Когда подлые языки говорили про жирных церковных мышей, они имели в виду Подсобку – несколько примыкающих к храму, разделенных узким коридором комнат. В одной, самой большой, названной сухо, но произносимой нежно – продсклад, хранились запасы круп, макарон, сахара и прочей нескоропортящейся снеди, а также туалетной бумаги, зубочисток, ухочесалок и совершенно ненужной в зоне ерунды, присланной неведомыми доброхотами по принципу: "На тебе, боже, что нам негоже", – вроде домашних спиртомеров и конторских дыроколов. Чай, конфеты, печенье были рассованы под шконками еще одной комнаты, которую община уважительно именовала кельей и в которой в ночь с субботы на воскресенье почивал на персональной широкой шконке Игорёк, а на узкой двухъярусной спали Шуйца и Десница. За фанерной перегородкой находилась трапезная – длинный стол, по краям которого стояли два конторских с высокими спинками стула, а по бокам – вытертые до блеска худыми зэковскими задницами лавки. Стулья предназначались о. Мартирию и о. Мардарию, когда те участвовали в совместной трапезе после воскресной литургии. В остальные дни на стулья никто не садился, даже Игорёк. В последней комнате стояли две настоящие железные кровати с панцирными сетками, на стенах висели дешевые коврики, на окне – тюль и занавески, а на подоконнике торчал в стакане пластмассовый цветок. Комната эта называлась покоями, здесь в дни своего приезда почивали монахи. В углу, под образами, висела всегда горящая лампадка. Продуктов в покоях не держали.
Продуктовое богатство не с неба сыпалось – его присылали в зону различные благотворительные фонды, чаще закордонные, с сопровождающими лицами и непременным условием не передавать дары администрации, справедливо полагая, что та все разворует. С появлением в "Ветерке" храма и общины при нем дары принимал староста общины Зуйков Игорь Иванович. Игорёк сам не воровал, другим не давал, но почти ничего и не раздавал, а складывал и оберегал. Не из жадности – из жажды власти. Это в Китае винтовка рождает власть – Игорёк слышал однажды и запомнил известное выражение председателя Мао. На зоне же власть рождает грев.
"Грейтесь и питайтесь" – эти слова апостола Иакова были написаны крупно над входом в Подсобку, но войти в нее могли только те, кого Игорёк туда пускал. Для них слова "у Христа за пазухой" были не образом, а волшебной реальностью – столующийся в трапезной счастливчик так и писал в родную деревню старухе-матери: "Здравствуй, мама, я живу хорошо, у Христа за пазухой". Игорька уважали, Игорька боялись, на Игорька смотрели с надеждой и подобострастием, а про жирных церковных мышей спрашивали те, кто окончательно потерял надежду подсосаться к Подсобке.
На власть, рожденную гревом, раньше покушалась администрация, периодически устраивая конфискации под видом шмонов. Вертухаи так тогда разожрались, что с трудом поднимались на свои вышки. Даже в алтарь однажды ворвались, но Игорёк этого ждал и не замедлил воспользоваться. Перевернув в церкви все вверх дном и превратив шмон в погром, он сфотографировал на поляроид эту ужасающую картину и через людей с воли послал фотографии о. Мартирию. Тот увидел, взъярился, вскочил на мотоцикл и рванул в К-ск, к начальнику К-ского УИНа, откуда в "четверку" пришла вскоре бумага, строжайше запрещающая "производить досмотр вещей и предметов в православных храмах и других учреждениях культа, расположенных на территории исправительного учреждения", а так как никаких других учреждений культа, кроме православного храма, в "Ветерке" не было, его община получила охранную грамоту, которую Хозяин назвал ярлыком, сразу поняв, что это камень в его огород – первый, но не последний.
– Православная мафия в действии, – мрачно прокомментировал он тогда приказ вышестоящего начальства.
