А "миноносицы" остались! Компотом, что ли, напоили они их тогда, вишневым, что ли… Летом дело было – жарища, пылища, монахи приехали грязные как черти, а навстречу все три – с холодненьким в хрустальном графинчике, вишневый, Светка варила. Компот ее коронка. Мясо жареное и компот. Бородатый выпил и выдал: "Вы как жены-мироносицы". А Челубеев переделал в миноносиц и не раз их потом так называл, даже на общих собраниях коллектива, с удовольствием наблюдая, как у Светки гневно ломаются брови, Людка вертеться начинает, как будто под ее мясистую задницу конторскую кнопку подложили, а Наташка идет красными пятнами.
А вот и их мужья – появляются на крылечке и там же остаются, не решаясь дальше двигаться. И ведь тоже теперь мафия! Его, Челубеева, заместитель Шалаумов Геннадий Николаевич и начальник оперчасти Нехорошев Николай Михайлович – зам и кум. Стоят, жмутся – противно смотреть! А ведь были нормальные мужики! И попить, и попеть, и налево сходить, а теперь ходят как в воду опущенные.
Гудя, как в пустой стакан, в форточку тянул злой простудливый ветер. Челубеев сквозняков не боялся, но недолюбливал, однако следовало еще полить цветок, и, хотя вчера его поливал, лишним не будет – тещин язык воду любит. Челубеев взял стоящую здесь же детскую пластмассовую лейку без ситечка на конце и тоненькой струйкой стал лить воду в горшок.
А женщины от бородатого не отлипают, ногами сучат от счастья.
– Благополучно доехали, батюшка? – спрашивает Людмила Васильевна и от восторга ладошки на груди складывает и разъединяет, складывает и снова разъединяет, а Наталья Васильевна руки в стороны разводит и опускает, разводит и снова опускает:
– Благополучно, батюшка?
– Вашими молитвами, сестры, – отвечает о. Мартирий, задумчиво постукивая носком сапога по переднему колесу мотоцикла.
– Перекувырнулись, два раза-нат! – радостно сообщает о. Мардарий, выбравшись наконец из коляски и счищая с подрясника прилипший ворс от мешковины.
– Как перекувырнулись? – Людмила Васильевна прижимает сцепленные ладошки к пышной груди и не расцепляет, а Наталья Васильевна бьет себя ладонями по узким бедрам и застывает:
– Как перекувырнулись?
О. Мартирий поднимает на о. Мардария укоризненный взгляд.
– Господь с тобой, отец! Что народ пугаешь? Разве это перекувырнулись? Просто набок легли. Вот в позапрошлом месяце правда перекувырнулись, целый час потом по дороге ползали, рассыпанный лук собирали.
О. Мардарий немедленно вспоминает то дорожное происшествие и весело смеется.
– Я уже думал, всё-нат, конец-нат!
– Когда о. Мардарий упал, земля вздрогнула, как при взрыве, – шутит о. Мартирий, внешне оставаясь совершенно серьезным.
Толстяк же смехом заливается, как будто его под мышками щекочут, и, вытирая слезы пухлой ладошкой, пытается передать подробности:
– Вот-вот, думаю, предстану пред Господом-нат! А меня лук-нат, по спине-нат, бум-бум-бум-нат! А я думаю – бомба-нат! Осколки-нат! Какая бомба-нат?! Какие осколки-нат?! – И так хохочет, что Людмила Васильевна и Наталья Васильевна тоже начинают смеяться, смущенно прикрывая рты ладонями.
И мужья их, стоя на ступеньке крыльца, робко улыбаются.
Но начавшееся было веселье обрывает остававшийся все это время невозмутимым о. Мартирий.
– Много бесов вокруг смерти нам желают, – просто сообщает вдруг он.
– Окрест нечестивии ходят, – подтверждает о. Мардарий, вмиг становясь серьезным, даже скорбным, и все замолкают.
О. Мартирий между тем сильно раскачивает мотоцикл и, не услышав в бензобаке ответного плесканья топлива, молча озадачивается.
– Не на бензине ездим-нат, на молитве-нат, – поняв, в чем дело, комментирует ситуацию о. Мардарий.
– Без бензина тоже нельзя, – задумчиво произносит о. Мартирий и во второй раз осаживает своего спутника. – А ты, отец, не напускай мраку, не пугай, говорю, народ. Небесная заступница с нами в пути была, разве могло что случиться? – Он переводит взгляд на завернутый в мешковину квадрат и благодарно, с чувством осеняет себя крестным знамением. И тут же, трижды, с быстрыми земными поклонами крестится в том же направлении о. Мардарий. Не вполне понимая, что происходит, женщины копируют действия своих духовных наставников, причем Людмила Васильевна крестится трижды, с поклонами, как о. Мардарий, а Наталья Васильевна только один раз, явно подражая о. Мартирию. Совсем уже ничего не понимая, мужья их на ступеньках тоже крестятся, но делают это так, что непонятно не только сколько раз, но и делали ли это вообще – может, почесались или смахнули с одежды пыль.
Какое-то время все неподвижно и безмолвно смотрят на таинственный прямоугольник в мешке, однако женское любопытство берет верх, и Людмила Васильевна спрашивает о. Мартирия громким заинтересованным шепотом:
– А что там, батюшка?
– Что, батюшка? – Наталья Васильевна тоже переходит на шепот, но поскольку голос у нее низкий, звук выходит такой, что даже Челубеев слышит.
О. Мартирий тянет с ответом, задумывается и, остановив свой взгляд на непокрытых женских головах, сам вдруг спрашивает:
– А где же ваши платы, сестры? Нехорошо…
Людмила Васильевна и Наталья Васильевна в одно мгновение сникают, горбятся, скукоживаются, опускают глаза, оправдываясь:
– Не успели, батюшка…
– Увидели вас, обрадовались…
Они готовы уже сорваться и бежать повязывать "платы", но о. Мартирий их останавливает:
– Скажите, сестры, где матушка Фотинья? Почему ее сегодня с вами нет?
Не разгибаясь, Людмила Васильевна и Наталья Васильевна переглядываются и спешно объясняют:
– Сами, батюшка, не знаем!
– Пришли сегодня на работу, а ее нет.
– Домой позвонили – никто не отвечает!
– Юлю спросили – тоже не знает.
– А Челубеев? – неожиданно спрашивает о. Мартирий.
– А Челу… – женщины начинают одновременно отвечать и, подняв глаза на окно челубеевского кабинета, одновременно замолкают, так как обнаруживают там стоящего у окна с открытой форточкой своего начальника, поливающего цветок из детской леечки, вода из которой не льется, потому что там ее нет. Вслед за женщинами вскинулись и посмотрели туда же монахи, а за ними Шалаумов с Нехорошевым вытянули с крыльца шеи, вывернули головы, любопытствуя.
Получалось – подглядывал, подслушивал…
Ситуация была на редкость неприятная, и любой другой наверняка растерялся бы – любой другой, но не Челубеев. "Я тут цветы поливаю. А вы что там делаете?" – безмолвно вопрошал сверху Марат Марксэнович, одаривая невозмутимым твердым взглядом всех, кто снизу на него смотрит: Шалаумова с Нехорошевым, Людку с Наташкой, толстяка и, наконец, бородатого…
Светка говорила, что Мартириева взгляда все боятся. Все, только не Челубеев. Смотри, бородатый, смотри! Челубеев не такие взгляды выдерживал за двадцать пять лет безупречной службы в системе исполнения наказаний. Корреспондент журнала "ИТУ, ИУ, ИЗ и ИК" Эдуард Сак-Саковский правдиво описал весь служебный путь Челубеева в своем большом, на пять с половиной страниц, очерке, его потом вся зона читала и, конечно, зачитала, неудельные небось извели, и хорошо, если только на самокрутки. Там ведь челубеевская фотография была на целую страницу – парадная, поясная. Эдуард обещал авторский экземпляр с дарственной надписью привезти, но не привез пока, закрутился в своей Москве. Но привезет, обязательно привезет или пришлет, он человек слова, и тогда Челубеев никому уже, никому! Будет внукам зачитывать, воспитывая в уважении к старшему поколению. Пишущую шушеру Челубеев не любил, корреспондентов остерегался, но Сак-Саковский оказался не такой, как все. Родственная душа! Всю ночь просидели вдвоем на кухне, по литру приняли на грудь, а утром как не пили. Умылись, зубы почистили и – по коням. Челубеев к себе, Эдуард к себе. "Человек с большой буквы "Ч"" – так очерк назывался. Когда Челубеев первый раз его прочитал, то захотел заново родиться и прожить жизнь не так, как прожил, а как там написано. Конечно, всего не напишешь, но это и не нужно, нужно главное отразить, и Сак-Саковский отразил его, Челубеева, преданность своему делу. Приукрасил, конечно, немного, но без этого тоже нельзя, как говорится, ради красного словца… От приятных воспоминаний на душе потеплело.
Снисходительно и покровительственно глянув на стоящих внизу, Марат Марксэнович вернулся к столу и, устроившись в кресле поудобней, громко крикнул:
– Юль, сделай чайку!
– Щас! – нервно отозвалась из приемной секретарша.
