютеров электронных.
Странные совпадения языка великого рабби Нахмана, толкующего лурианскую Каббалу, с языком великого Альберта Эйнштейна, не давали покоя, буквально тающей от этого душе Берга.
С досадным опозданием, покалывающим иглой сердце, он лишь теперь ясно понимал, почему отец не советовал ученикам и ему, своему сыну, читать "Зоар" и теорию рабби Ицхака Лурия о самоограничении Святого, благословенно имя Его. Сам же над этим корпел годами. Книга "Зоар" и учение рабби Лурия своей мощью охватывали мироздание, в то время, как рабби Нахман и его последователи, в том числе отец Берга, углублялись во все это на уровне существования отдельной человеческой души, ее страхов, скорби и радости, самосовершенствования и бескорыстного служения Богу.
Но в эти дни, погруженный в философию компьютерного феномена, Берг именно нуждался в той, явно абстрактной по отношению к отдельной душе, мощи, охватывающей, воистину, мироздание.
Бесконечный свет Эйнштейна, подобно бесконечности – Эйн-Соф – Святого, благословенно имя Его, не удалялся и сокращался, а, по брацлавской интерпретации, прикрывал и смягчал свою мощь, чтобы не поглотить сотворенный им мир и дать этому миру возможность существовать самостоятельно.
"Большому взрыву" в учении рабби Лурия противопоставлялась рабби Нахманом гармоничная музыка сфер так, что даже разрушение лурианских "сосудов Божественного света" было во имя созидания. По мнению рабби Нахмана, Святой, благословенно имя Его, не мог позволить Себе выпустить из рук свое творение, которое не выдержало Его же света.
Смущал постулат рабби Нахмана о том, что зло не имеет Божественных корней, и у него нет собственной сущности. Это лишь искривление, искажение Божественного блага в земном мире. Чем не искривление пространства Эйнштейна?
То, что бытие зла определяется позицией наблюдателя, Берг ожесточенно оспаривал в разговорах с отцом, доказывая, что существует абсолютное зло – зверье, уничтожившее треть еврейского народа.
Это был тот огонь, который сжигал сердце отца. Ведь все же, рабби Нахман, праведник поколения, спускавшийся в ад, чтобы вознестись на седьмое небо, жил до Катастрофы. И отец чувствовал, что эта непомерная беда всей своей тяжестью досталась ему, легла на его сердце.
В обеденное время Берг выбирался из библиотечного хранилища со своими пакетиками и баночками кошерной еды в уходящее вдаль между множеством зданий и складов внутреннее пространство Министерства обороны, расположенного в самом сердце Тель-Авива. Садился на скамью в давно им облюбованном укромном уголке, под деревом. Помолившись и поев, он пытался расслабиться, глядя в ослепительно синее июньское небо. Хотелось немного не думать об отце, рабби Нахмане, Эйнштейне, не отпускающих душу хотя бы на кратковременный покой. Ведь вдобавок ко всему этому, ночами ему беспрерывно снились полупроводники, как резервы памяти, сменившие магнитные сердечники и всяческие громоздкие трубки, выплывал "chip", что в переводе с английского означало "осколок", мгновенно оборачивающийся осколком "большого взрыва" рабби Лурия, хотя осколок этот гениально компактен, и в нем умещается до ста микромеханизмов, хранящих память.
Вернувшись в здание, Берг сразу же ощутил какое-то напряжение. В холле толпились работники у телевизионного экрана.
Всегда что-то случалось в его отсутствие.
Пассажирский лайнер компании "Эйр-Франс" с 229 пассажирами на борту захвачен арабскими и немецкими террористами в афинском аэропорту и угнан в Уганду. Террористы требуют освобождения из тюрем Израиля более пятидесяти палестинских боевиков. Но самое омерзительное действие, знакомое каждому еврею в мире по недавнему прошлому, это произведенная террористами селекция. Почти все пассажиры освобождены кроме израильтян и евреев из стран Европы.
В этот день и последующие за ним дни Берг допоздна засиживался в хранилище, прислушиваясь к различным, гуляющим здесь слухам. Ему казалось, что в этом месте даже слухи более весомы и близки к истине.
Как всегда, мир притаился, прислушиваясь к происходящему в угандийском аэропорту Энтеббе, заранее готовый к наихудшему.
