Это тоже была полуправда, каждый день в "Ветерке" не крестились, крещение могло происходить в определенные церковные сроки и только в дни приезда в зону монахов, но полуправда Марата Марксэновича, в отличие от полуправды Светланы Васильевны, равнялась одной полной правде, потому что в каждый из монашеских приездов крестилось много человек, и если условно разбросать их по дням, то, наверное, вышло бы, что крестились в "Ветерке" ежедневно. Поначалу народ валом валил – о. Мартирий был мокрым от постоянного соприкосновения с водой, о. Мардарий его даже с Иоанном Крестителем сравнил, то был самый настоящий бум, но, как всякий бум, бурно начавшись, скоро закончился. Игорек и община стали тогда проводить плановые мероприятия: объяснять, обещать, убалтывать, а нередко и запугивать не только адовыми муками в будущей жизни, но и неприятностями в этой. Мерприятия стали давать результаты: в сравнении с первоначальным поток крещаемых уменьшился вполовину, зато сделался постоянным. Чтобы окончательно упорядочить жизненно важный процесс, староста подумывал уже составить сначала годовой, а потом пятилетний план по превращению "уголовных дикарей в православных христиан", но после одного неприятного случая поток чуть не иссяк вовсе. Неприятный случай заключался в том, что у крестившегося зэка по кличке Жижа чуть ли не на следующий день после этого судьбоносного события случилось событие, по мнению многих, еще более судьбоносное – обнаружился СПИД.
Жижу без проблем отправили в СПИДзону, а у Игорька начались проблемы. Старый варочный котел срочно заменили на другой, но лезть в него уже не хотели. Дело было не в котле. Привыкшие искать везде и во всем подвох – начальства, жизни ли – зэки без труда здесь его находили, рассуждая следующим образом: "Если бы Жижа не крестился, то, может, у него ничего бы и не нашли?" (Впрочем, эти полные драматизма события случились уже после крещения Светланы Васильевны, но, видя ее тогдашнюю решимость, не приходится сомневаться, что даже ВИЧ-инфицированный Жижа не смог бы ее остановить, а уж Челубеев и подавно.)
Марат Марксэнович все говорил и говорил, а Светлана Васильевна все никак не могла подобрать подходящую дорожку для продолжения разговора, и вдруг он сказал такое, что, неприятно взвизгнув, как это бывает, когда запись звучит на скорости перемотки, "магнитофон" дал сбой.
– Раздеваться будешь перед… бородатым? – неодобрительно хмурясь, спросил Челубеев.
Светлана Васильевна старалась не думать об этой детали предстоящего крещения. Она вспыхнула и тихо, сдержанно ответила:
– Буду.
– А заключенные за ширмой будут петь? – Челубеев знал, как это все происходит.
– Будут, – повторила Светлана Васильевна тем же тоном.
– И будешь с ними потом вместе в церкви стоять и с одной ложечки… – Челубеев не подобрал дальше слов и замолчал, и Светлана Васильевна представила вдруг, как она будет причащаться вместе с заключенными – из одной чаши и с одной ложицы, и ей стало страшно и радостно, но, переборов страх и заменив радость на гордость, она в третий раз пообещала.
– Буду!
