...
"Я не утверждаю, что мне – теперь – истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на таком расстоянии к ней, с которого ее удобнее всего рассмотреть.
И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И не верю, чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво – из чего это месиво, сказать затруднительно, да вы все равно не поймете – но больше всего в нем "скорби" и "страха". Назовем хоть так. Вот: "скорби" и "страха" больше всего, и еще немоты. И каждый день, с утра, "мое прекрасное сердце" источает этот настой и купается в нем до вечера. У других, я знаю, у других это случается, если кто-то вдруг умрет, если самое необходимое существо на свете умрет. Но у меня-то ведь это вечно! – хоть это поймите.
Как же не быть мне скушным?.. Я это право заслужил. Я знаю…, что "мировая скорбь" – не фикция, пущенная в оборот старыми литераторами, потому что я сам ношу ее в себе и знаю, что это такое, и не хочу этого скрывать".
Вот куда поднялся наш "блаженный пьянчужка"! Кто знакомился с писаниями пустынников, тот узнал эту монашескую тесноту сердца, обнимающего любовью мир. Тот самый мир, который погряз во зле. Ты его любишь, жалеешь, потому что в нем живут люди… а он тебе в ответ на твою любовь – позор, смех, издевательства, грабеж, побои, …распятие. "Чем сильнее любовь, тем больше страдания". Разумеется, изматывающая боль от наблюдения всеобщего безумия обязательно приводит к мысли о конечной остановке на жизненном пути. Усталый, изможденный путник жаждет покоя. Но перед тем, как упокоиться на мягком ложе, увы, – Хозяину последнего пристанища нужно рассказать о пройденном пути: каждому путнику предоставляется Там свое место, наиболее подходящее.
...
"И если я когда-нибудь умру, – а я очень скоро умру, я знаю – умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, – умру, и Он меня спросит: "Хорошо ли было тебе там? Плохо ли было?" А я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного тяжелого похмелья. "Почему же ты молчишь?" – спросит меня Господь, весь в синих молниях? Ну что я Ему отвечу? Так и буду молчать, молчать…
Может, все-таки разомкнуть уста? – найти живую душу и спросить, сколько времени?..
Да зачем тебе время, Веничка? Лучше иди, иди, закройся от ветра и потихоньку иди…
Что тебе осталось? Утром – стон, вечером – плач, ночью – скрежет зубовный… И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. вот войди в любой… дом, у любого порога спроси: "Какое вам дело до моего сердца?" Боже мой…
Я повернул за угол и постучался в первую же дверь.
"Неужели так трудно отворить человеку дверь и впустить его на три минуты погреться? Я этого не понимаю… Они, серьезные, это понимают, а я, легковесный, никогда не пойму… мене, текел, фарес, то есть "ты взвешен на весах и найден легковесным", то есть "текел"… Ну и пусть, пусть…
Но есть ли там весы или нет – все равно – на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я много прожил… и продумал – и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звезды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращал внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает меркнуть, а это самое главное".
"Есть ли там весы, нет ли там весов – там мы, легковесные, перевесим и одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите. Верю, и знаю, и свидетельствую миру".
"Не плачь, Ерофеев, не плачь… Ну зачем? И почему ты так дрожишь? От холода или еще от чего? не надо…"
Весь сотрясаясь, я сказал себе: "Талифа куми!" То есть встань и приготовься к кончине. Это уже не "талифа куми", то есть "встань и приготовься к кончине", – это "лама савахвани", то есть "для чего Господь, ты меня оставил?"
Господь молчал".
Так же молчал Бог Отец, когда в предсмертной агонии вопил к Нему Сын Иисус. Отчего такая жестокость, возмутится неверующий. А как, вы думаете, дается искупление грехов? Чтобы принять на себя грехи людей, которые тебя сейчас распяли, чтобы их простить самому и умолить Всемогущего помиловать их – для этого надо отдать себя до капли. Для этого нужно истощить себя до полной нищеты, до полной оставленности, абсолютного вселенского одиночества. Кто способен испить чашу сию? Только тот, кому Господь дает пройти Своим путем. "Я есмь путь, истина, и свет". Слышите? "Путь!"
Каждый христианин в какой-то мере проходит в этой жизни путем Спасителя. И вот это "Господь молчал" знакомо тем, кто принимает муки.
Право же, братья и сестры, сладко оправдывать людей! Благодатно это – разыскивать в своей памяти, в их писаниях оправдания. Опираться на них, как на фундамент, и строить, строить дом на небесах. Тот самый дом, где встретимся мы с нашими усопшими в мире ином.
