13
- Я не мог прийти вовремя, - сухо, но все же довольно приветливо сказал пан Копферкингель директору Сернецу. Они беседовали в директорском кабинете спустя несколько дней после визита в казино и посещения смотровой площадки. - Случилось непредвиденное. Я был на совещании. Директор поглядел на Копферкингеля и не сказал ему ни слова, на его лице не дрогнул ни один мускул, он даже бровью не повел; Копферкингель небрежно поклонился и ушел. "Директор сам не свой, - сказал он себе по дороге в раздевалку. - Может, он чувствует, что над ним сгущаются тучи? Что о нем говорят и что его судьба вот-вот решится? Недолго ему уже тут оставаться. Сернец - неплохой человек, ну и что? Мы не потерпим вредителей на таких важных постах. На таких важных постах никто не потерпел бы вредителей, это же само собой разумеется, это так естественно. Ведь он предлагал сжечь всех немцев в наших печах, просто уму непостижимо…" Копферкингель потряс головой, прикрыл глаза ладонью и ускорил шаг, желая побыстрее добраться до раздевалки. Переодевшись, он поздоровался с Бераном и Заицом, которые молча и с мрачными лицами следили за температурой в печах; из репродуктора доносилась "Моя прекрасная Чехия"; он спросил, где пан Дворжак, и Заиц мотнул головой в сторону зала ожидания.
Дворжак стоял над раскрытым гробом и украшал покойницу цветами. Пан Копферкингель подошел поближе, пригляделся и сказал:
- Какое красивое платье у этой прелестницы, черное, шелковое, с воротничком. оно и понятно, ведь в гроб люди обычно надевают свои лучшие наряды, те, что при жизни пригодились им всего лишь несколько раз. В гробу, пан Дворжак, все хотят быть красивыми.
Помолчав, он добавил:
- Это барышня Вомачкова. Несчастная торговала в буфете вином и другими спиртными напитками. Ей уже пора в ритуальный зал, и пан Пеликан вот-вот повезет ее туда. А этот гроб, - Копферкингель показал на гроб номер семь, - давно заколочен, он отправится прямиком в печь, потому что болезнь была заразной. Вы уже почти не курите, пан Дворжак, - Копферкингель улыбнулся и взглянул на железный прут, лежавший перед занавешенной стенной нишей. - Вот видите, вы привыкли. - Потом он еще раз полюбовался усыпанной цветами девушкой, кивнул Пеликану с его тележкой и сказал: - Приступайте. Вомачкова готова.
Выходя из крематория, Копферкингель столкнулся с привратником Фенеком.
- Пан Копферкингель, - Фенек поднял на него слезящиеся добродушные глаза, и его голос дрогнул, - вы не забыли про морфий?
- Послушайте, - решил проявить твердость Копферкингель, - если вы не прекратите преследовать меня, я обращусь в полицию. Вам отлично известно, что морфинизм уголовно наказуем. Это порок, недостойный человека, и если вы не оставите меня в покое, я сдам вас в сумасшедший дом. - Он посмотрел на Фенека, который от страха едва держался на ногах, и тихо добавил: - Вы ничего не добьетесь от меня, пан Фенек, потому что я забочусь о вашем здоровье. Вам, очевидно, недостает ума, но зато он есть у меня. Я честный здоровый человек, непьющий и некурящий, и я вовсе не желаю брать из-за вас грех на душу. Оставьте меня в покое - раз и навсегда.
Пан Фенек, совершенно уничтоженный, скрылся в привратницкой. "А ведь верно, - подумал Копферкингель, очутившись на безлюдном дворе, - а ведь верно! Стоило мне продемонстрировать ему свою силу, как он испугался. Вилли прав. Сила и твердость - вот что спасет человечество! Ну, а слабые и неполноценные - это всего лишь обуза, они мешают нашей борьбе за завтрашний день".
