Одно и то же, снова и снова
- Правда, для чего это вам, Маэстро? Есть ведь и другие пластинки. Может, поставить для разнообразия что-нибудь еще? - спрашивал, примерно столь же часто, и ее сын, выполнявший то же, что и его мать, и только иначе обращавшийся к больному, который к тому времени был уже в преклонных годах.
Спрашивал. Напрасно. Маэстро никогда не снизошел до него, не удостоил ответа. Разве что дважды, в шестидесятые, а потом в восьмидесятые, согласился сменить граммофон, купить более современное устройство. Да и то только потому, что прежнее сломалось. Насколько непоправимо, выяснить не удалось. Уже давно не выпускали запасных частей для этой техники, не было и мастеров, которым хватало бы терпения ее чинить. Новые проигрыватели, правда, потребовали и новых пластинок с Третьей симфонией Брамса. "Мир все ускоряется, старые обороты больше не годятся", - негодовал Маэстро, ему требовалось известное время, чтобы привыкнуть к другому исполнению; конечно, Брамс всегда Брамс, но к каждому оркестру нужен свой подход.
Маэстро, так стали называть его и жители Врнячка-Бани. Нет, вовсе не в насмешку, скорее с некоторым, не совсем понятным им самим уважением, ибо никто не мог сказать, почему он выбрал именно такой способ скоротать неподвижные дни. Правда, они называли его столь уважительно всего пару десятков лет, а потом уважение разбавилось изрядной долей жалости. Между тем жалость - чувство, которое живет в людях недолго. Вскоре оно превратилось в легкую насмешку. А под конец и от нее ничего не осталось. Никто больше не обращал внимания на эту странную привычку, на это безумное, марафонское "дирижирование". У всех находились дела поважнее. Люди сюда едут и едут, о стольких вещах нужно позаботиться в течение сезона, кому какое дело до чудака, который кому-то там "машет".
Пожалуй, труднее всего к странностям Маэстро привыкала сноха бывшей экономки. Когда ее мужа мобилизовали, когда целых три времени года о нем ничего не было слышно, во время войны начала девяностых, она взяла на себя заботы о больном и, соответственно, все действия с проигрывателем, а к тому же в тот период Маэстро требовал, чтобы элегическая мелодия Брамса звучала гораздо чаще, чем обычно. "Хорошо ему, времени свободного много... Музицировать в такое трудное время это как-то негоже..." - ворчала она, но работодатель этого или не слышал, или делал вид, что не слышит.
Вот так все и шло потихоньку. Экономка давно умерла, у ее сына и снохи уже в зрелые годы родился свой сын, сразу после последней войны, это был мальчик с темными курчавыми волосами. Уже два года, как он заботился о больном, по крайней мере о французской двери, о террасе, растениях, которых становилось все меньше, и о том, чтобы музыка не умолкала. И он был первым, он был единственным из всех, кто не начинал сразу с любопытством спрашивать: "Маэстро, для чего это вам? Одно и то же, снова и снова?"
Куда девается столько музыки?
Мальчик спрашивал о другом. Ему было двенадцать, когда в конце того апреля он привел в порядок террасу, когда поставил на нужное место иглу проигрывателя и когда, где-то к концу того дня, покончив со всеми делами, решился, набрался храбрости и спросил:
- Маэстро, простите... Скажите только одно. Куда девается столько музыки? Что происходит со всей этой музыкой?
Старик развел в стороны руки
Неподвижный старик вздрогнул. Пристально посмотрел на мальчика. Печально улыбнулся и впервые ответил на вопрос, связанный с его странной страстью. Он приподнял обе руки, развел их в стороны насколько смог, словно представляя мальчику всю Врнячка-Баню, парк внизу, гору Гоч, долину Западной Моравы, всю страну, весь мир и даже больше.
- Куда девается? - проговорил он с усилием. - Я думаю... Я уверен, что она распространяется повсюду...
