Что он тебе сказал?
- А зачем она провоцирует, почему не застегнется? Всякое может случиться. Только этого нам не хватало... И вообще, она могла бы покормить ребенка и в другом месте, где меньше народу. Почему мы теперь должны становиться свидетелями всего этого... - подал голос низкорослый, сжимая под мышкой папку для документов.
Толстая баба не сказала ничего. Рот ее был набит. В знак согласия она несколько раз энергично кивнула и принялась старательно стряхивать с колен остатки разнообразной еды: крошки от макового рулета, остатки рыбьих голов и палочки от яблок, сахарную пудру и крупинки молотого мака.
И по сей день не могу объяснить, почему я встал. Особенно храбрым я никогда не был. Наоборот. Я не знаю, почему я встал, наверное, увидел в этом одну из последних возможностей относиться к себе с большим уважением. Хотя бы встать, не сидеть тупо. А может, мои ноги сами поспешили, сами меня заставили, совершенно независимо от меня решились на это: вместо того чтобы направиться к выходу, вместо того чтобы выйти и не смотреть на происходящее, я подошел к солдатам. Точнее, к краснолицему. Я подошел к нему совсем близко, наклонился, почти коснувшись губами его уха, и прошептал:
- Прошу вас, не надо...
А потом добавил, гораздо решительнее, словно это говорю не я, а кто-то другой:
- Бога ради, оставьте ее в покое... Неужели вы не видите, как она похожа на Богородицу? Ну разве она не сама Богородица с младенцем Христом на руках?
Трудно сказать, кто удивился больше. Краснолицый или я. Но первым, конечно, он, потому что не рассчитывал на такую дерзость. Он посмотрел на женщину с ребенком, потом на меня, потом снова на нее... Я же был изумлен не только своим поступком, но и тем, что неосознанно сказал нечто, что мне все время мерещилось, нечто, чему я не умел придать форму, как-то выразить. Да, эта женщина с ребенком словно была настоящая Богородица с Христом. Она печально смотрела на солдат, на меня... А потом ребенок у нее на руках успокоился, она снова поднесла его к груди и опять смиренно улыбнулась кому-то за стенами этой душегубки, кому-то далекому, очень далекому от этого зала ожидания, где-то за пределами этой необъятной равнины... Лицо краснолицего солдата вспыхнуло, он покраснел еще больше. Один из его товарищей, снимая с плеча винтовку, спросил:
- Что он сказал? Что он тебе сказал?!
- Что сказал? Да глупости... Чушь всякую... Люди совсем с ума посходили... - ответил тот, нерешительно повернулся, еще раз бросив взгляд на женщину и ребенка и еще гуще покраснев. - Пошли отсюда. Нам есть чем заняться. Выдвигаемся. Шагом марш!
Как только взвинченная четверка вышла, не успел я вернуться на свое место, в зал ожидания вошел молодой дежурный по станции. Он держался в высшей степени официально, был застегнут на все пуговицы, в фуражке, в руке у него был ручной семафор, сигнальный диск, с которым на станциях встречают и провожают поезда. Торжественным тоном он объявил:
- Внимание! Через пять минут отправление. Прошу вас не опаздывать. К сожалению, выслать новый состав оказалось невозможно, вы возвращаетесь на старом в пункт отбытия, а там разберетесь, что делать дальше.
В поисках прежних мест
Так же как и до этого, люди особенно не возмущались. Все были рады покинуть зал ожидания. Даже тот низкорослый, с папкой для документов, ничего не сказал. Более того, он выглядел очень гордым, как будто наш отъезд стал возможен именно благодаря ему и его усилиям. Толстая баба в дверях станционного здания спросила:
- Конечно, не мое это дело, но я все смотрю на вас и смотрю, должно быть, тут у вас что-то государственной важности, вы так эту папку к себе прижимаете...
- Да, кое-что весьма ценное. - Низенький человечек выпятил грудь и похлопал по папке рукой, не заботясь о том, что звуком может обнаружить ее пустоту.
- Э-э, хорошо вам, а у меня почти ничего не осталось, не знаю, что теперь и делать, - вздохнула баба, поднимая свою похудевшую кошелку.
Толкаясь, мы сели в поезд.
Неизвестно почему, но все искали свои прежние места. Туда-сюда, туда-сюда, прошло некоторое время, пока мы расселись по купе.
Шестеро сезонных рабочих, по всей видимости земляков, мрачные, все в одном купе. С работой ничего не вышло. Что теперь делать с этими ножищами, а особенно с ручищами? Зачем им такие огромные руки?
Пятеро болельщиков. Почти мальчишки. Немного оживившиеся. Сезон фактически еще не начался, а они уже столько всего успели. Хотя все фотографии им поснимать не удалось. Но они еще сделают это, когда проводник повернется к ним спиной.