Это не было образом. Хозяин пребывал в искреннем убеждении, что таковая мафия существует, и приводил следующее доказательство: "Они и ручку своему бородатому целуют, как в "Крестном отце" Дону Корлеоне". Сравнение убеждало не всех, но насчет крестного отца Хозяин был прав: о. Мартирий крестил начальника К-ского УИНа, после чего у него и его жены, людей уже немолодых и бездетных, потерявших надежду на продолжение рода, ровно через девять месяцев родился мальчик. Надо ли говорить, как после этого начальник К-ского УИНа относился к своему крестному отцу? Не то что руки, а небось и ноги готов был ему целовать, и, пожалуйся ему о. Мартирий на мышей, небось такую санэпидстанцию на "Ветерок" натравил бы, что тут не только мыши – люди бы передохли. Но, видимо, с высоты своего богатырского роста о. Мартирий долго не замечал мелких грызунов и прореагировал на них только тогда, когда во время службы мышь забежала под край его священнического облачения и, выбегая, запуталась в кисее. Выразительно посмотрев на прислуживавшего в алтаре Игорька, о. Мартирий спросил:
– Мы в православном храме или в буддийском дацане?
О. Мардарий, который обычно за всех вступался, на этот раз промолчал. Известно: толстяки мышей боятся, а о. Мардарий был толстяк.
Произошедшее Игорёк посчитал для себя черной меткой и, пожалуй, слишком рьяно взялся за собственное земное спасение. Раздобыв через к-ских бандитов крысиного яда, староста разложил его где можно и где нельзя, и то, что услышал затем от о. Мартирия, было для него самой настоящей черной меткой.
– Причастников хочешь потравить, сатана! – возмущенно воскликнул иеромонах.
– Но что же мне делать? – жалобно проговорил Игорёк и получил ответ, который должен был получить, потому что других ответов о. Мартирий, кажется, не знал.
– Молиться!
Однако молиться Игорьку было некогда. По спецзаказу в промзоне или, как здесь говорили, "на промке", была изготовлена пробная, в двадцать пять штук, партия мышеловок. На промке гнули пружины для входных дверей – их и использовали для изготовления машин мышиной смерти. Для безотказной приманки Игорёк щедро выделил из своих запасов целую головку пошехонского сыра. Дело пошло. Резкие, похожие на винтовочные выстрелы щелчки заставляли по ночам испуганно просыпаться, но сладкое чувство мести тут же убаюкивало – мощные стальные скобы рассекали несчастных зверюшек, и их серые тушки разлетались, как при подрыве гранатой.
Полагая, что реакция о. Мартирия на появление в храме орудий убийства, каковыми, как ни крути, являются мышеловки, будет отрицательной, перед каждым приездом монахов в зону их убирали и прятали, да и само упоминание слова "мышеловка" было строжайше запрещено. Мышиное поголовье меж тем пошло на убыль, и даже сам о. Мартирий однажды поинтересовался, как удалось этого добиться.
– Молюсь, – смиренно ответил Игорёк, как подобает отвечать пасомому своему духовному пастырю.
Для ускорения истребительного процесса на промке был размещен заказ еще на сто двадцать пять отлично зарекомендовавших себя убийственных механизмов. Победа была близка, но тут случилась памятная история с Дураком…
Во время литургии, когда вслед за о. Мартирием все упали на колени, раздался вдруг характерный щелчок. Игорёк мгновенно сориентировался, резко выпрямился и, вывернув шею, взглянул туда, откуда донесся предательский звук. В углу, где всегда молился, стоял на коленях и прижимался к полу лбом Слава Дураков. "Поднимешься – отлучу", – мысленно пригрозил ему Игорёк, и, словно услышав угрозу, Дурак оторвал лоб от пола только тогда, когда о. Мартирий с о. Мардарием исчезли за закрытыми царскими вратами. Кожу на лбу Дурака рассекло от одного края до другого, он часто моргал и дурацки улыбался, крепко сжимая губы, – на этой литургии Дурак должен был причащаться и опасался, что кровь затечет в рот. К Пилюлькину бежать было некогда, рану наскоро перевязали Дураковой же портянкой.