Чтобы почувствовать Православие, нужно пропустить через сердце такие слова афонского монаха: "Я, если бы было можно, всех вывел бы из ада, и только тогда душа моя успокоилась бы и возрадовалась бы". При этом он сделал руками движение, как бы собирал снопы на поле, и слезы текли из очей его. – "Преп. Сил. Афон." с. 392–393, гл. "Адамов плач")
Как ответны вы, покойники наши! Как радостно поминать вас добрым словом. Только и вы поймите нас и простите. Нам это делать не очень-то привычно. Нас всю жизнь учили обличать ближних и судить. Поэтому, наверное, наши поминания кажутся вам наивными, неуклюжими. Вы нас понимаете? Вы нас прощаете?
Ты нас понимаешь, Венечка?
...
"– Я вас понимаю, да. Я все могу понять, если захочу простить… У меня душа большая, как у троянского коня, многое вместит. Я все прощу, если захочу понять. А я понимаю…"
Благословение
Субботним вечером Петр стоял в очереди на исповедь. Принимал исповедников старенький протоиерей Владимир. В последний год он часто болел. По причине слабости, если он и появлялся, то находился в алтаре. Оттуда слышались его негромкие возгласы, от которых женщины всхлипывали. Как повезло им сегодня! К старцу, как водится, выстроился длинный хвост. Сначала Петра нервировали дамочки в шляпках, лезущие без очереди, потом он обмяк, положился на волю Всевидящего и углубился в молитву.
Уже и служба кончилась, уж и свет кроме дежурного потушили. Остались они вдвоем в опустевшем храме. С трепетом подошел он к старцу и подумал про себя: "Как скажет он, так и поступлю. Господи, яви мне, неразумному, волю Твою через иерея Твоего, страдавшего за веру двенадцать лет в тюрьме, всю жизнь служившему Тебе". После исповедования грехов поднялся с колен и сказал:
– Отец Владимир, я пишу рассказы…
– Какие рассказы, о чем? – спросил старец, глядя ему в глаза. Бесшумно подошедший юноша в сером халате безмолвно выдернул из-под его локтя тумбу аналоя.
– Православные… как мне кажется.
– Хорошо! Очень хорошо. Сейчас каждое слово, каждое свидетельство о Боге, о Церкви Христовой очень нужно. Пиши. Благословляю. Бог тебе в помощь. – Снова появился бесшумный юноша и на этот раз из-под ног старца выдернул коврик, а из-под левой руки – стул. Заодно выключил дежурный свет. Лишь яркое лунное сияние из зарешеченного окна освещало беседу.
– …А как же тщеславие?
– Ну, этой заразы в любом деле опасаться следует. Знаешь, иной огурцы тухлые на рынке продает, а найдет возможность похвастать, да себя выпятить. А ты думай про себя, что хуже всех. И вообще, будь построже к себе. Если вдруг тяжело станет, то принеси жертву Господу: отрекись от какой-нибудь привязанности, отдай другому то, что тебе самому нравится. А насчет тщеславия и прочих искушений… Так их бояться, это и жить тогда не надо: ложись на печь и трясись от страха. Да и спросит Господь на Страшном суде за все таланты, которыми наделил тебя. – Вдруг его прозрачно-голубенькие старческие глаза вспыхивают в отраженном лунном свете молодым огнем: -Да и чего нам, православным, бояться, когда с нами Бог! Всё. Благословляю, сынок, пиши!
С того вечера Петр писал каждый день, легко и вольно. Накопилось рассказов на двести с лишним страниц. Особенно хорошо писалось после причастия и во время поста. Иногда поток вдохновения прерывался за одну шальную мыслишку. А бывало, что после впадения во грех осуждения и вовсе на неделю он тупел и даже читать не мог.
Кроме рассказов хорошо писались письма – та же проповедь, направленная прямиком в цель, одному лишь читателю. Иной раз такой "направленный взрыв" приносил удивительные результаты. Спустя годы читатели цитировали ему выдержки из его же писем, о которых он и сам забыл. А люди удивлялись: да знаешь, как ты меня перевернул!
Впрочем, и рассказы писал он конкретным людям: интеллигенции, трудящимся, женщинам, юным девушкам и нестарым юношам, детям.
...
Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести: для иудеев я был иудей, чтобы приобрести иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона – как чуждый закона, – не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, – чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых. 1 Кор 9,19-22
Машинописные рукописи он раздавал, рассылал по почте, затем получал отзывы. Наибольшее воздействие на читателей оказывало то, что написано обычным разговорным языком. Получалось, как в притче о негодном управителе, неправедными средствами обретающего себе друзей. Тех самых, которые за него впоследствии заступятся на Суде.