Четыре товарки-челночницы клюют носами, борются с дремотой, но бдительно следят друг за другом и за битком набитыми пластиковыми сумками. Каждая с завистью оценивает, насколько больше товаров удалось затолкать в них соседке.
Трое молодых людей, тех, что скрываются от мобилизации, совсем бледные, словно предчувствуют, а позже это предчувствие сбудется, что в пункте отправления их поджидает военная полиция.
Пенсионер, сейчас его настроение лучше, ровно настолько, насколько испортилось настроение у его сына, потому что хоть на один день, но ему удалось оттянуть возвращение в дом престарелых. Они по-прежнему не разговаривают. Всё уже знают, всё уже сказали друг другу.
Землемер, совершенно спокойный, этих братьев и самому Господу Богу не помирить, так что не все ли равно, когда перемерять, сегодня или завтра... Достал из рюкзака компас, ему все еще кажется удивительным, что стрелка всегда показывает север, каким бы путем человек ни двигался.
Мужчина, провожавший мобилизованного сына, пригнулся, боится, как бы тот его не увидел, а еще больше боится сам увидеть его, потому что тогда наверняка расплачется.
Дед с неизлечимой болезнью, опирающийся на внука, растерянный, ему показалось, что рядом мелькнули какие-то знакомые старухи. Пять. Именно столько у него сестер.
Мать и две девочки-близняшки, встревоженные. Мать шепотом уверяет дочек, что отец-алкоголик, быть может, еще не проснулся, что, быть может, еще не поздно незаметно вернуться домой, переодеться и распаковаться.
Четверо наперсточников. Тот, что "работает" с наперстками, взглядом прощупывает рабочих. На безрыбье и рак рыба. У сезонников наверняка нет больших денег, но они выглядят самыми отчаявшимися. Теперь нужно, чтобы сообщники втянули их в игру.
Пять сестер, пять растерянных старух, которым показалось, что в коридоре они прошли мимо какого-то очень знакомого человека, опиравшегося на мальчика-подростка.
Шестерка активистов-агитаторов, эти тоже совершенно спокойны, суточные за митинг им выплатили вперед.
Толкаясь, мы сели в поезд, неизвестно почему пытаясь найти именно свои старые места. Но в конце концов, как где-то сказано, кто ищет, тот всегда найдет.
У всех ли, как положено, прокомпостированы билеты?
Дежурный по станции изо всех сил дунул в свисток. Машинист высунулся из окна и перекрестился. Локомотив болезненно пискнул и медленно, очень медленно (как хромой великан, ведь неполадки тормозной системы устранить не удалось) мы двинулись туда, откуда и прибыли. Вокруг раскинулась необъятная, обманчивая равнина, и казалось, мы не прерывали нашего путешествия и не потеряли здесь ни одного мгновения нашей жизни. Такая иллюзия словно развеселила людей, то тут, то там слышался смех, завязалась беседа, начались расспросы, кто куда едет, как будто все забыли, что на самом деле мы все время только возвращаемся...
Юный дежурный по станции еще долго стоял на краю перрона, по инструкции, по стойке "смирно", словно за ним наблюдает служба внутреннего контроля самой дирекции Югославских железных дорог.
Где-то вдалеке, по тропинке между несжатыми полями пшеницы, несколько солдат, цепочкой, спешили к городку с колокольнями в стиле барокко и бетонными элеваторами, надеясь найти там открытую кафану или по крайней мере магазин. (Тот отец, который тайком следовал за сыном-новобранцем, закрыл лицо руками. Видно было плохо, но он знал, он чувствовал, что там, в этой цепочке, идет и его мальчик.)
У нас за спиной осталась гора сгнившей прошлогодней сахарной свеклы. А старый официант наверняка вздохнул с облегчением и, довольный, занялся подсчетом выручки, а потом снова распахнул двери буфета "Согласие". Может быть, кого-нибудь опять занесет в эту глушь.
Официанта уже давно не было видно, а солдаты продолжали через открытые окна выкрикивать ругательства в его адрес. Молчал только краснолицый.
А потом проводник с тщательно прилизанными волосами пошел от купе к купе, чтобы на всякий случай, кто его знает, проверить, нет ли новых пассажиров и у всех ли, как положено, прокомпостированы билеты. Тем, кто начинал было возмущаться, он отвечал кратко: "Ну и что такого, что вы никуда не попали? Ведь вы же едете, разве не так?"
Женщина с ребенком осталась в зале ожидания. В вагон она не вернулась. Малыш все еще сосал грудь, и она считала самым важным сейчас не мешать ему. Она осталась одна, и никто не почувствовал, что ее не хватает.
Может быть, они хотя бы предчувствовали, раз мы не знали?