Во второй привратницкой сидел пан Врана, у которого была больная печень, и Копферкингелю показалось, что тот не хочет смотреть на него…
Лакме была в столовой. Она стояла у окна под картиной со свадебной процессией и табличкой с расписанием поездов смерти, и муж улыбнулся ее черным волосам, ощутив мимолетный прилив жалости. Потом он заметил Мили, который торопливо прятал что-то за маленькое зеркало в столовой. Копферкингелю удалось разглядеть, что это была фотография, и он сказал себе: "Эге, а жизнь-то идет! Вот уже и Зинушка встречается со своим паном Милой, и даже тихоня Мили. м-да, дети растут, взрослеют." Он подошел к радиоприемнику и включил его.
- Бедняга Фенек, - сообщил он, - ему опять нужен морфий. Он слабый, мягкотелый, конченый человек. почти сумасшедший. Кстати, хотел бы я знать, как поживает этот пьяница, пан Прахарж. у него еще сын есть, Войта. давненько мы с ними не встречались, почти год. - Из приемника полилась сладчайшая каватина Альмавивы из "Севильского цирюльника", которую граф распевал под балконом Розины. и пан Копферкингель направился к Мили, протягивая ему раскрытую ладонь. - Ну-ка, покажи мне свою любовь, свою первую любовь, мы тоже хотим взглянуть на нее. - Поколебавшись, Мили отдал отцу фотографию. Оказалось, что это была вовсе не девушка, а подручный мясника, боксер из молодежного клуба.
- Это подручный мясника, - Мили заикался и смотрел на кошку, - ну, тот боксер.
Копферкингель удивленно спросил:
- Где ты ее взял? Разве вы знакомы?
- Ты же сам послал меня за программкой, чтобы я знал, кто боксирует. - сказал Мили, а потом неохотно выдавил из себя, что дважды заходил в молодежный клуб и наблюдал за тренировками. - Там было написано, - объяснил Мили, - "приходите к нам". Ну, на том приглашении, что дал мне пан Рейнке.
- Я рад твоей дружбе с боксером, - чуть помедлив, произнес Копферкингель и подумал про себя, что такая дружба избавит подростка от изнеженности и слабохарактерности. - Ты, Мили, должен быть стойким и смелым, ведь в твоих жилах течет немецкая кровь. Моя кровь, - добавил он, сдвинув брови. - После каникул ты отправишься в немецкую гимназию. Да-да, - улыбнулся он опешившей и погрустневшей Лакме и вновь обратился к Мили: - Дружить с боксером - это, конечно, хорошо, бокс - боевой спорт, ein Wettkampf, недаром фюрер считает его одним из лучших видов спорта, но вот что, Мили: хватит тебе бродить невесть где. К мосту, пожалуй, тоже лучше не ходить. А этот твой друг тренируется прилежно? - Он вернул мальчику фотографию и, когда Мили кивнул, спросил: - А что он тебе рассказывает, о чем вы с ним говорите?
И он услышал ответ на свой вопрос. Он узнал, о чем говорят между собой два эти мальчика. Узнал, почему боксер так усиленно тренируется. Почему он так прилежен. Почему его удары должны непременно достигать цели. Потому что немцы вторглись в нашу страну. Потому что они насильники. Потому что они отняли у нас свободу. Говоря все это, Мили дрожал как овечий хвост и упорно смотрел на кошку, и пану Копферкингелю удалось превозмочь себя и промолчать. Он только скорбно покачал головой. "У меня есть еще время, чтобы открыть ему глаза, - думал он, глядя на Мили, - я все объясню ему, я уговорю его, я внушу ему верные мысли". И он направился к приемнику (Альмавива как раз заканчивал свою красивую арию) и легонько отпихнул кошку, метнувшуюся ему под ноги.
Перед самой Троицей гестапо прямо в крематории арестовало Йозефа Заица и Берана, а потом и директора Сернеца. "Действия гестапо, - сказал себе Карл Копферкингель, член НСДАП с душой истинного арийца, - кажутся довольно-таки жестокими. Но они продиктованы обстоятельствами, ведь речь идет о счастье миллионов. Мы совершили бы преступление против народа, - сказал себе пан Копферкингель, - преступление против человечества, если не стали бы избавляться от вредителей и смирились бы с их подрывной деятельностью."