– А это что еще за Чапай? – удивленно спросил о. Мартирий, глядя на стоящего в очереди причастников Дурака.
– Заставь дурака Богу молиться, – отшутился Игорёк, который стоял рядом, прикладывая полотенце к губам причастившихся, но сумел заметить во взгляде о. Мартирия живой интерес к Дураку. Именно в тот момент Игорёк понял, что Дурак – не дурак, что случайно заряженную мышеловку оставить на полу вряд ли могли, а подкладывать Дураку свинью в виде той же мышеловки ни у кого не было резона – не та фигура Дурак, чтобы разводить его на таком высоком уровне. Все это означало, что Дурак сам подложил себе мышеловку и сам сунул в нее свой дурацкий лоб с целью обратить на себя внимание о. Мартирия, чтобы потом при первом удобном случае занять место старосты. Доказательств у Игорька не было, но он не нуждался в доказательствах. В подобных случаях Игорёк всегда вспоминал Сталина, которого за всю его долгую верховную жизнь никто ни разу не предал, потому что вождь уничтожал предателей еще до того, как у тех могла возникнуть мысль о предательстве. Но, прежде чем расправиться с Дураком, нужно было время, чтобы о. Мартирий о нем забыл, и теперь в дни приезда монахов в зону Игорёк прятал его подальше от монашеских глаз – вот и сейчас в ряду встречающих Дурак стоял последним. А чтобы у того не было возможности сыграть на опережение, представив в качестве доказательства мышеловку, от них решительно избавились – сдали в к-ский хозмаг на реализацию, заказ же на новые был срочно аннулирован.
– Нужен кот! – так сформулировал тогда задачу дня Игорёк.
По-хорошему с кота следовало начинать, и тогда никаких проблем не было бы, но, оказывается, не так просто найти кота, который ловит мышей. О. Мардарий несколько раз поднимал этот вопрос, мол, "что же вы кошечку не заведете-нат, кошечка животное православное-нат, в храме уместное-нат". Игорёк согласно кивал, про себя усмехаясь, – в "Ветерке" сидели такие орлы, для кого и кошка – женщина.
– Кот, и только кот, – подтвердил Игорёк свою установку.
В результате сложных многоступенчатых переговоров с волей кота удалось найти – как и крысиный яд, его прислали в зону к-ские бандиты. Не в подарок, не за здорово живешь, а, как было сообщено в сопроводительной маляве, – в лизинг с посуточной оплатой. После дефолта девяносто восьмого года в К-ске крышевать было решительно некого, бандиты обнищали вместе с остальным народом, который еще недавно насмешливо называли терпилами. Поменяв новые "девятки" на старые "копейки", бандиты продавали по дешевке свои "голды", но их никто не покупал – не на что, да и незачем. Кот давал жить всем – и воле, и зоне. Он был серый в прозелень, с полосами не только продольными, но и поперечными, огромный, тяжелый свинцовой тяжестью. Плотно встав на своих четырех лапищах посреди продсклада, как локатором, кот повел из стороны в сторону здоровенной башкой и метнулся в дальний угол, разваливая коробки с макаронными изделиями и обрушивая на головы потрясенных общинников банки с морской капустой. Мыши панически запищали, и с того момента их никто не видел больше и не слышал. По документам кота звали Чарли, но имя это в православной среде не привилось – он стал Котаном, как окрестил его Слава Дураков – Котаном Милостивым. После известного случая с мышеловкой ко всему исходящему от Дурака Игорёк относился резко критически, но новое имя кота нравилось даже ему. Для сохранения драгоценной шкуры тигрового впрозелень котяры староста выделил двух общинников, которые пребывали при животном – кормили, расчесывали, натужась, выносили на двор гадить.