Так было в первый раз. В зале ожидания небольшой железнодорожной станции. А потом я начал видеть их регулярно. Как будто весь мир был всего лишь огромным и одновременно маленьким залом ожидания с опущенными жалюзи, пронзенными лезвиями пробивающихся сквозь них солнечных лучей...
Богородицы всегда выглядели по-разному, да и обстоятельства всегда были разными. Я видел их, растерянных, на улицах... одиноких, на скамейках парков... гордых, на последних месяцах беременности... промокших, на автобусных остановках... смертельно усталых, в переполненном городском транспорте... ожидающих кого-то, на террасах кафе... облокотившихся, в окнах и на балконах домов... озабоченных, в колоннах беженцев... сгорбленных, в дни бомбежек... видел и самыми тихими, но и самыми стойкими в шумных рядах демонстрантов... Не у каждой на руках был ребенок, а если и был, не каждая кормила его грудью, хотя встречалось и такое, но я узнавал их безошибочно, прежде всего по печальной улыбке. Меня больше ничто не могло ввести в заблуждение, и уж конечно, не то, что одни выглядели так, словно сошли с православных икон, а другие такими, как их увидели бы западные мастера живописи. Меня больше ничто не могло смутить, и уж конечно, не то, что одни были стройными, с длинными шеями, а другие с мягкими линиями роскошного тела. Нет, меня ничто теперь не могло разубедить, даже то, что далеко не все они загадочно улыбались, потому что некоторые плакали, безутешно, так, словно дошли до самой границы бесконечного понимания.
Послушавшись совета того священника, отца Томы, я все чаще открывал Святое Писание. И вот удивительно, с того времени я начал видеть и другие картины. Например, ту, очень известную, которую мы обычно называем "Тайная вечеря". Ее - чаще всего на экране телевизора. Там не всегда было по тринадцать участников - иногда число доходило до нескольких десятков, а иногда присутствовало всего двое или трое; вовсе не всегда все сидели за одним столом, случалось и по-другому, некоторые наверняка сидели перед экранами телевизоров, за столами в своих домах; далеко не всегда присутствовал стол, а уж тем более накрытый для трапезы, однако я предчувствовал, что результат всегда печально одинаковый. Потом я начал узнавать и другие библейские сцены, например, потоп и засуху, водяных чудовищ и саранчу, блуждающий народ, фарисеев и книжников, мелких воришек и судей-взяточников, тех, кто был неизлечимо болен или сломлен, и тех, у кого все раны из-за бесчувственности зажили без рубцов, демонов, вьющихся рядом с небесной лестницей и неустанно пыщущих злобой, и усталых ангелов девяти небесных сфер, лица некоторых из сорока мучеников, горделивое падение и страшное распятие...
И отрывки из "Откровения святого Иоанна Богослова". Их было все больше и больше... Начинались там, продолжались здесь, заканчивались еще где-то. Были рассыпаны повсюду, но тот, кто умел их сложить, кто мог составить разрозненные фразы, мог увидеть, мог как по книге прочитать:
Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить. И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем.
А Богородиц я встречал все чаще. И знал, что это они и есть. Но никого не смог бы в этом убедить. Единственное, чего я никак не мог понять, знают ли они сами, кто они такие? Или хотя бы догадываются? Ведь мы, да и не только мы, не знали, в кого, оказывается, способны превратиться.
МЕЖДУ ДВУМЯ СИГНАЛАМИ
Включить/выключить
Неожиданно картинка исчезла. Сразу, без всяких предварительных сигналов. Вместо изображения на ровном экране "Самсунга" густой пеленой замелькал непрерывный снег. В настежь распахнутых окнах стоял невыносимо жаркий вечер, первая суббота августа...
Неприятно удивленный, Исайлович, однако, тут же взял себя в руки, наклонился, словно собираясь приподняться в кресле, быстро потянулся за всегда лежащим под рукой дистанционным пультом и принялся наобум нажимать кнопки. Безрезультатно, на всех каналах одно и то же, везде снежные хлопья, а звук превратился в монотонное призрачное шипение.
- Вот черт... - пробормотал он и встал, чтобы на всякий случай проверить, не вывалился ли из своего гнезда штекер антенны.
Как он и предполагал, все подключено, все в порядке. Годовая гарантия еще не кончилась, да и вряд ли этот телевизор последней модели мог так быстро сломаться, скорее всего опять проблемы с сетью. Тем не менее на всякий случай, чтобы потом не переживать, что не испробовал все способы, Исайлович нажал кнопку "включить/выключить", выждал несколько мучительных мгновений, потом снова включил телевизор энергичным нажатием, словно пытаясь его перехитрить...