Итак, гестапо арестовало прямо в крематории Заица, Берана и директора Сернеца. Мили и Зина, прихватив с собой букет белых лилий, уехали на Троицу к любимой тетушке в Слатиняны, а пан Копферкингель со дня на день ожидал известия о своем повышении.
- Небесная моя, - обратился Копферкингель к Лакме, когда они сидели вдвоем в их замечательной столовой, - дети уехали к тете в Слатиняны, они решили навестить эту добрую женщину, которая вполне достойна называться святой, и мы с тобой остались одни. В моем Храме смерти арестовали Заица, Берана и директора Сернеца. Я не знаю за что, наверное, за их враждебное отношение к рейху, немецкому народу и человечеству. Что с тобой? - улыбнулся он Лакме, которая очень испугалась. - Неужели тебя страшит арест Заица, Берана и директора? Успокойся, с ними ничего не случится, они в полной безопасности, их просто переведут на другую работу. - Помолчав, он продолжил: - Скорее всего, именно я заменю пана Сернеца. Больше некому, я отличный специалист. Послушай, дорогая, а что, если мы с тобой оденемся понаряднее и устроим себе маленький праздничный ужин? Без вина, разумеется, я ведь непьющий. а потом мы выкупаемся в нашей белоснежной ванне, как это делали древние римляне. Не сегодня ли, кстати, годовщина нашей небесной свадьбы? - Он обворожительно улыбнулся. - Или хотя бы годовщина нашего восхитительного знакомства в зоопарке возле леопарда? Не сегодня? Ну, а мы с тобой договоримся, что сегодня. иди же. - И Копферкингель подхватил Лакме под локти и отвел на кухню.
Под вечер, когда ужин был уже готов, пан Копферкингель заставил Лакме надеть темное шелковое праздничное платье с белым кружевным воротничком. Когда она оделась, муж проводил ее в столовую, усадил за стол, принес из кухни бутерброды, миндаль, кофе и чай, включил радио и тоже подсел к столу.
- Слышишь, небесная моя? - нежно улыбнулся он. - Это хор из "Лючии ди Ламмер-мур" Доницетти. Странно. Такая, можно сказать, идеальная похоронная музыка, а у нас ее почему-то исполняют очень редко. Ведь когда кто-нибудь заказывает "Лючию", то похороны получаются просто замечательные. Но пани Струнной играли "Неоконченную", барышне Чарской - "Ларго" Дворжака, а барышне Вомачковой - "Песнь о последней розе" Фридриха фон Флотова. Обидно, что музыку чаще всего выбирает не сам усопший, а его родственники, которые исходят из собственных вкусов. Они ни за что не закажут то, что нравилось умершим, нет, они остановятся на том, что любят сами!
И он добавил:
- Это ария Лючии из третьего действия. Ее исполняет одна знаменитая итальянка.
Горка бутербродов потихоньку таяла, а радио все играло и играло, и пан Копферкингель сказал:
- У нас с тобой, чистейшая, вся жизнь впереди. Нам, заоблачная моя, открыт весь мир. Нам открыто даже небо, - он взглянул на потолок, как бы желая отыскать на нем звезды, - небо, которое за эти девятнадцать лет не омрачило ни единое облачко, небо, которое простирается иногда и над моим Храмом смерти - тогда, когда там никого не сжигают. Жаль только, что в нашей ванной у вентилятора оторвался шнур, надо завтра же все исправить. Я временно привязал там веревку с петлей на конце, чтобы вентилятором можно было пользоваться. Зато штора вон там, в углу, - он указал на окно, - о которой говорил в Сочельник Вилли, больше не обрывается. Как же они прекрасно поют! - Копферкингель кивнул на радиоприемник. - Абсолютно правы те, кто жалеет людей, не любящих музыку, - они умирают, не познав красоты… но где же наша Розана?
После ужина Копферкингель поцеловал свою небесную и предложил ей:
- Пойдем в ванную, Лакме, прежде чем раздеться, надо там все приготовить.
И он взял стул, и они пошли, а кошка внимательно наблюдала за ними.