"Фотинью ищете? Ну ищите, ищите свою Фотинью", – насмешливо подумал Челубеев, вспомнив разговор за окном. Не хотелось думать о неприятном, однако думалось. В наше непростое время многие руководящие работники испытывают трудности со служителями культа, но у Челубеева был особый случай. Марат Марксэнович подробно тогда Сак-Саковскому свою жизненную коллизию описал, и тот ни разу не перебил, очень внимательно слушал, и, со всем согласившись, сказал, что напечатать это сейчас не дадут. "Православная мафия в действии?" – обрисовал сложившееся положение Челубеев, и Эдуард его понял: "Точно".
А рассказать было что…
Десять самых счастливых лет своей жизни – с восемьдесят третьего по девяносто третий Челубеев был начальником "Пионерки" – та зона на всю исправительную систему страны гремела. И не какой-нибудь непонятной РФ, а целого огромного СССР – была такая страна, была! Собака. Большая красная собака! У Челубеева раньше в кабинете карта СССР висела, и он любил на нее в минуты отдыха смотреть. Она напоминала несущуюся по земному шару огромную и сильную красную собаку. Москва – глаз, а отмеченные на карте места исполнения наказаний, многочисленные ИУ, ИТУ, ИЗ и ИК – лагеря, словом, зоны виделись почему-то блохами. Все правильно – какая собака без блох? Ох и много же их было! А сейчас? Когда из УИНа прислали новую карту новой страны с коротенькой, короче некуда, аббревиатурой, Челубеев ее на место старой повесил, но на следующий день снял. Не мог видеть. Кошка. И не просто кошка, а дохлая кошка, которую поперек туловища переехали, и теперь лежит она на планете Земля – жалкая, расплющенная, а один глаз вылетел и лежит в стороне – Калининградская область…
Ну и, конечно, гимн… Какой должен быть гимн? Гимн должен быть такой, чтобы, прослушав его, немедленно захотелось что-нибудь для Родины сделать! А от этого? Зевать хочется, а не для Родины упираться. Советский гимн Марата Марксэновича в целом устраивал, хотя там про коммунизм, в который давно никто не верил, очень уж много слов. Сейчас гимн должен быть другой, и Челубеев точно знал – какой.
"Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой". Фашистов, правда, сейчас нет, но есть другие темные силы, которые можно отыскать и конкретно определить… Это до чего ж надо страну довести, чтобы заключенные в своей одежде срок наказания отбывали! У государства, видите ли, денег нет на спецодежду. Нету? Ну тогда и порядка не требуйте! Порядок начинается со страха и заканчивается в единообразии. А сейчас ни того, ни другого нет. Не зона, а бал-маскарад. Одеваются "по гуманитарке", кто во что горазд, не зэки – клоуны! (Челубеев ненавидел слово гуманитарка и связанный с ним гуманизм.)
В "Пионерке" гуманизма не знали, и порядок был, и все было! Во всесоюзном соревновании ИУ, ИТУ, ИЗ и ИК все те годы, за исключением восемьдесят седьмого, когда случился массовый побег, "Пионерка" занимала первые места. Переходящее красное знамя министерства так и стояло в кабинете Челубеева, даже после побега не стали его забирать, чтобы туда-сюда не возить. "Пионерка" располагалась на самом краю К-ской области в бывшем монастыре; стены – полтора метра толщиной – не простучишь, отсюда стопроцентная изоляция заключенных. Те, кто в "Пионерку" попадал, делали все, чтобы никогда туда не возвращаться, – вплоть до самоубийств на этапе. Говорили, что по камерам, которые были раньше кельями, бродят привидения расстрелянных в гражданскую войну монахов. Челубеев лично те слухи проверял, облазил все подвалы, ночевал в одиночках и авторитетно потом заявил: "Вранье!" Никаких привидений не было, а была планомерная и кропотливая работа коллектива.
Коллектив – вот что было! И было руководство коллективом… Не то что "не хочу", но и "не могу" Марат Марксэнович ни разу не слышал в ответ на свое "надо". И если бы ему тогда сказали, что его закадычные друзья Генка Шалаумов и Колька Нехорошев станут тем, кем стали, Челубеев ни за что не поверил бы!
И, конечно, природа тех мест активно помогала… Красота – закачаешься, воздух – не надышишься, тишина – одуреешь. Общие выезды на лоно, спортивные турниры под открытым небом, рыбалка с бредешком, песни у костра под рюмочку-другую – было время золотое! Нет, коммунистов Челубеев и тогда не любил, хотя и являлся членом партии, но иного просто быть не могло, если служишь в системе МВД, да еще на такой должности. "Я член, но не коммунист", как бы шутя, вполголоса, говорил иногда Челубеев в тесной и теплой компании, и Светка отзывалась на эту шутку звонким заливистым смехом, который так всегда любил… Но когда демократы власть в стране захватили, сдавать партбилет или сжигать его прилюдно, как некоторые, Челубеев не стал, а положил документ в служебный сейф на самый низ и взял под козырек, мол, честь имею. Как говорится, что было, то было, из песни слова не выкинешь, а если она тебе не нравится – не пой.
