Впрочем, "Словарик" был все-таки его журналистским отдохновением - напечатали в "Последних новостях" с эпиграфом "Жить стало веселее!". Легкая журналистика стала для Буленбейцера легкой ролью. У него так же хорошо выходила роль преуспевающего дельца из Риги (кожевенное производство? дамские порт-монэ с накладным сердечком?). И, разумеется, роль благожелательного попутчика в поезде, допустим, Варшава-Берлин. Затем - роль старательного интервьюера (особенно если взмазать бриолином пробор) - это понадобилось, когда брал интервью для несуществующей миланской (он ловко делал итальянский акцент и знал две фразы по-итальянски) газетки у Лиона Фейхтвангера - следовало, в частности, не испугать простофилю намеками на чародействующие наркотики из московских секретных лабораторий - вы же сами, герр Лион, задаетесь в "Москве, 1937" таким вопросцем? - вдруг нагая фортуна столкнула вас с безумцем-крысодеем, забавы ради сотворившем невиданное миром зелье? Затем - спортсмена (диск? молот? крепкие ягодицы в трусах на прыговой вышке? еврейские шахматы? славянофильские городки? Говорят, Сталин пропагандирует и то, и другое - вот каков Янус Виссарионович). Затем - офицера-отставника, выкинутого из корпуса за пацифистские взгляды (социалисты почти плакали, когда он говорил им, что готов пойти на костер ради мира и человечества). Затем - русского профессора из Казани (передовые взгляды, равноправие народностей, колониальная политика царских властей, антисемитизм Достоевского, козлобородка) - с такой пастормой он побывал на аудиенции Дана (в 1932-м, когда того лишили красного гражданства - вдруг ширма?). Одна из первых ролей (он любил к ней возвращаться) - наивного юноши, ищущего правды среди обломков старого мира (эту роль он играл специально для красного генерала Игнатьева, но только не для его жены). Почему бы не пастора? Почему бы не раввина (да, раввина)? Ольга долго размышляла над каштановыми волосяными хвостиками, которые она нашла в одном из ящиков платяного шкапа. Роль героя белой борьбы? Да, тоже роль.
Федор Федорович (он вообще спал медицински безупречно) иногда мог открыть глаза посреди ночи и подумать, как грустно (да, грустно), что красные не убили его где-нибудь на окраине Мценска, после чая у хорошенькой поповны.
Вот только странно, что лицо поповны получалось всегда с Ольгиными чертами.
14.
Надо уметь умирать весело. Так говорил Буленбейцер. Но только, разумеется, не тогда, когда наставлял крысобоев в Булонском лесу.
Наверное, Федор Федорович, если бы был пессимистом, не брался бы за прожекты в каком-нибудь 1952-м (история с дирижаблем) или 1961-м (поездка Редлиха во Вьетнам), или в 1979-м (фантастический план - как все твои планы, собакин! - скажет Ольга - мятежа новых декабристов в пустынях Афганистана), или, простите, в 1984-м… "Надо уметь долго жить, - улыбался Буленбейцер читателям "Лайфа" в 84-м, - крепко верить, а если вдруг умирать, то весело, не так ли?.."
"Русский монархист предпочитает шампанское из Москвы" - так озаглавили последнее интервью.
Последнее, но мастерство издевки не изменило ему, ведь именно там он бросил: "Вообще-то большевики преспокойно могут объявить гением не Ленина, не Сталина, а нынешнего своего Чернеменко…" - "Черненко?" - переспросил интервьюер. "Нет! Чернеменко! - ответствовал Буленбейцер. - Мне не свойственно путать фамилии".
Конечно, конек Буленбейцера - в ролях, почерк Буленбейцера - в шутках. Он (который не обижался) бывал недоволен, если коллеги говорили, что его почерку свойственна немецкая вульгарность. "Разве? Не думаю".
Отчего же не мило (кстати, вы пробовали, особенно под буркалами фараона?) просто свинтить болты на покрышке авто (шумное дельце сентября 1931-го) ситуаяна Владимира Мусиса, прибывшего из Москвы? Вы видели, какая была у него мина на загородном шоссе, близ леса святой Геновефы (черти, что ли, туда его направили?). Спешить не станет теперь устанавливать контакты? устраивать контракты?