Так, например, евангельская притча, пересказанная современным языком, который близок читателям, вдруг обретала немыслимую силу. Древняя, далекая от нашей действительности, притча становилась близкой и совершала в душе читателя переворот. Может быть, именно благодаря вечности затронутых тем. Один из таких читателей писал ответ аж два месяца. Кроме прочего Петр нашел там слова, очень даже тронувшие его: "От этого рассказа веет свежим весенним ветром, он дает надежду". Прочитав это, несколько дней воздавал славу Господу, благодаря Его: "Не мне, не мне, но имени Твоему!.." И делал это искренне и радостно.
Одна экзальтированная дамочка как-то позвонила Петру за полночь. Ей кто-то передал рукопись как профессиональной журналистке "для оценки". В течение получаса он выслушивал "пдекдасно!", "гениально!!", "по спине муяжки бегают", "новое слово в литедатуде!!!", "если вы сдочно не опубликуете, то я это сделаю сама, в нашем жуднале!"
Иную женщину прервать – как бронепоезд остановить. Прижал он трубку плечом и, чтобы не терять время, снял с полки первую же книгу. Оказалась "Одна ночь в пустыне Святой горы" архимандрита Иерофея (Влахоса), который "написал эту книгу в течение нескольких часов, потому что услышал внутренний голос, убеждавший меня описать беседу с мудрым святогорским монахом. Подчиняясь голосу, которому, признаюсь, ранее не внимал, я начал, как пришло мне то на мысль". Как всегда "случайно" книга открылась на закладке:
...
"Как-то ко мне в келлию пришел некто, восхвалявший меня как удивительно одаренного человека-христианина. Поскольку превозношение не свойственно Православию, я тотчас вышел в домовую церковь и попросил Бога открыть мне, что же это такое. …Церковь тотчас наполнилась смрадом. И я сказал, что не хорош тот человек, ибо не имеет благодати Христовой. Он лишен Животворящей Божественной благодати и потому мертв – "носит имя будто жив, но он мертв". Подобно тому, как тело умирает и издает зловоние, когда выходит из него душа, так умирает и распространяет духовное зловоние душа, когда отступает от человека благодать Божия".
Когда поток слов по телефону прервался, Петр зачитал вслух эти слова. Из трубки понеслись истерические ругательства и следом – короткие гудки отбоя. Интересную реакцию на чтение из святых отцов приходится наблюдать …
Сосед по лестничной площадке утром удивил. Заглянул к Петру, скучный какой-то, рассеянный:
– У тебя почитать что-нибудь есть? Только без крови и порнухи? Чтобы душа успокоилась. В отпуск в деревню еду.
– Если хочешь, вот мне рукопись вернули после прочтения.
– Твоя?
– Да.
– Тогда давай.
Через две недели зашел соседушка и смущенно спросил:
– У тебя лишнего молитвослова нет случайно?
– Вот, недавно принесли, – протянул Петр карманную книжечку с минимальным набором самых нужных молитв, канонов и акафистов.
– Давай.
– А как рассказы читались?
– Не скажу… – опустил тот глаза. – Если будут вопросы, обращаться к тебе можно?
– Конечно.
– А это… В церковь с тобой сходить можно?..
После такого отзыва можно впасть в сладкое опьянение. Оно раскачивает, окрыляет и …оглупляет. В такие минуты Петр не ходил, а летал в порхании райских птичек, бабочек и леденцов. И становился приторно-сладким, как горячая патока. Если кто-нибудь в это время звонил или заходил к нему, он ловил себя на поучительных интонациях с легкими истерическими вкраплениями. Попробуй ему сказать что-либо поперек. Сразу последует ответная пощечина вежливой жестокой фразой. Но вдруг раз! – книга открывается на словах:
...
"Как похвала вредит человеку. Один иеродиакон хорошо служил: просто, благоговейно. И вот архиерей однажды похвалил его, и с тех пор он стал думать, что он хорошо служит, и это его так испортило. Он стал менять голос, делать переливы, утратил простоту, естественность. Ужасно, ужасно вредит похвала".
И освежающий вихрь в голове: "Не мое это – дар Божий, мои лишь страстишки, ошибки, да мерзость греховная".