- Здесь жарко, - сказал Копферкингель и подставил под вентилятор стул, - кажется, я переборщил с отоплением. Открой-ка вентилятор, дорогая.
Когда Лакме встала на стул, пан Копферкингель погладил ее лодыжку, набросил петлю ей на шею и пробормотал, ласково улыбаясь:
- А что, если я повешу тебя, дорогая?
Она улыбнулась мужу, очевидно, не расслышав его слов, а он резко ударил ногой по стулу - и все было кончено.
Натянув в передней пальто, Копферкингель отправился в немецкую уголовную полицию и продиктовал там для протокола:
- Ее толкнуло на это отчаяние. Она была еврейкой и не смогла жить со мной под одной крышей. Возможно, она догадывалась о том, что я собираюсь развестись с ней, потому что этот брак был несовместим с моей честью истинного арийца. И добавил про себя: "Я жалел тебя, дорогая, очень жалел. Ты стала грустной, понурой, и это вполне понятно, но я - немец, и мне пришлось принести тебя в жертву. Я спас тебя от мук, дорогая моя, а они наверняка предстояли тебе. Сколько страданий, небесная, принесла бы нам в новом, счастливом и справедливом мире эта твоя еврейская кровь…"
Лакме была кремирована в Слатинянах… а пан Карл Копферкингель получил пост директора пражского крематория. Он отправил на пенсию пана Врану, у которого было что-то с печенью. "Привратник уже старый, - решил Копферкингель, - он пришел сюда за двадцать лет до моего появления в крематории, пускай отдыхает; пани Подзимкову, уборщицу, я уволил, потому что она побаивалась Храма смерти, но я избавлю ее от страха…" - а вот пана Дворжака он оставил. "Вы знаете, пан Дворжак, - сказал он ему, - мне нравится, что вы не курите и не пьете. что вы такой же трезвенник, как и я." А еще он оставил пана Пеликана и пана Фенека. "Надо спасти его, - думал он иногда в своем директорском кабинете, - он ведь едва держится на ногах". Когда Копферкингель проходил мимо привратницкой, пан Фенек начинал всхлипывать и быстро залезал к себе в будку… как собака.
14
Да, для детей поступок их матери оказался потрясением, однако жизнь учит нас смиренно переносить ее удары.
- Нынче, дражайшие мои, - сказал Копферкингель своим солнышкам, стоя с газетой в руках посреди столовой, - нынче жизнь - это борьба, мы с вами живем в великое революционное время и обязаны мужественно переносить все испытания. Милостивая природа освободила нашу незабвенную от оков земного мира и вновь обратила ее во прах; ей открылся космос, и я не исключаю, что у вашей матери теперь иная телесная оболочка - ведь кремация заметно убыстряет процесс. Она была хорошей, доброй женщиной, - добавил пан Копферкингель, - верной, тихой, скромной, ей уже просиял вечный свет, и она навсегда обрела покой. - И Карл Копферкингель раскрыл газету. - В человеческой жизни все очень зыбко, - продолжал он. - Будущее неопределенно, и люди зачастую страшатся его. Определенна и неотвратима одна только смерть. Впрочем, есть еще кое-что: тот новый, счастливый строй, который будет вот-вот установлен в Европе. Итак, новая, цветущая Европа фюрера и - смерть, вот что ожидает человечество… В сегодняшней газете, - он зашуршал газетным листом, - напечатано одно красивое стихотворение, мне даже кажется, что оно было написано в память моей драгоценной Лакме. Я сейчас прочту вам первую строчку: "Сумерки, день спешит обручиться с вечером."