- Повсюду? - повторил за ним мальчик.
- Да, дитя мое, повсюду... - Старик снова развел руки в стороны. - Искусство обитает везде, но только музыка может беспрепятственно пронизывать пространство, проникать в каждую трещину...
Мальчик молчал. Почесывал у себя за правым ухом.
- В сущности... - продолжал Маэстро вдохновенно, - в сущности, я всю жизнь пытался сделать только одно. Ради этого, поэтому я и просил твою покойную бабушку, просил твоих родителей, а теперь вот изо дня в день уже несколько лет прошу и тебя ставить только одно место на пластинке, третью часть Третьей симфонии. Я пытаюсь... То есть рассчитываю, надеюсь... Если я повторю ее достаточно много раз, ее услышит весь мир, ее услышит и сам Господь.
- И сам Господь? - повторил мальчик с круглыми от удивления глазами, такого он не ожидал.
- Да, сам Господь, собственной персоной! - Маэстро убежденно поднял палец, указывая куда-то над парком, над Врнячка-Баней, над землей, над всем миром, прямо в небо, прямо в самую утробу вселенной. - А так как я не уверен, что Господь обратил бы внимание на мой ничем не выдающийся голос, и чтобы Он расслышал его в этом нашем гаме, я решил задать Ему вопрос с помощью музыки. Если Он оттуда способен что-то уловить, Он должен услышать скрипки, альты и виолончель, я думаю, именно из таких звуков сотканы небесные сферы...
- А что это такое, то, о чем вы, Маэстро, хотите спросить Господа? - Мальчику, в отличие от взрослых, такой разговор вообще не казался странным.
- Э-э, молодой человек... - задумчиво протянул старик. - Сначала я хотел этой печальной музыкой спросить у Него, почему я не могу ходить и при этом живу в таком удивительном месте, куда другие приезжают больными, а уезжают хотя бы на одну надежду более здоровыми. Почему я осужден всю жизнь любоваться на этот цветущий и благоухающий парк, а не могу и шагу ступить по его дорожкам, в то время как другие гуляют здесь целыми днями... Сначала я хотел спросить Его об этом, а потом захотел узнать у Него и много других вещей, ты еще мал, чтобы я пересказывал тебе всю свою жизнь. Ты еще мал, чтобы объяснять тебе, как люди познали многие тайны и вместе с тем утратили в себе человечность. Поверь мне, чего я только отсюда не видел, а с этого места я никуда не двигаюсь. Когда человек туда-сюда перемещается, когда он видит и то, и это, одно вытесняет другое, одно в другом растворяется, разбавляется. Но когда перед тобой вечно одна и та же картина, разница сразу бросается в глаза.
Старик начинал говорить медленно, а закончил резко, решительно. Сказал он совсем немного. Но что тут можно добавить? Его никто никогда не понимал, чего же ожидать от двенадцатилетнего мальчишки?
Может быть, только одного раза и не хватает...
- А дальше, Маэстро? - Теперь, после длинной паузы, палец к небу поднял мальчик. - Он вас услышал? Ответил?
- Нет, не ответил... Судя по всему, не услышал... - грустно улыбнулся старик. - Но, возможно, я просто ошибся. Может, следовало выбрать не Брамса. Может, нужно было, чтобы столько же раз прозвучал какой-нибудь французский, итальянский, испанский или сербский композитор. А возможно, и какой-нибудь русский... Рахманинов, например. Ты когда-нибудь слушал Рахманинова? Ну что же это я спрашиваю. Конечно нет.
- Нет, - ответил мальчик пристыженно, уставившись на свои башмаки, но тут же резко поднял голову. - Маэстро, а может, вы и не ошиблись! Может быть, вы просто повторили не столько раз, сколько нужно! Бог ведь находится повсюду, поэтому у него очень много дел. Может быть, нужно, чтобы я еще только один раз опустил иглу проигрывателя на то место. Может, только одного раза и не хватает...
- Нет, на сегодня достаточно, - устало проговорил старик. - Отвези меня в комнату...
- Маэстро, мне-то не трудно... - умоляюще протянул мальчик. - Мне не трудно, я сейчас же могу пойти и снова включить музыку. Мне это легко, вот только если вам тяжело дирижировать... Но... Прошу вас, не отступайте... Еще только один раз. Ведь жалко. А вдруг ровно одного раза не хватает, чтобы Господь вас услышал?
Старик задумался. Посмотрел мальчику прямо в глаза. Мальчик и не подумал отвести взгляд. Он стоял, сжав губы и кулаки. Нет, этот мальчик сдаваться не собирался.
- Ну хорошо... - согласился старый человек в инвалидной коляске. - Но только один раз.
И мальчик прошел в распахнутую настежь французскую дверь и скрылся в комнате на втором этаже виллы в стиле классицизма. Старик приподнял руки. Запели смычки, скрипки, альты и виолончель... Старик "дирижировал" ими очень уверенно, ему казалось, так уверенно, как ни разу почти из миллиона раз. Мальчик выглядывал из-за бледно-желтой занавески и утвердительно кивал головой, словно ему хотелось воскликнуть: "Так! Так, Маэстро!" Но он не издал ни звука. Элегическая мелодия поднималась вверх и плыла с террасы.
Над пятью потрескавшимися цветочными горшками.
Над обветшавшей виллой рядом с лестницей, которая ведет от Купальни к так называемому замку Белимарковича, над другими домами, крышами и павшими духом флюгерами,
Над неожиданно разбуженным весной парком.
Над Врнячка-Баней.
Над всеми ее окрестностями, лесами, реками и горами.
Над всей этой страной.
Над людьми во всех других странах мира.
Над этим миром в миниатюре, над всеми теми людьми, которые внизу суетились в погоне за здоровьем, любовью и деньгами, которые писали своим близким, что им здесь с каждым днем становится все лучше, и не замечали дрожащих рук, которые поднимались и опускались, то беспомощно расходясь в стороны, то соединяясь - словно в молитве.
БОГОРОДИЦА И ДРУГИЕ ВИДЕНИЯ
Мне никого ни в чем не удалось убедить
Не успеет толком пройти месяц, а то и неделя, иногда неполная, как я снова вижу Богородицу. Хотел бы особо подчеркнуть, что я называю это не видением, а обычной встречей. Кто его знает, может быть, что-то похожее случалось и раньше. Я говорю, может быть. Но тогда я был таким же, как и большинство остальных людей, я не замечал ее. То есть не замечал их. Человек так устроен, он всегда пялится по сторонам, и чем что-то к нему ближе, тем меньше он способен это увидеть. Кроме того, каждая из Богородиц, с которыми я встречался, была не такая, как все предыдущие. Мне потребовалось много времени, чтобы привыкнуть, чтобы отбросить предубеждения, общепринятые представления... А уж потом я больше не ошибался. Словно пелена с глаз спала. Богородицы различались чертами лица, цветом волос и глаз, фигурой и движениями, манерой одеваться и общественным положением, даже возрастом, хотя почти всегда это были молодые женщины, примерно лет тридцати. Однако эти несовпадения меня больше не могли сбить с толку или обмануть.
- Клянетесь, что видите Богоматерь? - повторил старый священник, отец Томо, когда я пришел в ближайшую церковь, Святой Троицы, чтобы поделиться этим опытом с людьми, которые по природе своего призвания больше всех знают о такого рода вещах.
- И при этом всякий раз по-новому, - подтвердил я.
- Как вы сказали... Йованович? - прищурился священник. - От этого, дорогой мой господин Йованович, от того, что вы сейчас рассказали, всего один шаг до соблазна, да и до богохульства недалеко.