Далее следовал сильный удар кобчиком о мерзлую землю, боли, тошнота, слабость; в душе – черная свинцовая тяжесть. Ходил он с этим грузом, стоял на рассеянной молитве… Все не так, все не в радость. Пока не приползал на исповедь в храм скулящей паршивой собачонкой. Пока не называл этот "полет во сне и наяву" десятком позорных слов: гордость, превозношение, тщеславие, ложь… – только это приводило душу в порядок. А потом, когда слышал похвалу, просто чувствовал страх. Тогда уподоблялся он римской "черепахе", окруженной щитами. А мысленно называл себя такими словами, которых чувствительным особам лучше не слышать.
Как-то, выйдя из храма, Петр зашел в церковную лавку. Взял с книжной полки скромно оформленный сборник рассказов. Продавец настоятельно советовал прочесть его своим знакомым. Петр Андреевич прочитал книгу и сделал вывод: как много у нас скрытых талантов – молодых, зрелых, пожилых. Они не издаются, многие из этих людей незаметны, скромны, не стремятся на публику, к славе. Но они есть и их, должно быть, немало, если издательство завалено десятками рукописей. Петр купил пачку книг и рассылал, раздавал знакомым.
Кто-то их принимал по-детски открытым сердцем и радовался вместе с ним. Кто-то пренебрежительно фыркал, ворча что-то о дилетантстве. И Петру приходилось, защищая авторов, объяснять, что если главное – мир в душе, то в сборнике есть все, что сообщает эту дивную энергию.
Но, вероятно, не преодолеть ту стену гордыни ума, которая сообщает мысли вроде того, что Евангелие писали какие-то неграмотные рыбаки. Что, мол, с них взять? Чему они нас, ученых-просвещенных, научить могут? Окаменевшие сердца не способны принять и эти рассказы, написанные живым языком из радостного опыта прикосновения к чуду Божиему.
Гордый разум лукав и изворотлив. Он цепляется за любую мелочь, за любую ложь, чтобы не идти на усмирение к Творцу своему. О Евангелии он скажет, что это выдумка. Если научно докажешь историческую подлинность, скажет, что это было давно, а сейчас жизнь другая: технический прогресс и все такое. Когда убедишь в вечности тем Святого Писания, скажет, что это его не касается. Докажешь касательство – услышишь новенькое: "Ложь, я хороший!" Слегка обрисуешь его собственные грехи – "свежая" мысль: а кто ты, чтобы меня обличать? И нечего больше представить, кроме собственного примера смирения – это последний аргумент.
По работе Петру приходилось иметь дело с разными людьми. Совсем недавно – какие-то лет десять тому – он всеядно поглощал одну за другой наживки, которые совращали в какую-нибудь пакость. Ему, например, ничего не стоило завязать роман с улыбчивой очаровательницей, оправдывая это высоким словом "любовь". Почти всегда довольно скоро приходили разочарования, горечь и пустота, но не надолго. Всегда находились новые "любови", казавшиеся на этот раз настоящими. Затем снова тупик, новый вираж.
А сколько сделок в бизнесе затевалось, замешанных на обмане и жадности. Азарт охватывал, опьянял, лишая трезвого рассудка. Все нравственные соображения лихо отбрасывались в сторону, побоку. Главное – взять приз, ухватить, урвать. Но потом и здесь приходили отрезвление и горечь с пустотой.
Одно за другим его прежние увлечения обесценивались и отпадали. Не всегда безболезненно. Иной раз, после раскаяния в очередном проступке и понесения утомительной епитимьи, страстная часть души просила потешить ее прежними деликатесами. Что там просила! Вопила: вынь да положь ей "сладкого"! Только на полпути к капризу вдруг – загорался в сердце красный огонек опасности. И замирал он на краю, лишь одним глазком глянув на дно пропасти, ожидавшей его.
Со стыдом признавался, что не сам, не своими трудами оставлял он прежние пристрастия. Творец его спасения так выстраивал цепочки обстоятельств, что ему приходилось выбирать между жизнью и смертью, между свободой и карцером души. Иногда и хотелось бы ему увильнуть от сурового суда и как прежде пошалить, но в таких случаях перед ним вырастало непреодолимое препятствие, например, тяжелая болезнь, авария, мгновенное безденежье…
Сегодня его незримый Воспитатель поставил перед ним очередные задачи. Утром Петр встретился с давним приятелем. Тот предложил "сладенькую" сделку, за пару дней способную принести приличную прибыль. Первая мысль после разговора: "А не слева ли такая "малинка"? Что-то уж слишком явно бегали его глаза и подрагивали руки". Чтобы как-то защититься, вычитал он акафист Николаю Чудотворцу и попросил святителя помочь, если дело хорошее, или разрушить, если вредное. В результате, на повторную встречу лихой партнер не явился, что автоматически сорвало дело. "Значит, не на пользу. Слава Богу".