Впрочем, коту было безразлично, как его называли, Чарли или Котан, он даже на кис-кис не реагировал – настолько был горделив. Его влекла и интересовала лишь чужая плоть. Во всех живых существах кот видел кошек, и стоило только кому во время молитвы начать бить поклоны, как этот маньяк бесшумно появлялся сзади, наваливался на спину, сдавливая лапами шею, поигрывая коготком в районе сонной артерии, пресекая тем самым попытки к сопротивлению, и, похотливо урча в ухо несчастного молитвенника, начинал делать известные движения взад-вперед, по-научному именуемые фрикциями.
Смеялись, но невесело.
– Он нас здесь всех опидарасит, – прямо выразился Лавруха.
– Страшное дело, – поежился Налёт.
– Еще страшнее, если зона об этом узнает, – задумчиво глядя на нагло развалившуюся посреди трапезной тушу кота, подытожил Игорёк. Он не любил кошек. И собак тоже не любил. И даже не то чтобы не любил, просто не видел в их существовании смысла. Его интересовало только то, что имело отношение к власти, именно о ней шла сейчас речь, но никто, кроме него, об этом не знал.
– Коту нужна кошурка! – вдруг вступился за Котана Дурак.
– Коту – кошурка, а Дураку – дурка? – лихо срифмовал Игорёк.
Староста шутит – надо смеяться, но смеялись невесело – всех страшила мысль о том, что зона может узнать, что вытворяет с ними здесь этот котяра. Выход нашли: на время общей молитвы животное запирали в монашеских покоях, ставя перед ним миску со сгущенным молоком – сладкое этот гад менял только на сладкое. Вылакав сгущенку, Котан довольствовался суррогатом живой плоти – пуховой подушкой о. Мардария, – мял ее до тех пор, пока та не начинала походить на расплющенную на шоссе кошку. На подушку о. Мартирия кот почему-то не посягал.
И все бы хорошо, но третьего дня Котан пропал. Хранители тела кота были немедленно отлучены от Подсобки, но ситуацию это не спасало. В ту же ночь полчища оголодавших серых тварей ворвались в храм и стали в нем бесчинствовать, как крестоносцы в поверженном Константинополе. Уже в день пропажи кота кто-то стукнул на волю, и без промедления от бандитов прилетела малява, в которой братва выражала свою глубокую обеспокоенность пропажей эксклюзивного домашнего животного, и в случае безвозвратной потери их кормильца требовала громадную денежную компенсацию.
Котана искали в двадцати отрядах и нигде не находили. Оставался последний – 21-й, за редким исключением (Дурак) община сходилась во мнении, что именно опущенные закрысили кота, а найти у них что-либо практически невозможно – чушки знали канализацию "Ветерка", как свои пять пальцев, и могли спрятать там не кота – чёрта.
В отношении дальнейшей судьбы хвостатого спасителя община разделилась пополам. Одни – их можно было назвать оптимистами – верили, что Милостивый Котан жив и скоро через третьих лиц петухи потребуют за него выкуп чаем и сигаретами. Пессимисты же считали, что пидарасы украли кота из мести за якобы убитого якобы Игорьком якобы Степана – убили и съели, разумеется, предварительно изнасиловав.
Допытываться у опущенных правды было делом пустым, их можно только бить и бить, до тех пор пока Котан не будет возвращен – живой или тушкой. Но карательную операцию пришлось отложить из-за планового приезда монахов.
Во время последней бурной дискуссии о том, как следует покарать котокрадов, а, скорее всего, и котоедов, Игорёк молчал, но, когда община обратила на него свой внимающий взор, произнес загадочную, озадачившую всех фразу:
– Карать будем не мы, а нас…
Глава третья
Хозяин
Просто случайно совпало: Хозяин, он же начальник ИТУ 4/12-38 Марат Марксэнович Челубеев, находясь в своем служебном кабинете, направлялся от стола к окну, чтобы открыть форточку, так как после затянувшейся на два часа пятиминутки воздух в помещении сгустился и протух, и, глядя в окно, увидел, что мотоцикл с монахами, которые должны были сегодня приехать в возглавляемое им исправительно-трудовое учреждение, движется не к церкви, как обычно, а – сюда, к административному зданию. (Челубеев никогда не называл место своего служебного пребывания Белым домом и запрещал так называть его подчиненным, усматривая в этом распространившееся в последнее время низкопоклонство перед Америкой.) Чуть погодя, мотоцикл скрылся из вида, но звук заезженного двигателя был хорошо слышен, он делался громче, еще громче и, чихнув вдруг где-то совсем рядом, замолк.