Советскую власть Челубеев скорее не любил, очень уж она была досужая, лезла во все дыры, но, надо признать, был при советской власти порядок, что для человека в погонах очень важно, и были в том порядке свои красота и стройность. Парады на Красной площади, первомайские демонстрации, флаги, транспаранты, пионеры. Пионеров – вот кого не хватало Челубееву в новой жизни, еще больше не хватало "Пионерки"…
"Пионерка" – слово это и сейчас звучало для Челубеева, как самые его заветные слова: мама, Светка, Родина… История "Пионерки" и была для него историей Родины. Дело в том, что когда в двадцать первом году в знаменитом на всю Россию монастыре раскрыли и разгромили подпольный контрреволюционный центр, там была создана первая в К-ской губернии пионерская коммуна, и создала ее девушка, тот заговор лично раскрывшая, – переоделась монашкой и все выведала. Звали девушку Клара, фамилия – Шаумян, говорят, была дочерью двадцати шести бакинских комиссаров, не всех, конечно, одного, да и то приемная, не армянка – русская, это Челубеев специально узнавал – русская; и вот за это ей поставили там памятник, бюст, гипсовый. В конце двадцатых коммуну преобразовали в колонию для малолетних преступников, в тридцатые там сидели политические, после войны – власовцы, потом всякое ворье, и в конце концов бывший монастырь стал зоной для особо опасных преступников, которой и руководил без малого десять лет Марат Марксэнович Челубеев. И все те годы бюст стоял… Говорят, раньше его называли "Наша Клара", потом – "Первая пионерка", а при Челубееве – "Пионерская богиня". Никто не знал – почему богиня, но всем нравилось. Гипс – материал непрочный, приходилось постоянно за ним следить, в общей смете расходов памятник был выделен отдельной строкой. Заключенные любили пионерскую богиню едва ли не больше, чем администрация. Заключенные за ней и ухаживали, сетуя только, что не в полный рост слеплена – не то что ноги, но и грудь почти не видна. Те, кому поручался ремонт скульптуры, как могли, ее украшали – то в коричневый цвет выкрасят богине волосы, то в желтый, глаза то черными сделают, то голубыми, губы были в прошлом году малиновые, а нынче цвета спелой сливы. Подобное творчество Челубеев поощрял и поддерживал, и все ходили потом к ней, смотрели и сравнивали: как было, как стало и как могло бы быть, короче – живое творчество масс. А девятнадцатого мая каждого года, в День пионерии, ровно в десять часов утра над исправительно-трудовым учреждением разносился звук горна и дробь барабанных палочек – специальным разрешением министра ворота открывались, и в зону входила колоннами детвора. И там, перед памятником, ребят принимали в пионеры, повязывали на их цыплячьи шейки алые пионерские галстуки, но первый – всегда на мощную гипсовую шею богини. Разве такое можно забыть? Потом начались непонятные поползновения: статейки в газетах, какие-то общественные комиссии, слушки-разговорчики, а кончилось все самой настоящей демонстрацией у ворот "Пионерки". С плакатами! "Верните России ее православную святыню!" С крестами и хоругвями – Челубеев впервые тогда эти самые хоругви увидел. Но главное – люди. Какие-то плачущие бабы в платках и длинных юбках, злые бородатые мужики в косоворотках – откуда они взялись, из каких пыльных сундуков повылезали? (Мнилось иногда Челубееву, что среди тех теней прошлого видел он будущего о. Мартирия со здоровенной хоругвью в руках.)
Горбачева Марат Марксэнович презирал – за болтливость и мягкотелость, Ельцина же открыто ненавидел – за предательство, проявленное лично к нему, Челубееву: одним из своих указов первый российский Президент приказал убрать "Пионерку" из, как там было сказано, "древнейшей обители православного иночества". Челубеев – человек военный, приказы выполнять горазд, но зачем же так, можно сказать, пинком под зад, в этот вонючий угол, где стояла раньше паршивая военная частишка, химдым несчастный – разбежались защитнички, всё, что можно, с собой прихватив, даже розетки повыдирали, гады, унитазы, сволочи, пооткручивали… Барачного типа казармы, заросший травой склад, мехцех, из которого всё вывезли, даже кран-балку уперли, да бесстыдно разграбленные пятиэтажки поселка – вот и все хозяйство, живи, Челубеев, как хочешь…
Начали с главного – натянули колючку, пустили напряжение, поставили вышки. Кто? Да сами же, вместе с заключенными. И опять – ни одного побега! Хотя это тоже К-ская область и расстояние от "Пионерки" – какие-то сто двадцать километров, здесь была как будто другая планета – голо, неуютно, ветрено.