После нескольких дней усталость взяла свое, и Берг, добравшись до постели, свалился, как убитый.
Ближе к рассвету он проснулся от шума и криков. Выглянул в окно. Жители Бней-Брака бежали, как на пожар. Развевались фалды капотов. Берг сразу понял, куда все бегут: к въезду в городок. В легендарном кафе работало во всю силу радио. Но все уже и так знали все, что произошло.
Берг, как обычно, ринулся к мастерской Вайсфиша. В этом он ошибиться не мог. В такие моменты Вайсфиш был тут как тут. Диктор Би-Би-Си, почти захлебываясь от наплыва чувств, который раз уже передавал невероятную новость, поднявшую на ноги, без преувеличения, весь мир. Израильские десантники, преодолев расстояние в четыре тысячи километров, – вот тебе и физическое выражение невероятного "скачка" из каббалистических пророчеств – в молниеносной атаке уничтожили террористов и освободили заложников. Нельзя было слышать радио, ибо по всем центральным улицам неслись автомобили, беспрерывно оглашая и оглушая окружение гудением клаксонов. Сидящие рядом с водителями пассажиры, почти выпадая из машин, размахивали бело-голубыми флагами Израиля.
Берг решил пешком добираться до Министерства обороны. Ему повезло. Из ворот выскочил микроавтобус со знакомыми ему программистами, и Берга буквально на ходу втащили внутрь. Водитель тоже гудел всю дорогу до аэропорта Бен-Гурион, где творилось уже вовсе невообразимое. Незнакомые люди обнимались. Тут же кто-то включал транзистор, и под сшибающие с ног ритмы, со слезами на глазах, люди пускались в танец вокруг воистину падающих с ног освобожденных заложников, которые совсем недавно видели перед глазами смерть. Десантников, которые не скрывали скорби по поводу гибели их командира Йони Натанияу, несли на руках. Никто никого не увещевал, никто не наводил порядок.
Такого эмоционального взрыва, такого подъема национальной гордости, не наблюдалось в Израиле со времен Шестидневной войны.
Израиль
Время мира: 1977-1982
ОРМАН
Лечение морем
Ормана душили слезы, потому что в первые мгновения на земле Обетованной, в которой ему предстояло жить, он остро осознал, от чего сразу избавился – от неотступного, размытого, и потому особенно изводившего душу страха, от гадливого ощущения присутствия где-то рядом "костоправов", от омерзения к себе.
Но он еще не привык жить без всего этого.
Так начинает задыхаться водолаз, резко поднятый из давящих глубин. Это называется кессонной болезнью.
Считанные часы полета отделяли оставленный мир от обретенного, но между ними пролегала пропасть, обессиливающая сердце, и потому он первые недели спал целыми днями, словно бы склеивая сплошным сном эти два мира.
Репатриантам платили стипендию в течение полугода, и работники центра абсорбции старались изо всех сил поддерживать гостеприимную и благожелательную атмосферу, но тревога, подобно сигаретному дыму в вестибюле, где собирались в перерывах между занятиями, не выветривалась из этих стен. Что с того, что супермаркеты и рынки потрясали изобилием продуктов и предметов. Полгода пролетят быстро, надо уже думать о будущем, и, главное, искать работу.
Жена Ормана была занята по горло на курсах языка иврита: с утра – уроки, после обеда – домашние задания. Она, как первоклассница, начинала с первой палочки буквы "алеф", точно так же, как и дочь, пошедшая в первый класс.
За нею, белокожей малышкой с пышным хвостом светлых волос, приходил черноволосый, смуглый, на голову ниже ее, мальчик Уди, с большими черными глазами, в которых таилась вековая грусть древнесемитского Востока. Таково было задание учительницы: приводить в школу девочку, еще не знающую языка, и отводить домой. Он крепко держал ее за руку. И все на улице оборачивались, удивленно и умильно глядя на эту парочку.
Сына определили в девятый класс, и он сидел на последней парте, пытаясь как-то осознать себя в этом, по сути, для него немом окружении, которое накатывалось в уши сплошным шумом на незнакомом языке. И он время от времени отряхивался, как щенок. Швырнули его в воду: выплывай сам. Одноклассники, уроженцы страны, смотрели на него, как на марсианина.
А Орман спал, просыпался, пил воду, и снова засыпал.
