"А на меня наклал о. Мартирий", – подумал Игорёк, на ходу меняя улыбку на усмешку, дивясь своей памяти, которая взяла вдруг и подсластила горькую пилюлю, внезапно прописанную монахом и им же запихнутую в рот. "Саша Кретинин, где ты, Саша Кретинин, тоже небось сидишь?" – рассеянно думал на ходу Игорёк. Продолжая идти, он скосил взгляд на темную людскую массу и, задержав его на стоявшей в левом углу Хозяйке, которая уткнулась в псалтырь и как бы ничего вокруг себя не замечала, все сразу понял…
Темнота сгущалась на глазах. Или в глазах?.. Нестройно, недружно, хрипло пела община акафист Иисусу Сладчайшему. Надо было остановить их и вставить – Дураку-регенту и всем поющим, – надо, но безволие и бессилие охватили вдруг Игорька. Подобное состояние он не испытывал давно, не любил его и боялся.
Темнота сгущалась на глазах. Или все-таки в глазах?
Игорёк поморгал и повертел головой, недоверчиво глядя по сторонам, – темнота сгущалась…
Монахи не шли, ветер дул, и все больше и больше темнело.
Надо было отправляться к чушкам – надо, но подошвы Игорьковых ботинок словно примерзли к ледяному асфальту.
Глава шестая
Продолжение новейшей истории трех сестер
У них не было еще тогда мотоцикла, они приехали на красном джипе, за рулем которого сидел явный бандюган, который просидел безвылазно те несколько часов, что о. Мартирий и о. Мардарий находились в зоне. И первыми монахов увидели женщины "Ветерка", во всей их монашеской красе увидели: в длинном черном облачении, в высоких, словно старинные боярские шапки, бархатных клобуках, с развевающимися за спиной шелковыми мантиями – даже о. Мардарий казался тогда высоким и стройным, что говорить об о. Мартирии…
Накануне за ужином Челубеев сообщил Светлане Васильевне новость:
– К нам завтра из нашей "Пионерки" монахи приедут. – И, не обнаружив на лице жены какой-либо реакции, прибавил, мстительно щурясь: – Устрою я им… торжественную встречу… – Сколько лет прошло, а боль от отобранной церковниками "Пионерки" больно саднила памятливое челубеевское естество.
– Будет праздничный обед? – шаловливо поинтересовалась Светлана Васильевна, обгрызая куриную ножку. Она не страдала от той потери, лишь грустила иногда об ушедшем времени.
– Ага, мясной стол! – в тон ответил Челубеев и хохотнул.
И еще немного поболтали о завтрашнем визите, пошутили и посмеялись на тему полного отсутствия в монашеском рационе мяса и связанного с этим воздержания по женской части. (К слову, роль мяса в жизни мужчины не раз обсуждали в своем кругу сестры. Светлана Васильевна так прямо и говорила: "Если мой Челубеев вечером мяса не поест, он потом никакой!" Впрочем, для Людмилы Васильевны и для Натальи Васильевны это не было откровением, они и сами хорошо знали о положительном влиянии мясных продуктов на организм мужчины.)
Разумеется, не было на следующий день не только мясного стола, но и пустого чая – Челубеев встретил незваных гостей зверем, после чего отправил в БУР и оставил их там наедине с последними отморозками, но это было уже потом, а до того о. Мартирия и о. Мардария встретили женщины "Ветерка", и встречу ту, сама того не ведая, обеспечила Светлана Васильевна.
Придя на работу, она сказала буквально следующее: "Сегодня к нам приедут монахи, самые настоящие монахи", и этого оказалось достаточно, чтобы возбудить всеобщий женский интерес. Монахи… Женщины стали поглядывать в окна, подкрашивать губы, поправлять прически и даже пофунькались духами, хотя вряд ли предполагали, что редкие гости станут их нюхать.