Трудно сказать, как Светлана Васильевна относилась к зэкам, скорее всего, никак не относилась, они для нее были цифрами в бухгалтерских отчетах. Придя работать в зону, тогда еще совсем молодая Светлана Васильевна испытывала к заключенным искреннее сочувствие, но, прочтя по совету Челубеева несколько взятых наугад "Дел", навсегда уничтожила в себе малейшую к ним жалость. Однако при этом она их не ненавидела – невозможно ненавидеть тех, кого видишь ежедневно, а вот их ненависть на себе ощущала – одинаковые, с одинаково землистыми лицами, зэки разнились степенью ненависти и презрения к тем, кто судьбой и начальством поставлен их охранять, одевать, кормить и заботиться о них. И даже не презирала Светлана Васильевна заключенных – требуя немалых психических затрат и внутреннего напряжения, презрение не может быть обыденным, – она просто их не замечала, не выделяя из общей серой человеческой массы никого. Только одного выделила Светлана Васильевна, когда увидела его, лежащего, скрюченного на боку у дверей храма. Особенно поразила черная кровь в ухе – она почему-то напомнила чернила в школьной чернильнице-непроливайке, белой, фарфоровой, с синим цветком, которую носила в школу в специальном, привязанном к портфелю мешочке на шнурке. Вспомнив детство, Светлана Васильевна вспомнила тогда своих умерших родителей и не удержала слез, хотя не увлекалась этим излюбленным женским занятием. "В церковь шел и не дошел", – сказали сестры про убитого и еще сказали, что убил его староста. И, внимательно взглянув на Игорька, Светлана Васильевна уверилась, что этот может убить. Да все они… "Они сегодня в церкви молятся, а завтра выйдут на волю и снова убивать начнут", – подумала она тогда и с тех пор мнения не меняла.
– Раздеваться будешь совсем? – заорал вдруг муж, и, срываясь, жена в ответ закричала:
– Совсем, да, совсем! – Именно в этот момент окончательно вырубился магнитофон "Светлана" со всеми его подготовленными дорожками, но Светлане Васильевне он был уже не нужен. Заорал – значит, сдался… Казалось, это победа, самая настоящая виктория, но, как часто бывает, виктория тут же обратилась в конфузию – настолько Челубеев в тот вечер был непредсказуем.
– Не поздно, Свет? – тихо спросил он вдруг, глядя снизу, маленький и жалкий.
К горлу Светланы Васильевны подкатил ком, к глазам подступили слезы, захотелось все бросить, отменить таинство и, ткнувшись в крепкое мужнино плечо, повинно, по-бабьи расплакаться, но тут же вспомнилось, что с о. Мартирием все обговорено, Символ веры заучен наизусть, православные брошюры прочитаны, заказ на крестильную рубашечку оплачен, и совсем не дешевый золотой крестик на золотой же цепочке куплен и лежит в надежном месте в красивой бархатной коробочке, и, преодолевая себя, ответила, глядя в одной ей видимую даль.
– К Богу прийти никогда не поздно…
То были слова, неоднократно повторяющиеся в брошюрах для крещаемых, но прозвучали они так, как будто только что родились в душе Светланы Васильевны, и она сама в это поверила. Кажется, после таких слов Челубееву ничего не оставалось, как упасть на женину грудь и виновато попросить прощения, но Марат Марксэнович в тот вечер был, как никогда, непредсказуем.
– Ах ты к богу? – удивленно проговорил он и хохотнул.
Выключив пультом телевизор, Челубеев поднялся и, сунув руки в карманы, заходил взад-вперед, беседуя сам с собой: "К богу значит… Так бы сразу и сказала… Я думал куда, а она – к богу… Нет, ну если к богу, то конечно!"
Светлана Васильевна даже растерялась, не понимая, шутит муж или всерьез, и от растерянности молчала. Да и что она могла на это сказать? А к кому же еще?
Внезапно Марат Марксэнович остановился и обратился к жене с вопросом, глядя на нее с живейшим интересом.
– Слушай, а тебе после этого имя небось переменят? Будешь какая-нибудь Даздраперма… Или нет – Держиморда! А?
– Фотинья, – с вернувшимся кротким достоинством ответила Светлана Васильевна.
О. Мартирий ей сразу сказал, что никаких Светлан в православии нет, вместо них – Фотиньи. Вспомнив это, Светлана Васильевна улыбнулась – ей нравилось новое имя, она не раз примеряла его на себя, и всегда оно было в самый раз: Фотинья, Фотинья, Фотинья…
– Как-как?! – Челубеев сделал вид, что не расслышал – даже приставил к уху ладонь. – Фотинья? Это ничего… Слушай, а может, мы потом фотоателье откроем? "Фото от Фотиньи"! А?
Челубеев смеялся. Светлана Васильевна стояла молча и кротко улыбалась. Именно так стояли когда-то перед своими языческими мужьями первые христианки, объявив им о своем окончательном выборе. Так ей казалось, и она долго могла так стоять, но Челубеев сказал вдруг такое, что не лишенное горделивости и самолюбования стояние сразу сделалось бессмысленным.
– Ты к Богу, а я к чёрту. Ко всем чертям… – вот что сказал Марат Марксэнович, как-то очень потерянно сказал.
Светлана Васильевна удивленно глянула на мужа, а он повторил те же слова, неожиданно их прокричав и взмахивая при этом руками, как дирижер при последних звуках Шестой симфонии Чайковского.
– Ты к Богу, а я к чёрту! Ко всем чертям! – И тут же быстро ушел в кухню и там затих.
Светлана Васильевна растерялась, прислушиваясь к внезапно наступившей тишине. "Надо пожалеть. Надо срочно его пожалеть!" – подумала она и заторопилась следом.
Держа руки в карманах, Челубеев неподвижно стоял у окна. Светлана Васильевна подошла к нему сзади, обняла, прижалась и зашептала сочувственно и нежно:
– Ты, может, подумал, что после этого я буду любить тебя меньше? Дурачок… Ну какой же ты дурачок! Я буду любить тебя еще больше!
Светлана Васильевна говорила и другие нежные слова, крепче и крепче прижимаясь к мужу в надежде ощутить хотя бы малейшее ответное движение, но такого движения не было.
Случилось самое страшное. Челубеев ушел в себя.
Глава седьмая
Песня о сгущенке
Высунули обиженные из Большого дальняка свои синие носы с капельками росы, прикинули на глазок, где возможен затишок, и плотным табунком туда переместились, но не успели курево из карманов вынуть, как ветрило злобный следом метнулся и продолжил свои издевательства. Бежать было некуда, да и не хотелось – плюнули на ветер обиженные и принялись спички понапрасну изводить. О том, чтобы в дальняк вернуться и там покурить, речи не шло – кто же курит на рабочем месте? Да и темно там круглые сутки, а снаружи бывает иногда светло… Но не для того обиженные из тьмы на свет выбрались, чтобы друг на дружку пялиться, просто подумалось вдруг, что где светлее, там, может, и теплее, – закон природы вроде бы… А вот и нет, даже у природы в "Ветерке" свои личные законы – не только не теплей снаружи было, но и не светлей ничуть! Приблизив запястье с часами к носу, Жилбылсдох разглядел время и недоуменно проговорил:
– Что за хреновня, четырех еще нет, а уже… – даже слов бригадир не подобрал на подобное природное самоуправство.
– Темно, как у негра в одном месте, – образно выразился Зина, который принципиально не употреблял в своей речи грубых слов.
– Значит, скоро снег пойдет, – с важным видом проговорил Прямокишкин, чем подтвердил правоту сказанных о нем когда-то кем-то слов: у Прямокишкина одна кишка, одна извилина, и обе прямые. Это же любому дураку, в том числе даже и сектантскому, ясно, что, если зимним днем так вот сразу темнеет, жди осадков в виде снега.
– А может уже конец света? – подсвечивая под носом огоньком сигареты свою вековечную золотуху, попробовал пошутить Гитлер.
– Не, рано еще, – уставясь в часы, не согласился Жилбылсдох, который юмор не всегда воспринимал.
Да и ни у кого сейчас говорить на эту тему настроения не было, и даже шутить не хотелось. О конце света приятно в тепле беседовать, лучше с чайком – погадать, подискутировать: будет, не будет, если будет, то как, когда и при каких обстоятельствах.
Что там конец света – сегодняшний день выдался таким, что, кажется, хуже быть не может, с самого утра не заладился. Проснулись, как положено, в шесть и тут же поняли, что на работу надо идти, хотя и суббота, и все советские люди, или как там они теперь называются, под ватными одеялами на двухместных шконках, в женину потную подмышку уткнувшись, мирные сны досматривают, но делать нечего – построились, настроились и с песней: "Белые розы, белые розы, беззащитны шипы" передислоцировались на трудовой фронт. Не хочется работать, а надо, без нее пайки не получишь, зато суток десять ШИЗО вполне можешь схлопотать. Это для других в зоне работы или мало, или совсем нет, Хозяин волком по области рыскает, чтобы для промки заказик добыть, а для них, обиженных, работы хоть отбавляй – гадят все ежедневно, а то и не по одному разу.
Работа как работа, хотя кому-то может показаться редкой и даже экзотической: мороженое дерьмо на дне дальняка ломами ковырять, совковыми лопатами выгребать, ведрами наверх поднимать, наружу выносить и в тракторную тележку вываливать, а куда его везти, это уже Коля-Вася знает. Дедушке Морозу от обиженных ИТУ 4/12-38 низкий поклон, потому как благодаря ему, родному, нет той вони, какая в оттепели случается, а нос во время работы не зажмешь, потому что руки черенком лопаты заняты.
Но ветер хуже вони. Даже в дальняке, за надежными стенами, гад, достает, беспрепятственно из очка в очко шастая, а их в том же Большом ни много ни мало двадцать одно – в честь 21-го отряда. Утвержденный Хозяином план строительства предусматривал ровно двадцать, но на свой страх и риск обиженные прорубили двадцать первое. Как пророчески сказал тогда Жилбылсдох: "Передохнем, или поубивают, а память об нас останется". Но может именно двадцать первое и было лишним, потому что нигде так не дуло, как в Большом. Вот и летает туда-сюда, вот и носится, губатый падла, да все норовит обиженному в штаны ворваться и, прежде чем оттуда вырваться, терануть ледяным наждаком по холодной гусиной коже. В одну штанину залетает, в другую вылетает, и эта шутка никогда ему не надоедает! Хорошо, у кого кальсоны есть, только – у кого они есть? Как в прошлом месяце их получили, так сразу и поменяли: кто на чай, кто на курево, кто на сладкие карамельки. Хотя делать этого не собирались, потому не кальсоны были, а загляденье: белые, как платье невесты, теплые, как гусиный пух, не надеванные никем ни единого раза, с законной прорехой на пуговице. Но когда обиженные с думой о Родине благодарно их к груди прижимали, по радио выступил товарищ Гидрометцентр и твердо пообещал потепление на всей планете Земля. "Небось и мы не на Марсе живем", – здраво рассудили в 21-м и в тот же день исподнее в других отрядах для себя небесприбыльно, как казалось, оставили. Однако не успели вырученные сигареты выкурить, чай выдуть и нёбо посластить, как ударили морозы. Это в октябре-то… Много недобрых слов было сказано в те дни обиженными в адрес подлого Гидрометцентра, а Хомяк-душитель даже обещал от слов к делу перейти. Пуча красные глазки и надувая синие щечки, бил себя в грудь и клялся, что, когда кончится срок, разыщет тот центр и своими руками проклятую гидру задушит, будь она хоть метр с кепкой, хоть два с тюбетейкой, – так он это дело видел.
– Тещей-упокойницей клянусь! – сипел Хомяк, сжимая и разжимая свои цепкие лапки.
Хомяку не перечили, потому как этими самыми лапками он свою тещу и упокоил, но в исполнение угрозы не сильно верили – сидеть Хомяку оставалось восемь лет, и совсем не факт, что за это время он еще кого-нибудь не задушит, чем продлит срок своего здесь пребывания и радость ежедневного с ним общения.
– Душè не душè, а нижние конечности от этого не согреются, – сказал тогда Суслик, и Хомяк первый с ним согласился.
Так что начали день без энтузиазма, но потом забылись, увлеклись и больше чем половину дневной нормы на-гора выдали, после чего дружненько в столовую строем отправились. И уже воздуха в легкие набрали, чтобы запеть свою любимую строевую "Маруся от счастья слезы льет", как, словно черная кошка, фашисты на своем драндулете дорогу жизни переехали, и хорошее настроение снова псу под хвост.