Тем не менее, глядя на икону в серебряном окладе, справа от него, икону, на которой Она держит на руках маленького Христа, собираясь накормить Его материнским молоком, иконы, совсем не выдающейся в художественном отношении, кисти какого-нибудь самоучки из краев к северу от Дуная, скорее всего XIX века, глядя на этот лик, освещенный одним-единственным косым лучом солнца, лучом, в котором ясно виднелись роящиеся мельчайшие пылинки, я упрямо возразил:
- Вот как раз такую я встретил в первый раз, в зале ожидания на маленькой железнодорожной станции в Воеводине.
Священник на мгновение словно бы обратил свой взор куда-то очень далеко, будто пытаясь разглядеть там, на севере, то самое место. Потом махнул рукой в знак того, что это напрасно или же что отказывается разубеждать меня. После чего перекрестился и с сожалением произнес:
- Пусть вам поможет сам Господь, наш дорогой Господь Бог... Йованович, послушайте меня, почаще берите в руки Священное Писание... А теперь извините, у меня дела.
Таким образом, поскольку добавить мне было нечего, я остался один. Отец Томо сделал шаг в сторону и продолжил доливать масло в лампады. Делал он это неторопливо, сосредоточенно, так же как в свое время и тот приходской священник, который служил здесь до него, и как его предшественник, и предшественник предшественника, и тот, кто неизвестно как давно служил здесь самым первым. Фитили лампад мерцали перед сонными святыми. Когда я выходил, мне показалось, что я слышу посвященное Ей песнопение:
Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.
Именно это я и слышал, когда выходил из церкви. Те же строки меня сопровождали, правда чуть тише, и пока я шел по тропинке через церковный двор, среди сосен, мимо церковной лавки, не спеша, нога за ногу. Так, под это песнопение я дошел до самых ворот. Лишь там, на улице, его заглушили обычные человеческие голоса. Ко мне подступили сразу несколько попрошаек:
- Подай сколько можешь, дай тебе Бог здоровья...
- Дай и мне, ему же ты дал...
- Раздели поровну, сам, на три части, они потом мне ничего не дадут...
Я направился в сторону площади. И все думал, что нет, никак я не могу упрекнуть священника, что он мне не верит. В конце концов, виноват я сам, не сумел убедить его. Так же как и других. Мне никогда никого не удалось убедить в этом. Хотя возникает вопрос: разве в противоположном случае что-нибудь изменилось бы?
У нас нет "разницы"
А икона в серебряном окладе, там, в церкви, действительно была похожа на первую Богородицу, которую я встретил. Я имею в виду, что она была похожа на первую Богородицу, которую я узнал, а теперь увидел на иконе.
Середина лета 1991 года. Война. Хотя некоторые и не считали ее войной. Потоки беспомощных и беззащитных текли сюда. Армия устремилась туда. Все смешалось, переплелось. В конце концов стало трудно разобраться, кто куда собственно направляется. Очень хотелось бы вспомнить, но забыл и до сих пор задаю себе вопрос: куда я тогда поехал на поезде? Опять же, наверняка не без какой-то крайней нужды решился я на это в такое неспокойное время. Состав, и без того медленный, вдруг остановился. Но через полчаса снова тронулся и с трудом пополз по Воеводине. Казалось, бурьян вдоль насыпи растет быстрее, чем мы едем.
Проводник, мужчина с тщательно прилизанными волосами, пошел по коридору, информируя нас о какой-то поломке.
- Не хватает давления в главном воздухораспределителе, - сказал он в дверях соседнего купе.
- То есть, как говорят железнодорожники, у нас нет "разницы". А больше половины тормозных колодок вообще вышли из строя... - Он появился в дверях купе, в котором сидел я.
- Люди, ну что я вам буду объяснять, наше счастье, что полотно здесь ровное, потому что тормозная система на последнем издыхании, - было прекрасно слышно, как он бросил кому-то в следующем купе.