Челубеев остановился у окна, заглянул вниз и увидел, что у скрытых бетонным козырьком ступеней крыльца стоит "Урал", а на нем восседают монахи. Удивляясь и недоумевая, Марат Марксэнович наблюдал за происходящим: вот бородатый крестится, встает, расправляя широченные плечи, топочет сапожищами по земле, словно проверяя ее надежность, соединяет на груди две своих бороды в одну, снова крестится и спрашивает что-то у сидящего в коляске толстяка, который не может сам оттуда вылезти, так как на коленях его лежит туго набитый мешок. Толстяк не отвечает, растирая рукавичкой замерзшее лицо так, что щеки трясутся, тогда бородатый одной рукой хватает мешок за горловину, без видимых усилий поднимает его и ставит на землю, после чего снова что-то спрашивает, но толстяк снова не отвечает – сняв рукавицу, он щупает пальцами побелевший кончик своего носа и спешно его разминает, как разминают застывший комок пластилина. На коленях толстяка, закрывая живот и грудь, стоит предмет, внешне щит напоминающий, – большой обернутый мешковиной и перевязанный крест-накрест бельевой веревкой прямоугольник. Бородатый берет его за край, пытаясь поднять, но неожиданно это не удается.
– Да пусти же, отец! – укоризненно восклицает он, да так громко, что и Челубеев за закрытыми окнами слышит. Видимо, толстяк все же отпускает с внутренней стороны веревку, за которую так крепко держался, щит взлетает над его головой, и бородатый бережно кладет его сверху на мешок.
А через мгновение из-под козырька крыльца, как две курицы, раскрылетясь, Людмила Васильевна с Натальей Васильевной вылетают и кидаются к бородатому руку его целовать. Со стороны это выглядело так комично, что Челубеев прыснул смехом, – в последнее время он воспринимал жизнь трагически, но в мелочах оставался смешлив. Неважное настроение, связанное с приездом в руководимое им учреждение ненавистных священнослужителей, мгновенно улучшилось. Марат Марксэнович распахнул наконец форточку и с удовольствием вдохнул свежий морозный воздух. А внизу разворачивалась бесплатная комедия: чмок-чмок, чмок-чмок-чмок! – чмокают женщины бородатому дядьке его здоровенную обваренную клешню. Как сидели в бухгалтерии в кофточках-туфельках – так и выскочили на мороз. Придатки простудите, дуры! Или они вам уже не нужны, жены-миноносицы? Это еще летом Светка домой прибежала, сияет вся и прямо с порога:
– Нас сегодня о. Мартирий с женами-мироносицами сравнил.
А Челубеев, хотя прекрасно все слышал, сделал вид, что туг на ухо:
– С миноносицами?
А она в ответ:
– Свинья!
Так и сказала: "Свинья". Челубеев растерялся даже – за неполные четверть века супружеской жизни жена ни разу не называла его этим словом. Разными называла – хлеще, язык у Светки острый, как этот тещин язык, – жало, а не язык, иной раз кажется – раздваивается на конце, но Челубеев никогда не обижался, потому что говорила жена всегда по делу, да так озорно, что сам иной раз про себя восхищался: "Ай да Светка! Ай да жена моя!" А со "свиньей" тогда озадачился, потому что никогда раньше этим словом его не называла. Сравнивала – да, бывало: "Напился, как свинья", но опять же – ласково почти. А здесь безо всякого "как" и без капли юмора: "Свинья!" Марат Марксэнович не понял, но спрашивать не стал – сделал вид, что не заметил, и в бурном течении семейной жизни та "свинья" больше не всплывала.