Вероятно, таким образом, изживают из себя страх и напряжение смены места жизни, все более ощущая прочность берега, куда спрыгнул с качающейся льдины прошлого, которое даже этот последний прыжок ставило под угрозу: оттолкнувшись, можно свалиться в полынью.
Все еще качало: пошаливали нервы.
Как в музыке, резкие диссонансы отошедшей жизни все еще вызывали сердцебиение. Врачи забавлялись, как фокусник шариками, подбрасывая и ловя слово – "синдром". Проще это называлось комплексом ощущений. Пугало трубное, как торможение на полном ходу, вызывающее прилив крови, слабость в кончиках пальцев, головокружение и тошноту, это слово – "синдром".
Все здесь вокруг, при горячей приязни, заранее отданной этому месту, воспринималось не так: дома стояли не так, свет и тени угнетали непривычной резкостью, бесшабашно ослепительная солнечность полдня вызывала тревогу.
С трудом сдерживаемый восторг казался ему то выздоровлением, то еще большим углублением болезни. Но и эйфория несла свои плоды. Они могли быть незрелыми до оскомины, но давали резкий новый вкус набегающему новыми местами и впечатлениями времени.
Как больной, вставший с постели, начинает осваивать ходьбу, заново привыкать к окружению, Орман стал двигаться в сторону моря.
Но и тут зелень и деревья, напоминавшие Ялту, неколышущаяся листва и гроздья сухих стручков, аллея кипарисов, по которой он шел, впитывая тишину, всколыхнулись в нем днями незабвенной молодости и прохладно застывшего в душе одиночества, подобно винам из подвалов Нового Света, под ровным пустынно-покойным солнцем ранней осени пятьдесят седьмого года. Когда домик Чехова окружал его островком забытой духовности. Канделябры, "уважаемый шкаф", скамейка в узком дворике, стекло веранды и клумбы зелени вокруг. В юности все простое полно неизбывной прелести – еда вся – булочка и яблоко, постель в какой-то халупе с кисейными занавесками, горбатая земля за окном на уровне глаз. Считанные, словно вычитанные из книги, часы в Ялте, остались в памяти на всю жизнь. Такой остроты одиночного проживания в забытом раю синих гор, горбатых улочек, кипарисов и тихого нежаркого солнца начала сентября пятьдесят седьмого в Ялте он уже никогда не ощутит за свою долгую жизнь, пролетевшую с такой быстротой.
Орман просиживал на берегу, только подумать, Средиземного моря, как бы очищаясь отчужденной и в то же время касающейся самой сердцевины души синью. Начинало темнеть, и Орман не отрывал взгляда от огненного шара, закатывающегося в густую, как масло, морскую пучину.
После слякотной тоски северных зим, всасывающих саму жизнь, этот октябрьский день южной зимы с облачной тяжестью, накатывающей с плоских пространств Средиземного моря, был удивительно полон жизни. И ощущалась она в промытой отчетливости фонарных огней, четких очертаниях пальм, колышущихся метелками, в юношеском очерке луны – в прорехах облаков, словно бы природа давала понять, что все это бурно-ливневое, мимолетно, и не стоит брать грех на душу, принимающий очертание тоски и отчаяния.
В этот предзакатный час с умиротворено-голубым небом и розово-прозрачной призрачностью облаков, красноземье у подножья рощи, которую он пересекал на обратном пути, казалось очарованным собственной печалью и затаенным удивлением делам Божьим.
К седьмому часу все цвета гасли. Оставались лишь мазки облаков в небе и темные массы холма и рощи.
Глядя на звезды, он думал о том, что в эти же мгновения на эти же звезды глядят его друзья и знакомые, оставленные им по ту сторону Ойкумены, в как бы не существующих, но таких знакомых до малейшей детали землях, вплоть до тени тополя на скамье, где он сиживал в юности. Это его сердило.
Память не отпускала. Крики дерущихся котов и торжествующий – ибо не впустую – брех разбуженных псов и гавканье мелких собачонок пробуждали картины детства.
Память была честнее его искреннего и все же неосуществимого желания полностью оторваться от прошлого. Все сны были там. А, быть может, должно быть так: воспоминания – не самое худшее лекарство. Ведь они, включая войну, катастрофы, – в прошлом. А ты – жив.