А приятное знакомство с малахольным поваром из кафешантана "Ослиные уши", который почему-то так любят, так любят все парижские леваки? Зеленое лицо Божко в больнице, на саване койки, разве не доставит вам чувства не зря прожитой жизни? А всего-то: зеленые (из гусиной печенки) котлетки… Жаль, что повара "Ослиных ушей" все-таки рассчитали - он, душа, так любил неожиданно-мексиканские приправы, которые дешево торговал смешно-толстоватый и черно-усатый и к тому же с вызывающе-голубыми глазами мексиканец Хосе. Пусть и не порошочки из Москвы по рекомендации Фейхтвангера, но ведь валит бизонов! И если (вот приятность) чрево переевшего приправ довезут до московских лабораторий, то можно рассчитывать, что лубянский чудодей-ядодел уважительно хмыкнет остроумному купажу, который сочинил дилетант-гуляка с Больших Бульваров?
Да, Федор Федорович с ранних лет симпатизировал химии. Начинал (понятное дело) с порошочка серого цвета и с ртутным отливом, если, конечно, в чулан проникает свет. Анализировал действие. Зачем нам блуждать в потемках? Научность, научность - вот наш девиз. Жар, следовательно, в желудке, иголки, следовательно, в кишках. Дышится, следовательно, дурно, сердце съезжает, следовательно, в пуп. Таков старозаветный мышьяк, которым травили и травят маленьких мышек и, увы, прекрасную госпожу Бовари. (Впрочем, с подпорченной моралью.)
Дальше? Дальше стрихнин (от слова уже поплохело? кха-кха - в самом деле, вы правы, дыхания паралич), потом фосфор, не забывайте углекислый барий. Мышкам столько грамм, крыскам столько грамм, крысинам столько грамм, крысищам столько грамм, теткам в черных платьях, которые охохохоют по-французски, наблюдая умело разложенные Феодором на дачных тропках серые лепехи для грызунов, теткам - сколько килограмм?
"Любовь к химии, - начинал Буленбейцер внимательному провизору свои речи, - позволила человечеству совершить (привзять за локоть) огромнейшей важности открытия в медицине".
Собственно, роль химика была нужна в данном случае, чтобы отсыпать гиппопотамову порцию сульфонала. Химику же провизор не убоится выдать сульфонал сколько душе угодно? хлорал-гидрат сколько душе угодно? паральдегит сколько душе? гедонал сколько? веронал душе? люминал?
Буленбейцер любил вечные ночные звездочки перед глазами голодных посланников молодой республики, которых она, республика, так неосторожно отправляла в сыто-буржуазные страны с их пищевыми соблазнами.
А ню? Именно. Впрочем, здесь не получится хвастануть успехом. Хотя неприступность коммунистических евнухов только распаляла профессиональную честь Федора Федоровича. Был даже план отправить в Москву старательно составленный венерин букет (посыльный счастливо не знает о своей миссии), в расчете, что году к 1939-му букет доползет и до Самого, до Рябого.
Увы, картотека нескромных достижений откроется только в 1970-е, когда Буленбейцеру приходилось ограничиваться лишь отеческим советом. Жаль, журналисты "Лайфа" не догадались его расспросить, кто все-таки был первым красным дипломатом, ощупавшим кожу мулатки? Абрам Петрович?..
Вернемся к химии? Там (как говорил Буленбейцер) всегда найдется счастливая пуговица в тесте. Например, серия конвертов для европейских попугаев с красноподмазанными хвостами… Мало кто вспомнит, что дипломатическое признание Москвы сопровождалось рядом необъяснимых несчастий. Ну, так поднимите газеты. В ноябре 1924-го французский дипломат Анри Фугэ попал в больницу с сильнейшим ожогом носоглотки. А под Рождество того же года левый журналист Мишель Мермешель с теми же симптомами был найден в своем кабинете в бессознательном состоянии. Причины? В октябре 24-го Франция ("наша прекрасная Франция, верная русско-французской дружбе!") подписала с крысами договор. Эти двое были важными трещотками в деле.
Потом - некоторая пауза. Буленбейцер не играл одних и тех же дебютов.
В ноябре 1933-го (признание США) дипломата Джеймсона порошок уложил в катафалк сразу. А вот Бульшприта выходили (что ж: Федор Федорович умел переносить промахи).
Он работал индивидуально, но он работал и веером. Разумеется, с некоторых пор обитатели нор (т. е. красные дипломаты) отучились вскрывать заманчиво-чужие письма с недоумевающим порошком внутри (о праматерь Ева! о любопытство!) - немало харь (смеялся добродушный Федор Федорович) так и остались лежать усиками в пепельницу - в дозах быкодав всегда был щедр.
И, между прочим, он не считал себя жестоким. Разве называют жестоким того, кто, играя в казаков-разбойников, вдруг влепит (и не желая!) палкой меж глаз высунувшемуся простаку?
Поэтому (он все-таки надевал марлю), всыпав порошок в конверт (обратный адрес, допустим, Венецуэла) и отправив по лабиринту жизни, поужинав без вина (никто бы не назвал его сибаритом), но с почти русским вареньем, засыпал сном щенячьим. Ведь не только восторги щенячьи, но и сны такие бывают.