Однако новый "Самсунг" повел себя как и прежде. Мощный тридцатидюймовый LCD-экран засветился. Но изображения не было. По всему экрану мелькало множество электронных снежинок.
А на дворе стояла первая суббота августа, ни малейшего дуновения вечернего воздуха не проникало через настежь распахнутые окна.
Автоматическое переключение каналов
Вот, упрекал сам себя Исайлович, если бы он не был таким легковерным, если бы не продал за гроши прежнюю антенну и старый телевизор, сейчас хоть что-нибудь было бы видно. Правда, обычный сигнал даже с ближайших ретрансляторов ловился здесь плохо, должно быть, мешали соседние высокие, к тому же еще и надстроенные здания, а его квартира находилась очень низко, на так называемом высоком первом этаже. Разве не это стало причиной покупки нового телевизора и подключения к кабельной сети? Ему надоело то и дело открывать окно, изменять положение "щупальцев", как он называл концы той старой антенны. Один раз он чуть не потерял равновесие и не свернул себе шею. А после того как поставил на окна металлические решетки, приходилось то и дело вылезать из квартиры, тянуться к металлическим отросткам и перемещать их в надежде добиться чуть лучшей резкости изображения. Это заметили местные подростки - все как один малолетние хулиганы, нет сомнения, что рано или поздно они окажутся в исправительной колонии, - и их главным развлечением стало, подкравшись с палкой к его окну, тыкать в антенну, из-за чего картинка на экране начинала дергаться, а потом и вовсе исчезала. Итак, Исайловичу в феврале пришлось отказаться от некоторых запланированных еще с января статей расходов, например от новых ботинок для зимней слякоти и от ежегодной недели отдыха в Врнячка-Бане. Кроме того, он взял кредит наличными. Правда, потерял целую неделю в колебаниях относительно модели, и после того как его убедили, что идея плазменного экрана еще не доведена до абсолютного совершенства и тот со временем может поблекнуть из-за "ослабления флюида", Исайлович наконец решился взять "Самсунг" с экраном из жидких кристаллов. Потом разузнал, какая из кабельных фирм самая надежная, и в первый понедельник марта подписал договор.
Словно опасаясь, как бы он не передумал, уже на следующий день, с утра, пришли два мастера. Он сразу отметил, что они производят хорошее впечатление. Что-то тщательно разметили, что-то аккуратно растянули, что-то хорошо закопали, что-то терпеливо проложили, что-то ловко продели, что-то подключили... И когда они выбрали на дистанционном пульте меню и запустили автоматическую настройку каналов, то - вот она, современная технология, вот уж воистину чудо! - телевизор сам нащупал соответствующие сигналы и опять же сам установил пятьдесят два канала.
Исайлович был доволен. Пятьдесят два канала! Потрясающий цвет! Перед ним весь мир! Какие ботинки для холодной сырой погоды! Какие семь дней отдыха в Врнячка-Бане! Уж теперь-то у него не будет потребности куда-то ходить, куда-то ехать! Пятьдесят два канала! Он мог бы получить еще больше, если бы решился взять спутниковую антенну... Но ведь у него здесь, на первом этаже, столько раз, просто из пакости, крали все, что под руку попадет, занавески, подушки, одежду, которую он вывешивал проветриться. Пока не заказал решетки на окна. Опять же, поставить спутниковую тарелку на крышу не получится, этот бездельник, сосед с последнего этажа, конечно же, не позволит, еще полгода назад он узурпировал весь чердак и занял его своими голубями, которые повсюду гадили.
Как бы там ни было, в то утро мастер, тот, что постарше, передал Исайловичу дистанционный пульт в оригинальном пластиковом чехле, то есть в пакетике. И сказал:
- Вот, хозяин, смотрите на здоровье!
- Производитель рекомендует не вынимать пульт из чехла, это высокие, но крайне чувствительные технологии, а наши руки часто бывают влажными или грязными... Да, и еще, запомните, экран реагирует на прикосновение, избегайте дотрагиваться до него... - декламировал мастер помладше; казалось, инструкцию по эксплуатации он вызубрил наизусть.
- Конечно, я все понял... Пожалуйста, присядьте, может, чего-нибудь выпьете? - спросил Исайлович, про себя умоляя всех "доступных" святых, чтобы мастера отказались от приглашения.
Дело в том, что он чувствовал настоятельную потребность немедленно и самостоятельно опробовать каждый из пятидесяти двух каналов. Похоже, мастера поняли это. А может быть, уже встречались с такими нетерпеливыми клиентами. Они с важным видом сообщили, что у них много работы, в частности заказ на целый дом с сотней квартир, собрали инструменты, смотали остаток телевизионного кабеля, старший протянул Исайловичу какую-то бумагу, подписать, младший оставил на столике заполненные на компьютере квитанции поквартальной оплаты. И оба ушли.