Работая в мужском коллективе, женщины не терпели мужского хамства, боролись с ним, и довольно успешно – никто в их присутствии не решался употребить крепкое словцо, даже начальство, но при этом за послеобеденным чаем одна из них могла рассказать подругам виденный однажды порнографический фильм во всей последовательности и до мельчайших подробностей, называя вещи своими именами. Подруги слушали пересказ вдумчиво и очень серьезно и, допив чай и ополоснув в туалете чашки, вновь садились за калькуляторы. Пожалуй, мужчины не могли бы выдержать подобный рассказ: не то что на рабочем, но даже и в самом подходящем для этого месте – в бане, – заржали бы, забросали бы рассказчика вениками и никогда бы не узнали, чем фильм кончился, впрочем, всем хорошо известно, чем кончаются порнографические фильмы.
Но ни в коем случае нельзя сказать, что наши три сестры не ведали стыда – еще как ведали! В качестве примера можно вспомнить недавний случай, когда одна из них (кажется, это была Людмила Васильевна) читала в областной газете "К-ская правда" заметку под названием "Как сохранить гармонию семейных отношений" – вслух читала, так как данный вопрос интересует всех без исключения замужних женщин, – но, столкнувшись со словом "пенис", запнулась, замолчала, густо покраснев, и, отбросив газету в сторону, возмущенно обратилась к подругам с вопросом: "Они что, вообще там уже?" Равно возмущены были и Светлана Васильевна с Натальей Васильевной – найти ответ на этот справедливый вопрос было выше их сил, можно лишь развести руками. И ханжеством это назвать трудно, ханжество – публично, сестры же возмущались в своем узком кругу.
Но, кстати, о бане. На всех витках спирали этой беспримерной женской дружбы менялось многое: место жительства и службы, наряды и оклады, цвет волос подруг, за исключением Натальи Васильевны (впрочем, за это время у нее сменился муж), – менялось все, кроме бани. Баня была в "Пионерке", баню завели в "Ветерке". Светлана Васильевна никогда не злоупотребляла положением Хозяйки, но когда решался вопрос о переезде из родной обжитой зоны в чужую необжитую, и Людмила Васильевна с Натальей Васильевной осторожно выразили озабоченность по поводу отсутствия на новом месте бани, Светлана Васильевна улыбнулась своей фирменной улыбкой, подняла вверх пальчик и сказала многозначительно и многообещающе: "Я Челубееву так и скажу: "Или я, или баня"". Но Челубееву не пришлось ничего говорить, он и сам попариться любил. В бывшей военной части стационарной бани не оказалось – химики мылись в большой брезентовой палатке и, смываясь окончательно, сняли ее, скрутили и увезли с собой.
Так что, где что, а в "Ветерке" вначале была баня. К слову, это отняло не так уж много сил и средств – оттяпали край котельной, выгородили помещение, оббили вагонкой, поставили два тэна, наложили сверху камней, которые валялись вокруг в большом количестве, оклеили комнату отдыха фотообоями на тему "Баунти – райское наслаждение", сбили массажный стол, добыли аппарат для загара и – вот вам и баня. (Челубеев не то чтобы не любил это доброе русское слово, но чаще употреблял термин "рекреационный центр" – в докладах, отчетах и даже частных беседах, а когда кто не понимал, что это за центр такой, терпеливо растолковывал: "оздоровительно-восстановительный".)
Женщины таких слов не знали и не желали знать, для них это была баня, банька. Причем не модная нынче сауна, а наша русская парная. Несколько лет назад сестры прочитали в журнале "Women’s religion" статью о том, что в Финляндии, где, как известно, сауны на каждом шагу, самый высокий в Европе процент заболевания мужчин раком яичек. И хотя про женские болезни в статье не было ни слова, замужние женщины покончили с сауной раз и навсегда. Баня была одна на всех: три дня в неделю парились женщины, три дня мужчины и один день оставался для уборки. "Баня – это святое", – любили повторять подруги. Каких только масок для лица и обертываний для тела не перепробовали они за эти годы – от банальной простокваши до дефицитной голубой глины, какие только не делались массажи – от тайского до китайского. Знатоком и исполнителем их была Наталья Васильевна, в прошлом капитан институтской волейбольной команды, она имела крепкие сильные руки, и, поднимаясь с массажного стола, Светлана Васильевна с Людмилой Васильевной произносили всегда одну и ту же фразу: "Наташка, в Америке ты была бы миллионершей". Наталья Васильевна никогда не мечтала разбогатеть, но эти слова ей явно нравились. Невозможно подсчитать, сколько веников было исхлопано о различные части тела Светланы Васильевны, Людмилы Васильевны и Натальи Васильевны, сколько березовых рощ прорежено, сколько дубов ободрано, сколько можжевеловых перелесков сведено под корень, но, глядя на них, таких энергичных и таких женственных, можно с уверенностью сказать – оно того стоило! Массажем банный день не кончался – потом было многочасовое сидение под фиточай и долгие разговоры. Говорили обо всем, даже о политике (на последних думских выборах подруги голосовали за блок "Женщины России"), но больше, конечно же, говорили о своих мужьях. И даже не то, что все они носили погоны и служили в одном исправительно-трудовом учреждении, – само наличие их объединяло женщин больше, чем верно подмеченная однажды общая любовь к жизни.
Да и не только о мужьях… Мужья и мужчины – слова одного корня, и разговоры заходили довольно далеко в рискованные дебри прошлого, где случилась, например, одна в высшей степени романтическая встреча Людмилы Васильевны в ее еще студенческие годы с самым настоящим черным-пречерным негром… И это неправда, что там, где знают двое, а тем более трое, знают все – никто на свете, кроме Светланы Васильевны, Натальи Васильевны и, конечно, самой героини рассказа, не знал об этом захватывающем дух любовном приключении, но зато они знали всё, вплоть до мельчайших подробностей, включая запах пота и слова, которые негр при этом говорил, смешно коверкая русский язык. "Хижина дяди Тома" – под таким кодовым названием существовала эта история в тайной жизни подруг, хотя романтическое приключение Людмилы Васильевны имело место не в хижине, а в студенческом общежитии, и негра звали не Том, а, как это ни покажется странным, Мустафа. Более того, результатом того экзотического романа стало рождение очень страшненького и очень болезненного негритеночка, которого пришлось оставить в роддоме и про которого уж точно никто никогда не узнает.
И у Светланы Васильевны не существовало от подруг тайн. Историю, которую она в своем кругу вспоминала, наверное, можно было бы озаглавить: "Приключение в парке на скамейке". Особую остроту и пикантность придавало то, что об этом романтическом приключении Светланы Васильевны знал и даже определенным образом в нем участвовал супруг Светланы Васильевны – Марат Марксэнович Челубеев.
Что же касается Натальи Васильевны, то, хотя она была замужем вторым браком (первый муж Натальи Васильевны был отправлен в отставку по причине алкоголизма и связанного с этим полового бессилия), ей особо нечего было рассказывать, правда, если не считать случившегося недавно самого настоящего романа с одним московским писателем, автором двух книг.
О, это было событие в жизни подруг! Светлана Васильевна и Людмила Васильевна проявили такую активность и так настойчиво подталкивали подругу к тому, что является вершиной романтических отношений, как будто это был не ее, а их роман. При этом вели они себя так, что опять же никто-никто в "Ветерке" об этом не узнал, и в первую очередь муж Натальи Васильевны – Николай Михайлович Нехорошев. А ведь дело зашло далеко – Наталья Васильевна помышляла уже о разводе и пыталась представить свою новую жизнь. Она даже съездила к писателю в Москву. Поездка была оформлена как командировка, подруги собрали денег и отдали свои лучшие вещи, как-то: песцовую шапку Людмилы Васильевны и финские сапоги на манке Светланы Васильевны. Но для романа поездка оказалась роковой. Вернувшись и сойдя с поезда, Наталья Васильевна обняла встречавших ее подруг, заплакала, чего практически с нею не случалось, и произнесла слова, каких до этого от нее никогда не слышали: "Я люблю Нехорошева". Оказалось, московский писатель живет в коммуналке, так как квартиру у него отсудила бывшая жена, жадный – даже в кино не сводил, в постели так себе, но, главное, он оказался пьющим. Да и не писатель он был, а журналист, и две его книги составили очерки о работниках исправительной системы, ранее опубликованные в ведомственных газетах и журналах.
Но, по большому счету, подруги не очень огорчились. Сопереживая Наталье Васильевне, от души желая ей большого женского счастья, Светлана Васильевна и Людмила Васильевна при этом не могли себе представить, что она могла бы так далеко от них жить. Да и что это за три сестры, одна из которых уехала на постоянное жительство в Москву?
– Ты представляешь, что бы мы тут без тебя делали? – не раз спрашивали ее потом Светлана Васильевна и Людмила Васильевна.
– А я там без вас? – всякий раз вопросом на вопрос отвечала Наталья Васильевна.
Единственное, о чем женщины жалели, так это о том, что в случае брака с писателем можно было бы сменить фамилию. И в самом деле: Сак-Саковская – не Нехорошева. (Девичья фамилия у Натальи Васильевны была совсем никудышная – Карачун, фамилия первого мужа вполне приличная – Борисов, но Наталья Васильевна не хотела ее слышать и не по уговорам второго своего супруга, а по собственной воле сделалась Нехорошевой.)
– Зато Нехорошев хороший, – как-то не очень весело заканчивала все эти разговоры Наталья Васильевна, и сестры тут же проявляли известную женскую солидарность:
– Все они хорошие! – восклицала то Светлана Васильевна, то Людмила Васильевна, а нередко одновременно вдвоем, после чего все трое весело смеялись.
Сказать по правде, любовный список наших трех сестер был не так уж велик – он легко мог уместиться на блокнотном листке, возможно, поэтому разговоры о мужчинах, с кого бы они ни начинались – с известных всем покойного уже Алексея Рыбникова, или, дай ему бог здоровья, Александра Малинина, или неизвестного широким массам негра Мустафы, заканчивались всегда на законных мужьях. Без преувеличения: женщины знали о мужьях подруг почти столько же, сколько о своих; с небольшим допуском можно утверждать, что у каждой из них было по три мужа, и отношения со всеми развивались всё по той же вышеупомянутой Марксовой спирали, от которой бывшему советскому человеку, кажется, уже никуда не деться. В данный момент истории сестры пребывали на том ее витке, когда они называли собственных супругов исключительно по фамилиям. Выглядело это примерно так: "Вчера мой Челубеев что учудил…" – начинала рассказывать Светлана Васильевна, а Людмила Васильевна подхватывала: "И мой Шалаумов туда же…" – и, выслушав подруг, Наталья Васильевна обобщала тему, начиная свой рассказ словами: "А думаете, мой Нехорошев лучше?" В той же форме декларировались права каждой из женщин на всех троих мужчин. "А наши-то, наши…" – могла сказать каждая из них, увидев в окно идущих вместе Челубеева, Шалаумова и Нехорошева, причем интонация была неизменно ироничная.
Девичья память не исчезает вместе с навсегда утраченным девичеством, равно присуща она и женщинам зрелым. Светлана Васильевна, Людмила Васильевна и Наталья Васильевна совершенно не помнили, что когда-то называли своих мужей исключительно по имени, щедро используя при этом уменьшительно-ласкательные суффиксы, называли и по имени-отчеству, впрочем, и фамилии тоже уже были, да что тут говорить – спираль есть спираль.
А чтобы поставить окончательную точку в щекотливой теме права каждой из трех женщин на всех троих мужчин, приведем следующий факт: Челубеев, Шалаумов и Нехорошев, сами того не ведая, носили совершенно одинаковое нижнее белье китайского производства, купленное в К-ске одной из сестер, и нет смысла уточнять – кем, потому что это могла быть и Светлана Васильевна, и Людмила Васильевна, и Наталья Васильевна. И не говорили они об этом мужьям вовсе не потому, что боялись смутить их или обидеть – настолько женщины были в них уверены, но потому лишь, что свято соблюдали одну из главных женских заповедей: не говорить мужу, что где куплено и, главное, за сколько.
Такие это были три сестры и такая редкая по нынешним временам женская дружба – наверное, она продолжалась бы еще долго, если бы в один прекрасный день не появились в "Ветерке" о. Мартирий и о. Мардарий…
Глава пятая
Снова страсти по Игорьку
Но если бы только Котан, ах, если бы только Милостивый Котан, и если бы только мыши! Был еще и Авраам, закалающий собственного сына, – его присутствие в храме грозило неприятностями куда более значительными, чем мышиная возня и исчезновение бандитского котяры…
В бывшей солдатской чайной под названием "Русь", на высоченный конек которой в памятный всем в "Ветерке" день 19 октября 1997 года Игорёк водрузил православный крест, что позволило о. Мартирию высказаться кратко и афористично: "Была "Русь" чайная, стала "Русь" православная!", прямо при входе на несущей стене оставалась роспись, которая ни при каких обстоятельствах не могла находиться в церкви, и тем не менее вплоть до последнего времени она там находилась. Роспись любительская, но такая, мимо которой нельзя было пройти, чтобы не остановиться и не разглядеть ее во всех подробностях. Под размашистым утверждением "Коммунизм победит!" с детской искренней непосредственностью было помещено все, что, по убеждению автора, при коммунизме будет иметь место: аист на крыше, трактор на пашне, корабль в море, самолет в небе, ракета в космосе и – посредине – лучезарно улыбающиеся обитатели светлого будущего: женщина в ситцевом платье и мужчина в рабочем комбинезоне (женщина держала на руках ребенка – то ли негритенка, то ли нашего, но очень какого-то замурзанного). Далее шли домашние животные: корова, уткнувшаяся мордой в молочную автоцистерну, розовый поросенок, задумчиво взирающий на связки колбас, курочка Ряба, выстреливающая в корзину с яйцами еще одним, не золотым, а, как обещала, простым, кот, отдаленно напоминающий Котана, сидящий в позе караульного пса. Затем снова были люди, уменьшенные в несколько раз по сравнению с запечатленными на первом плане коммунистическими Адамом и Евой, успевшими вкусить в своем раю греха. Сначала шли военные: летчик, солдат и матрос, а в некотором отдалении стояли пшеничноволосый комбайнер со снопом пшеницы в руках, то ли маляр, то ли штукатур – непонятно, потому что в одной руке его была длинная кисть, в другой пиковый мастерок, и, наконец, шахтер с отбойным молотком на плече, чумазый, как негр, а может быть, даже и негр, отец того ребенка, – короче, чего там только не было, да и то легче сказать чего. Не было там секса, алкоголя и наркотиков, а также даже намека на то, что помимо этого самодостаточного мира может существовать какой-то другой… Это был дольний мир, заменивший собой мир горний, мир победившего человека, ежедневно празднующего по этому поводу победу.
Интересно было наблюдать, как монахи разглядывали эту прокоммунистическую стенопись. Отец Мардарий переходил нетерпеливо от сюжета к сюжету и от персонажа к персонажу, прыская по поводу каждого смехом, отец же Мартирий как уставился на шахтера, так и не сводил с него глаз, задумчиво трогая изображение рукой, пока не повернулся к Игорьку и не приказал зачистить, как он печально выразился, веселые картинки. Это оказалось неожиданностью для всех, и в первую очередь для о. Мардария.
– Да как же так-нат, красиво женат, а красота-нат, – начал было объяснять толстяк, но великан так на него глянул, что тот замолчал.
Зачистить и на зачищенном месте написать картину на сюжет Священной истории, когда по Божьему наущению Авраам должен был "закалать", то есть зарезать, своего любимого сына Исаака, но посланный Богом же ангел помешал ему это сделать – таков был приказ о. Мартирия. Никто не смел возразить, хотя всем было жаль впечатляющего и убеждающего творения безвестного Облачкина, чья подпись скромно стояла в нижнем правом углу произведения. Точней, подпись была не совсем такая, а "Облач" – окончание фамилии отвалилось вместе с небольшим куском штукатурки, но все были уверены, что фамилия художника – Облачкин. Поражал и год создания росписи – 1991-й. Когда в коммунизм уже никто не верил, Облачкин верил сам и заставлял в него верить других.
Именно такой художник требовался Игорьку для выполнения Мартириева приказа: ведь если он мог заставить поверить в то, чего не может быть, насколько легче ему убедить всех в том, что, возможно, даже и было… Кликнули клич по городам и весям, но никто никогда нигде ничего не слышал о талантливом и самобытном Облачкине. А между тем художников в "Ветерке" было ноль. Татуировки кололи по старым трафаретам: "Дедушка Калинин, век меня мотать, отпусти на волю, не буду воровать", а кто такой Калинин – не знали. Петь в "Ветерке" тоже толком не могли, но хор Игорёк сбил и петь заставил. "У меня и медведь запоет", – повторял он, потирая костяшки пальцев. Но рисовать медведя не научишь, сколько косолапого не бей. Храм стоял не расписанный, иконостас представлял собой набор прикнопленных к фанере типографских икон. "Молись, и художник появится", – приказывал о. Мартирий. Молиться Игорьку было некогда, он весь растворялся в хозяйственной деятельности, к тому же было кому вместо него молиться.
Молились, и художник появился! Фальшивомонетчик по фамилии Рубель. Говорили, что нарисованные им доллары никто не мог отличить от настоящих и, если бы не родной брат, решивший отбить у него его девчонку, он сейчас блаженствовал бы с ней где-нибудь на Канарах. Но расписывать храм Рубель отказался, объяснив это тем, что в бога не верит и верить не собирается. Игорёк бить не стал – дал послушать крики оглашенных. Рубель послушал и подкорректировал позицию:
– Расписывать буду, а верить нет.
– Это пожалуйста, – пожал плечами Игорёк. – В этом деле даже на зоне – свобода.
Рубель начал с потолка… В небесных высях преобладал зеленый цвет, а Господь Саваоф кисти Рубеля здорово смахивал на америкоса с пятидесятидолларовой купюры. Все это вызывало досаду, но художник был один, и Игорёк обращался с ним бережно. Терпеливо увещевая, староста храма убедил художника прибавить к зелени золота, а Вседержителю пририсовать бороду. Взглянув на потолок, монахи поморщились, но не сказали ни слова. Кажется, это задело творческое "я" художника. Следующим заказом стала большая, в рост, икона Благоразумного разбойника. Образца у монахов не оказалось, и о. Мардарий описал ее своими словами:
– Он стоит-нат, на фоне райских кущей-нат, с большим крестом в руках-нат. Голый-нат.
– Голый? – не поверил Игорёк.
– В набедренной повязке-нат, – уточнил о. Мардарий.
Отец же Мартирий предложил образное решение:
– Он еще на кресте, но уже в раю. Понятно?
– Понятно, – неожиданно легко согласился Рубель.
Когда монахи уехали, художник выразил заказчику опасения, что, если он будет работать по представлению, у него ничего не получится, и высказал потребность в модели, которая бы ему позировала.
– Ищи, – сказал Игорёк. – Только в "очко" не лезь. – Очком в "Ветерке" называли 21-й отряд.
– Может, объявим конкурс? – вдохновляясь на глазах, предложил Рубель.