15.
Флегматик? Да, его так называли. Но не оценивая темперамент, а в соответствующих формулярах, где подобные определения всегда печатают в кавычках ("Сереженька, - надеялся Буленбейцер. - не стибрил бумажки в Москву…") Итак, "Флегматик", "Толстяк", "Одноглазый", "Волкодав" (увы, ради дела пришлось изменить "быкодаву"), сюда же "Вепрь" и "Следопыт" - не слишком ли много? Почему же: были еще "Ильич" (приятно подразнить красную контрразведку - хотя они тупо-мстительны и почему-то не ценят юмор), а как вам "Нефульянов"? Он хотел было вместо "ф" вписать "х", но дворянские корни препятствовали… Проскользнуло даже "Булен" - исключительно между своими.
"Флегматик" или флегматик - а у него - обычно "величаво-спокойного" (как наставляли в "Правилах придворного поведения юного дворянина") - случались, да, случались срывы…
Вот, например, по осени 1930-го (после того как крысы уволокли генерала Кутепова и удушили в корабельном трюме, а капитан Штосс вдруг скончался за столиком кафе прямо-таки у ног Сакре-Кера), - Буленбейцер почувствовал: нет, не величав я, нет, не покоен. Если бы просто вымещать нервы в яблочко (тиры - бум! бум! - придуманы - бум! - и для уте… - бум! - …шения - бум! бум! бум! бум! - нервов), если бы просто жать фунты в потно-металлическом силомере - но ему не понравился вдруг почтальон - довольно, между прочим, плюгавенький - и пока он склонил голову к желто-кожаной сумке, Булен примеривал: вмазать, что ли, свинчаткой? (После Кутепова она прилежно лежала в кармане ночного халата - удобная, заметим попутно, вещь, если, конечно, уметь пользоваться.) Нет, с почтальоном (серые глазки потенциального избирателя народного фронта, но позже - бесплатного информатора немцев году в 1942-43-м - евреи, знаете ли, бесстыдно обирали народ трудовой), итак, с почтальоном он не стал целоваться свинчаткой - ограничивался барским прохлопыванием (дуло, любезный, не жмет подмышкой?).
А в Риге? Да, неприятность. Это, если правильно вспомнить, 1934-й? Булен любил немецкий лоск еще свободной Риги, хотя латыши, извините, казались ему гм-гм…
Было к вечеру - как, интересно, называлась та улочка с вывеской черта (черт бы ее побрал) на лавке, где потчуют фасолью студентов? по-русски - Молочная - весьма невинно. Кружили сколько они? - с часу дня. Булен так и не научился вставать по-немецки - говорили, что это не раз спасло ему жизнь - те, которым его жизнь требовалась, наивно решали, что он в гостиничный номер так и не возвращался - от бабы, от бабы, - а он целомудренно дрых в объятиях только перины. Итак, с часу и до девяти - нет, перекусить получилось, и перебрать книги в лавчонке, и сунуть нос в музей янтарных штучек, где в отражении витрины Булен приметил теленка, глазевшего ему в затылок. Пусть…
Но на Молочной теленок вдруг выжал темп (так ведь не учат! дистанция!) - Булен не выдержал, обернулся: - Здравствуйте… - и врезал железной тростью (нет, не из черного дерева) в лоб. То ли лоб был особенный - крепко-московский - то ли вечерняя темень - но лоб не упал бессловесно, а с кряком: - Хвост я…
С Ригой вообще он любил работать - неудивительно: Россия. Вернее, Россия под латышским лачком. И хотя с каждым новым 30-м годом восточный смрадчок дул на Ригу сильнее, кое-что удавалось сделать.
Особенно он ценил "Крысиный альбом". Нет, в прямом смысле слова. Пропагандистская операция 1936 года - эхо ее было слышно отнюдь не только в Лифляндии. На каждой странице альбома - фотография большевистского вождя и рядом же - как отражение - фотография крысы. Все они тут - пойманы и распределены по подвидам. Ленин в гробу средь венков - и издохшая крыса со сплющенной головой (ее, в самом деле, повредила скоба крысоловки).
Булен заботливо объяснял внизу фотографии, что мозг "незабвенного Ильича", как известно, весил 1340 граммов. Об этом раструбили красные газетчики еще в 1924-м, в год смерти - по глупости или изящная месть недотоптанных интеллигентов? Ведь какой-нибудь Ворошилов вряд ли так хорошо разбирался в человечьих мозгах (мозги говяжьи, напротив, запихивал в мокрогубое ртище), что успел бы схватить их, журналистов, святотатственную руку? Цифра (под гром траурных тарелок) пошла гулять по миру. Кстати, тогда сперва в злых баварских газетах, а после и в снисходительных нью-йоркских порхала русская пословица - мозги - не воробей: вылетят - не поймаешь…
Перевзвешивать (не унимался педантичный Федор Федорович) ленинские мозги не стали. А надо бы было: ведь - уж простите, журналисты, простите, государственные мужи, простите, прогрессивные драматурги и, простите, регрессивные архиепископы, - но никто из вас не помнит точную цифру: сколько в среднем весит мозг мужчины?
1375 граммов! Бедняге Ильичу, гению новой эры крысечества, виноват, человечества, не хватило каких-то 35 граммов.
Разумеется, мозги - не водка, но какова, однако, находка. В том же 1936-м вышел очередной том энциклопедии в Москве - и, невероятное совпадение, - как раз со статьей о головном мозге. Буленбейцер, открыв эту статью, впервые в жизни пережил то, что много веков назад Архимед с Эврикой. Булен понял, что радость бывает не только от свинченных болтов на автомобильных покрышках или от пущенной в ход свинчатки - радость бывает от открытий научных: в большевистской энциклопедии, надув щеки, сообщали: средний вес мозга - 1325 граммов. Ась?!
Тут Федор Федорович не выдержал - он налил себе те самые 50 граммов, которые кремлевские кудрецы сперли из мозгов современного человечества. "У, какая шахма… - поперхнулся пятьюдесятью граммами Федор Федорович, - …матная задачка. Прочтет такой любознательный дурачок на Таймыре, сколько весили мозгочки нашего дорогусенького Ильичушки, Ильичонка, Ильичишечки, Ильичишончика, Ильичишусика - и захочет (читать-считать, спасибо партии, научили) сравнить, например, с собой. Может, взмечтается среди тоски таймырской, я тоже-сть не лыком шит? В зеркале-от лоб у меня не штыгля какая-нибудь". Нет, братец, далеко тебе до Ильича - у Ильича на 15 граммиков побольше выйдет.
Буленбейцер даже устал от подсчетов и - невиданный конфуз - не мог удержаться, чтобы не разболтать. В первой же кофейне, увидев Вано Бунивяна (русский писатель, видите ли). "Ну, я не думаю, что вам дадут за это Нобелевскую премию, - отозвался меланхолический Бунивян, - я-то ее намерен получить ранее вас, - помолчал, - за литературу, конечно, зачем мне мышиная возня?".
Но все это (вот она, русская щедрость барона Буленбейцера) - было напечатано петитом под фотографией крысы со сплющенной головой. Собственно, Буленбейцер выступал здесь не как пасквилянт (о чем завоют кремлевские газеты спустя месяц после рождения альбома), а как честный разъяснитель художественного замысла.
Далее - Крупская. Она была еще живехонька. "Простоволосая баба, - писал Булен, - последний раз мывшаяся в 1913 году, при царском режиме". Кстати, иногда считают (кто видел этот редчайший альбом в Библиотеке американского Конгресса), что литературное сопровождение напоминает Аркадия Аверченко - почему бы и нет. Но фотомонтаж - целиком буленбейцерова заслуга. Крупской соответствовала престарелая пасюк (побелевшая и расплывшаяся после честной службы в уголке дедушки Дурова - была среди фотоколлекции Булена и такая). Булен признавался потом Ольге, что очень хотелось пририсовать крысе-крупской очки, но это, спрашивал он, было бы уже элементом неправды? "Можно было сфотографировать ее на фоне крупы", - помечтала Ольга (жаль, альбом уже вышел). "И назвать коротко - Мышильда".
После Крупской - Дзержинский. Ему подошла крыса с вытянутой мордой и изумительными резцами под острием носа. Разумеется, классически-серый цвет. Не забудьте чистые лапки, прохладную голову и горячее сердце под шерсткой.
Буденный? Усищи и плотное тулово.
Каганович? Шныряет в метро.
Микоян - по колбасам.
Берия… Пожалуй, в такую выпустишь всю обойму.
И, наконец, венец эволюционного творения: Сталин. Амбарная крыса, с крепкими боками, с усами в меру, даже неторопливая (это же не Троцкий, чтобы быстро метаться между сапог служащих дезинфекционной станции). Сталин - крыса, нашедшая надежную дорожку в амбар, на элеватор, на ригу… Между прочим, сжует зерна столько, сколько увидит перед собой. Вместе с досками от амбара. Крысоловки такую не берут. Сама, впрочем, когда-нибудь скрючит лапы. Не бывает же вечных крыс?
Собственно, это и есть последний вопрос к читателю альбома.