И когда к зданию администрации подкатил красный джип, за рулем которого сидел явный бандюган, а сзади два самых настоящих монаха, не сговариваясь, женщины вышли (а замешкавшиеся даже выбежали) в коридор, чтобы как можно лучше разглядеть тех, о ком не раз слышали, но ни разу толком не видели. То было обычное женское любопытство, которое, однако, непременно должно удовлетворяться, так как неудовлетворенное любопытство портит женский характер и даже, говорят, влияет на физическое здоровье. Что и говорить, любопытство – мелкое чувство, и рождает оно, как правило, мелкие страсти, можно сказать, страстишки, но женское любопытство того памятного дня для трех сестер обернулось чувством большим и высоким, и родилось оно в тот самый момент, когда широко и решительно распахнулась входная дверь и в полутемный проем коридора вместе с потоком солнечного света вошли, ворвались, внеслись о. Мартирий и о. Мардарий…
Монахи шли, как все известные женщинам "Ветерка" мужчины никогда не ходили и, конечно, уже не пойдут, – прямо и независимо, но без мужской петушиной горделивости, и отмечали каждый свой шаг уверенно и твердо, а не печатали его исступленно, как это делали на плацу их мужья в дни государственных праздников. (Уместно будет здесь сказать, что в отличие от всех остальных женщин, жены военных военных не любят).
И не только видели, не только слышали, но и обоняли, а ведь всем известно, какое огромное значение в чувственном мире женщины играет нос. Что говорить, в большинстве своем мужчины пахнут неприятно, противно даже, но эти пахли так, как мужчины не пахнут. Всякий мужской запах женщину либо отталкивает, либо подчиняет, этот – возвышал.
Монахи пахли неведомо и чисто.
Женщины "Ветерка" втягивали носами воздух, смятенно предполагая, что, может быть, мимо них проходят сейчас не мужчины, хотя и мужчины тоже, но такие мужчины, которые больше, чем мужчины, лучше, чем мужчины, выше, чем мужчины…
И не только видели, не только слышали, не только обоняли, но даже, можно сказать, осязали, хотя никто, решительно никто, конечно же, не посмел коснуться даже края монашеских риз. Осязание было иным, неведомым, таинственным, чистым – когда монахи проходили мимо, по лицам замерших в волнении женщин пробежал вдруг ветерок – легкий, возвышающий, манящий…
Что касается наших трех сестер, то они стояли в общем женском ряду последними, и, когда о. Мартирий и о. Мардарий проходили мимо, Людмила Васильевна, Светлана Васильевна и Наталья Васильевна, не сговариваясь, сцепили вдруг крепко ладони, прямо как в детской игре "Цепи кованные, раскуйтесь", и стояли так, пока монахи не скрылись за поворотом в конце коридора.
Последняя деталь: ни хозяева, ни гости в те таинственные и прекрасные мгновения не сказали друг другу "здравствуйте", но тому имеются извиняющие обе стороны обстоятельства – под напором нахлынувших чувств женщины буквально онемели, и не то чтоб вымолвить слово, но и простого междометия выдавить из себя не могли; что же касается монахов, то они буквально ослепли, очутившись после яркого дневного света улицы в коридорном сумраке, и, не видя никого, шли прямо и быстро, стремясь достичь противоположного конца коридора, где в жидком свете пыльной двадцатисвечовой лампочки виднелась ведущая на второй этаж лестница.
И только когда о. Мартирий и о. Мардарий поднялись наверх и не стало слышно их шагов, безмолвные и тихие, как тени, женщины "Ветерка" разбрелись по своим кабинетам и еще долго не решались заговорить, пребывая в смущенном одиночестве.
В следующий раз монахи приехали в зону уже на мотоцикле – в обыденных подрясниках и старых скуфьях, до пояса мокрые, ниже пояса еще и грязные, так как шел в тот день бесконечный обложной дождь, – привезли с собой набухший от влаги большой пугающе-черный крест, а в один из следующих приездов открыли храм для заключенных, и, так как на десятки километров вокруг никаких других культовых сооружений не было, туда потянулся кое-кто из администрации ИТУ 4/12-38, и в первую очередь, конечно, женщины, по природе своей отзывчивые на все новое, хотя в данном случае речь шла скорее о хорошо забытом старом. Администрация располагалась как бы с внешней стороны зоны, а храм внутри, что создавало, на взгляд Челубеева, неразрешимую проблему, но строгий приказ начальника УИНа ее разрешил – в сопровождении контролеров женщины могли посещать богослужения не только в утреннее, но и в вечернее время. (Фамилия начальника К-ского УИНа была Частик, и раньше среди своих Челубеев склонял ее на все лады, погружая то в томат, то в маринад, но, прочитав в журнале о себе статью под названием "Человек с большой буквы "Ч"", без крайней нужды этого не делал – Челубеева оскорбляло то, что их фамилии начинаются на одну, такую значительную, может, самую значительную в русском алфавите букву.)
Вернемся, однако, к сестрам. Быть может, потому, что в тот памятный день, когда монахи впервые посетили "Ветерок", стояла в цепи первой, а может, еще почему, но дорожку к храму первой проторила самая легкомысленная из всех трех сестер – Людмила Васильевна Шалаумова.
– Я всё ему рассказала! – с ходу выдала она подругам, вернувшись со своей первой в жизни исповеди. Выдала и выдохнула, как будто тяпнула рюмаху.
– Всё-о-о? – не поверили Светлана Васильевна и Наталья Васильевна.
– Всё, – кивнула Людмила Васильевна и сделала еще один выдох, более короткий.
– И "Хижину дяди Тома"?
Людмила Васильевна молча кивнула.
– А он что?
– Даже бровью не повел.
– И про страшненького сказала? – Страшненьким женщины называли того негритеночка, которого Людмиле Васильевне пришлось оставить в роддоме.
– Сказала.
– А он что?
– Похвалил.
– Похвалил? – не поверили подруги. – За что?
– За то, что аборт не сделала.
Светлана Васильевна и Наталья Васильевна растерянно переглянулись: не верить сестре они не могли, но и поверить в то, что мужчина, будь он даже монах, так прореагирует на подобную тайну тайной женской жизни, было невозможно.
А на следующий день, запрокидывая голову и закрывая глаза, как делала всегда, рассказывая о своих любовных похождениях, Людмила Васильевна делилась впечатлениями, полученными до причастия, во время его и после оного, и вновь Светлана Васильевна и Наталья Васильевна озадаченно переглянулись. Быстро освоившись в церковной жизни, Людмила Васильевна уговорила своего Шалаумова венчаться, после чего рассказывала совершенно удивительные вещи о метаморфозах, произошедших в семейной жизни после совершения таинства, особенно в интимной ее части, при этом называя своего Шалаумова Гендусиком, Дусиком и еще Сладким Дусенком.
Спустя пару-тройку месяцев, когда восторги Людмилы Васильевны стали остывать, и Дусик вновь сделался Шалаумовым, никогда, даже в сильные морозы, не покрывавшая головы Наталья Васильевна подвязала вдруг под подбородком синенький скромный платочек и решительно ступила на проторенную подругой ведущую к храму дорогу. Придя после первого причастия на работу, Наталья Васильевна не стала ни с кем делиться своими не только впечатлениями, но и мыслями, которые, судя по сосредоточенному взгляду, несомненно, образовались в ее стальной головке. Однако на вопросы отвечала благожелательно, причем голосом мягким и теплым, тогда как обычно он звучал жестко и холодно. Верная себе, Наталья Васильевна предпочла не говорить, а действовать – жить православной жизнью, расписанной сверху по дням и часам, с множеством обязательных ограничений. Так, по средам и пятницам она не прикасалась к мясомолочным продуктам, достойно выдержала Успенский пост, когда даже рыбы нельзя, не ропща, как Людмила Васильевна, на то, что в современной жизни это просто невозможно.
Спица не уговаривала Спицына венчаться – взяла его за шкирку, и совершилось великое таинство. Правда, каким-нибудь Колюсиком муж после этого не стал, а как был Нехорошевым, так Нехорошевым и остался, и ни о каком благотворном влиянии произошедшего на интимную сторону жизни в кругу сестер речи на этот раз не велись, а в ответ на шутливый, но прямой вопрос Светланы Васильевны Наталья Васильевна посмотрела на нее удивленно и укоризненно и промолчала, но так промолчала, что Светлана Васильевна покраснела и больше не спрашивала.
Вполне вероятно, окажись Светлана Васильевна крещеной, несомненный среди сестер лидер, она первой пришла бы в храм, но в том-то и дело, что крещеной Светлана Васильевна не была, и вот – решила Светлана Васильевна креститься. Не то чтобы завидки взяли, и не то чтобы пыталась она так приблизиться к таинственному монаху, который при максимально возможном к нему приближении оказался не таким уж таинственным – скорее загадочным, просто ясно стало: нельзя больше оставаться некрещеной. И придя в одно прекрасное утро на работу, прямо с порога объявила, громко и звонко, с веселым отчаянием в голосе:
– Всё, девочки, крещусь!
К этому следует добавить, что ни Людмила Васильевна, ни Наталья Васильевна никакой религиозной агитации в ее адрес не вели, потому как хорошо знали свою подругу, которую особо не поагитируешь, и если она сама чего не захочет, никто не заставит ее это сделать. Но решение было ожидаемым, в русле развития нашего общества, и воспринято подругами буквально на ура.
– Ура! – закричали хором Людмила Васильевна и Наталья Васильевна, и кинулись Светлану Васильевну обнимать и целовать, и, не успокоившись, откупорили бутылочку "Советского полусладкого", хранившегося в шкафу для такого вот торжественного случая. Дальше начались заботы и хлопоты: разучивание Символа веры (как оказалось, "Отче наш" Светлана Васильевна откуда-то почти знала), чтение православных брошюр, изданных специально для крещаемых, шилась на заказ шелковая крестильная рубашечка с кружевной вставочкой на груди в виде крестика, а сам крестик – золотой, конечно, на длинной золотой цепочке долго и тщательно выбирался и примерялся из огромного количества имевшихся в наличии в К-ском ювелирном магазине "Голден ворлд", пока не был выбран и всеми тремя сестрами одобрен самый красивый и едва ли не самый дорогой. Но то были хлопоты приятные и радостные, однако имелись и неприятные, радости не сулившие, а именно – объяснение с мужем.
Сын заведующего кафедрой политэкономии, научного коммунизма и атеизма Чебоксарского государственного университета, полковник внутренних войск Марат Марксэнович Челубеев сам себя называл атеистом в законе и с насмешливым презрением относился к наблюдаемому вокруг, как он говорил, "запоздалому всплеску мракобесия". К его наследственным глубоко укоренившимся убеждениям примешивались и личные мотивы – зачастившие в зону монахи были из "Пионерки", это они фактически обобрали его до нитки, выгнали из законного, любовно обустроенного гнезда, а теперь и здесь не давали житья.
Всё это Светлана Васильевна прекрасно знала и тем не менее не очень опасалась за исход дела. Прожив неразлучно почти четверть века, сделавшись два как одно, в главном Челубеевы оставались свободными. Это никогда вслух не формулировалось, но всегда в семейной жизни присутствовало – каждый из них имел право на большой и значительный поступок, и другой не мог этому воспротивиться, а если бы даже и воспротивился, это ничего бы не изменило. То не было праздное своеволие избалованной жизнью парочки, но свобода воли двух сильных, знающих себе цену людей. Никто из них не только не злоупотреблял этим своим правом, но и не употреблял, теперь же пришло время им воспользоваться. Так что не за исход дела беспокоилась будущая православная христианка, а за последствия, не за себя боялась, а понятно за кого, и беспокойство и страх эти выражались в одной часто повторяемой Светланой Васильевной фразе: "Боюсь, как бы он не ушел в себя". Чужой человек наверняка не понял бы, что это значит и почему нужно этого бояться, но Людмила Васильевна и Наталья Васильевна чужими не были и, слыша из уст подруги такие слова, хмурились, понимая, что это едва ли не самое страшное из всего, что может с случиться с законным супругом.
Но, несмотря на все эти опасения и страхи, несмотря ни на что – крещение должно было состояться, а значит, должен был состояться разговор с Челубеевым.
И разговор состоялся…
Накормив вечером мужа его любимыми домашними пельменями и дождавшись, когда, сидя в кресле перед телевизором, он начнет сладко задремывать, Светлана Васильевна неслышно подошла сзади, мягко поцеловала родную облетевшую макушку и негромко, но уверенно объявила о своем решении:
– Маратик, я хочу креститься.
Челубеев встрепенулся, как задремавший у кормушки старый конь, которого беспричинно хлестанули вдруг вожжами по расслабленному крупу, и чуть не вздыбился от такой неожиданности, но, опамятовавшись, мгновенно оценив происходящее, вновь обмяк, прикрыл веки и пробормотал равнодушно:
– Хочешь – крестись…
Светлана Васильевна замерла – на ее глазах начинало происходить то, чего она больше всего опасалась. Подобное было уже однажды, когда Светлана Васильевна засиделась ночью в парке на скамейке – Челубеев ушел тогда в себя на несколько месяцев, и ей стоило огромного труда вывести мужа из этого губительного для семейной жизни состояния. Надо было срочно его встряхнуть, и, ни секунды не медля, Светлана Васильевна принялась за дело.
– А ты что, против? – спросила она с насмешливым вызовом.
– Я? – удивился Челубеев, как бы вспоминая о собственном существовании. – Да нет… Я же сказал: хочешь – крестись. – И вновь закрыл глаза и попытался устроиться поудобнее, чтобы продлить сладкую дрему.
Провокация не удалась, но Светлана Васильевна не думала отчаиваться. Не раз и не два она прокручивала этот разговор в своей голове, словно записывая на магнитофонную ленту, стирала, возвращалась к началу и снова записывала, причем там был не только ее выверенный текст, но и Марата Марксэновича растерянные слова. Остановив ленту, она вновь нажала ход, вышла вперед, загораживая собой телевизор, и, поведя красивыми с ямочками на локтях руками, проговорила обиженно и капризно:
– Людка крестилась, Наташка крестилась, одна я, как дура!
Это была полуправда, равная лжи: подруги были крещены еще во младенчестве и, разумеется, никого об этом не просили.
– Людка с Наташкой топиться пойдут, и ты за ними? – спросил Челубеев, огибая взглядом бедро жены и пытаясь заглянуть в экран телевизора, хотя шла там многократно повторяющаяся реклама клинского пива.
Светлана Васильевна едва сдержала победную улыбку – именно этот ответ, слово в слово, был записан на ее магнитофонной ленте.
– Это не одно и то же, – заученно ответила она.
Далее муж должен был сказать: "Как не одно и то же? И там вода, и тут", на что Светлана Васильевна возразила бы, глядя спокойно и мудро: "Это разная вода", но Марат Марксэнович выпалил вдруг нечто совершенно иное, неожиданное:
– В чан!
Она сразу поняла, о чем идет речь, но, делая вид, что не понимает, молчала.
– Для приготовления первых блюд! – прибавил Марат Марксэнович и мстительно хохотнул.
(Напомним: в "Ветерке" крестили в купели, сделанной из старого кухонного чана для приготовления первых блюд.)
Челубеев на глазах заводился, и, глядя на заводящегося мужа, Светлана Васильевна торопливо переключала звуковые дорожки своей магнитофонной ленты и не находила в ней подходящего варианта развития семейной ссоры. Не зная, что дальше делать и что говорить, Светлана Васильевна изобразила на всякий случай обиду – привычно опустила глаза и выпятила нижнюю губку. Мгновенно возникла тягостная тишина.
– Крестятся, крестятся, каждый день крестятся! – воскликнул Челубеев, поднимаясь в кресле.