Потому кушали без аппетита, хотя к обычной сечке прилагался кусочек совятины, мяса типа. Загадка в "Ветерке" родилась, когда Хозяин откуда-то привез и наладил станок по производству соевого мяса и молока. Молоком тем тяжелых больных в санчасти добивают, а "совятиной" по выходным здоровый контингент травят. Так вот, загадка: "От какого мяса хрен не стоит?" Ответ: "От соевого!" Все эту загадку знали, но все равно каждый раз за обедом ее друг дружке с удовольствием загадывали и тут же отгадывали, чтобы кусочек того мяса, по вкусу напоминающего размоченную фанеру, в глотке не застрял. А доктор Пилюлькин по секрету всему свету рассказал, что через три года после регулярного употребления данного пищевого продукта мужик в бабу стопроцентно преобразуется. Год всего прошел, как тот чудо-станок в столовой появился, а обиженные на свое мужское достоинство нет-нет да и поглядывают – висит еще или уже отвалилось? Правда, сидя еще никто не писал, даже Зина. Он совятину обожал, и это косвенно подтверждало правоту пилюлькинских слов.
Вернулись с обеда без командира отряда – упрыгал куда-то прапорщик Лягин. Оно понятно – фашисты пришли, в городе паника, можно помародерствовать, шухер-мухер какой-нибудь провернуть. До Лягина командиром был прапорщик Пернатый – в неизвестном направлении упорхнул, до него мл. лейтенант Костяшко – отдуплился в начстоловой и теперь по старой дружбе обиженным порции урезает, а еще раньше ст. прапорщик Ужищев был – этот уполз в неизвестном направлении по состоянию здоровья. Не держались в двадцать первом командиры, да и как удержишься, если другие такие же командиры отрядов при каждом удобном случае от тебя нос воротят. В шутку, понятно, а неприятно. А главное, что можно с обиженных взять? В том-то все и дело – нечего взять с обиженных! Вот и остаются одни без командирского присмотра и, надо сказать, данное положение дел очень даже одобряют: меньше начальства – меньше вони…
Вернулись, значит, с обеда, а трудовой энтузиазм угас, без огонька уже трудились. И не подлый ветер был тому причиной, и даже не фашисты на мотоциклете, а слово, которое прокричал им на ходу из коляски о. Мардарий – саднящей занозой торчало оно в сердце обиженных, и никто не решался первым к этой занозе прикоснуться. Стояли на ветру, хмурились, сутулились, молчали, думая только об этом. Первым начал тот, кому по чину положено первым начинать.
– Что он там кричал с драндулета своего? – Жилбылсдох так спросил, как будто всеобщий этот вопрос только сейчас и только ему в голову пришел.
– Кто? Шершавый? Он вроде молчал? – Шиш тоже как бы между прочим данного вопроса коснулся.
– Гладкий!
– А этот… Кричал чего-то, да…
(Имена монахов обиженные знали, но забывали и путались, поэтому обычно заменяли их на подобные одноразовые прозвища. Кем только не были в разговорах обиженных о. Мартирий и о. Мардарий: и длинным с пузатым, и орясиной с балясиной, и гадом с гаденышем, а в этот раз шершавым и гладким.)
– Вот я и говорю – чего?
– Слово какое-то…
– Вот я и говорю – какое слово?! – тут уже Жилбылсдох не стал от актуальности вопроса уворачиваться.
Обиженные задумались, вспоминая, что кричал им толстяк из мотоциклетной коляски.
– Голубые, может? – для затравки высказал Жилбылсдох предположение и посмотрел на всех вопросительно.
– Сами-то! – неожиданно взорвался Шиш. Лично он не собирался ничего угадывать, просто не терпел, когда обзываются.
– Да нет, не голубые вроде, – словно не услышав Шиша, отказался от своей версии Жилбылсдох.
– Пидоры? – предложил новый вариант Гнилов.
– Сами-то!!! – на это слово Шиш еще больше обиделся.