Так что одним он говорил одно, другим другое, но всех призывал к терпению. Заботясь не о себе, а о нас, потому что терпение потребуется нам. И действительно, потребовалось, пока мы не доползли до запасных путей той скромной станции приблизительно в часе ходьбы от городка, лежащего на бескрайней равнине. Там тянулись к небу башни церквей в стиле барокко и верхушки бетонных элеваторов...
Состав с трудом затормозил, как раз рядом с горой сгнившей сахарной свеклы, еще с прошлого года ждущей погрузки. Локомотив встал и содрогнулся, словно облегченно вздохнув. Машинист вышел и принялся устанавливать под колеса ручные тормозные башмаки. Проклиная по очереди всё и вся. Сначала, кроме него, никто ничего не говорил, потом объявили, что нам нужно покинуть поезд и дождаться нового, исправного состава. А потом о нас забыли.
Здесь что-то лопнуло
Казалось, в зал ожидания набились все. Точнее, все, за исключением солдат, главным образом резервистов, которые заполнили пристанционный буфет "Согласие", в то время как все остальные, как будто боясь куда-то опоздать, ринулись к зданию станции. Погода была невыносимо жаркой, полдень, несжатые поля стояли не шелохнувшись, только высоко над нашими головами вершины нескольких тополей свидетельствовали о том, что в воздухе происходит какое-то движение. Выходили из здания только по необходимости, набрать воды из колонки, заглянуть в буфет, не освободилось ли там место, на что, конечно, можно было и не надеяться, а некоторые, самые упорные, подходили к окошку растерянного начальник станции, наклонялись и спрашивали, когда наконец что-нибудь, все равно что, прибудет на эту станцию или хотя бы пройдет через нее.
Вода в колонке, а это была не обычная колонка, а мемориальная, с укрепленной на ней ржавой металлической пластиной, тесно заполненной именами и фамилиями местных жителей, погибших в предыдущих войнах, была теплой. И странно пахла. Чем дольше лилась струя, тем мутнее она становилась. А если ее набрать и немного подождать, на дне собирался осадок. Но запах оставался, не выветривался.
- Не хочу, не могу, не буду я пить... - сопротивлялись две девочки-близняшки, одинаково одетые, с одинаковыми заколками в волосах, они различались только проборами - у одной он был слева, у другой справа.
- А что я могу поделать! Вы что, не понимаете, где мы находимся? Бог знает где! Вы что, хотите тепловой удар получить? Ничего страшного, зажмите нос и пейте! - нервно отвечала их мать.
Солдаты уходить из буфета не собирались. Пиво лилось рекой, каждый пытался перекричать соседа, но все обещали кому-то как следует задать, кого-то разбить в пух и прах. Три офицера убеждали и заклинали резервистов снять винтовки и составить их по углам. А старый седоволосый официант "Согласия", который, должно быть, уже наслушался похожих воинственных речей, на каждое заявление утвердительно кивал головой, но смотреть на все это ему явно не хотелось, и он лишь следил за тем, не улизнет ли кто, не заплатив за выпивку.
- Папаша, а может, в кредит, а? Расплачусь потом, когда вернемся с поля боя? - повторял один из резервистов, улыбающийся, с красным лицом.
- Лучше сейчас... Мне кассу сдавать сменщику. Буфет не мой, аренда, хозяин с нас спрашивает... - Официант, не поднимая на него глаз, уже клал на стол чек с бледно пропечатанными цифрами.
Дежурный по станции был еще совсем молод, почти мальчик. Видно, ему впервые случилось увидеть столько народу на своей маленькой территории. Он не знал, что делать, кому-то звонил по телефону, стоя по стойке "смирно", потом, сняв фуражку, откашливался и передавал содержание разговора машинисту застрявшего поезда. Машинист, человечище огромного роста, с ним не соглашался. Он одновременно и ругался и крестился:
- Ну нет! Раз они там так хорошо во всем разбираются, пусть кто-нибудь из дирекции приезжает и дальше сам ведет состав!