Потом он отложил газету в сторону, извлек из шкафа книгу о Тибете и вновь обратился к детям:
- Теперь, нежные мои, когда мы с вами лишились матери, я обязан заботиться о вас еще усерднее, чем прежде. Зинушка, - он улыбнулся дочери и опустил глаза на книгу о Тибете, которую по-прежнему сжимал в руке, - ты красива, как твоя мать, ты дружишь с паном Милой, но после каникул тебе придется перейти в немецкую школу. И тебе, Мили, тоже. - Он посмотрел на мальчика долгим испытующим взглядом, а потом опять перевел глаза на книгу о Тибете и слегка наморщил лоб, этот мальчик с тонкой, нежной душой все больше и больше беспокоил его. "Он никогда не походил на меня, - думал он, уставившись на желтую коленкоровую обложку, - никогда. да еще эта подозрительная склонность к бродяжничеству. Как бы он опять не заблудился где-нибудь в ночи и мне не пришлось бы разыскивать его с полицией, как тогда в Сухдоле. А его приятель боксер вместо того, чтобы закалять и укреплять дух Мили, только портит его и сбивает с истинного пути. Не превратиться бы ему в Войту Прахаржа из нашего дома!"
А однажды.
Дело было в казино. Копферкингель в присутствии белокурой красавицы Марии, которая напоминала ангела и кинозвезду одновременно и которую он называл Марлен, беседовал о своем сыне с Вилли Рейнке.
- Мили все больше беспокоит меня, - вздохнул он, окинув взором роскошные ковры, картины и хрустальные люстры, - по-моему, он становится слишком мягкотелым и изнеженным, он никогда не походил на меня, а уж эта его подозрительная склонность к бродяжничеству. Боюсь, что ему опять придет фантазия ночевать в стогу сена у Сухдола. Бокс, на котором мы с тобой тогда были, - он посмотрел на стол, где стояли рюмки с коньяком, - к сожалению, не пошел ему впрок. Боксировать он не станет ни в коем случае - хотя это и могло бы ему когда-нибудь пригодиться, ты сам так говорил. Но зато он познакомился с подручным мясника. Этот малый портит Мили и сбивает его с истинного пути вместо того, чтобы закалять и укреплять немецкий дух, который я старался привить ему. Я очень огорчен, потому что с ним может случиться то же, - он опять посмотрел на рюмки с коньяком, - что случилось с Войтиком Прахаржом из нашего дома.
- Его мать была наполовину еврейка, - сказал Вилли, взглянув на белокурую Марлен, прильнувшую к плечу пана Копферкингеля, - и это дает себя знать в сыне. Миливой - метис второй степени. Согласно имперскому закону от 14 ноября 1935 года, параграф второй, он является метисом второй степени, так называемым "евреем на четверть". Это закон, - сказал он, продолжая глядеть на Марлен, - а законы существуют для того, чтобы служить людям, и мы должны уважать их. Боюсь, Карл, что его не примут ни в нашу гимназию, ни в гитлерюгенд. Ты и впрямь не хочешь коньяку? - Он потянулся было к рюмкам на столе, но пан Копферкингель покачал головой и отодвинул одну из них в сторону.
- Скоро мы будем в Варшаве, - засмеялась красавица Марлен.
В субботу на той неделе, когда над Варшавой взвился флаг со свастикой и имперская военная армада двинулась дальше на восток, пан Копферкингель надел новые высокие черные сапоги и зеленую шляпу со шнурком и перышком, купленную на днях у немецкого шляпника, положил в карман пиджака маленькие симпатичные клещи и повел Мили на экскурсию в крематорий; день был самый подходящий, потому что по субботам умерших сжигали только до обеда. Стояла чудесная погода. Возле подъезда они увидели Яна Беттельхайма и Войтика Прахаржа, которые рассматривали разноцветные машины. Ребята вежливо поздоровались и спросили, куда это Мили направляется. Пан Копферкингель приветливо улыбнулся молодым людям и сказал, что на прогулку. Мили молча смотрел на обоих своих приятелей, те смотрели на него, и все трое будто строили какие-то тайные планы, так что пан Копферкингель решил прервать эту безмолвную беседу:
- Вы бы, мальчики, заходили к нам иногда. Вы так давно у нас не были. И не надо во время своих прогулок забираться слишком уж далеко. Бродяжничать сейчас опасно. - Потом он указал подбородком на автомобили и засмеялся: - Зеленые - военные и полицейские, а белые - санитарные. Для ангелов. Так, Мили? - И он кивнул своему мальчику, и они пошли по улице.
Спустя несколько минут Копферкингель сказал: