16.
Читатели нашлись, разумеется, не только в Лифляндии. Кто-то гмыкал, разворачивая альбом на скамейке Хайд-парка, кто-то, пожалуй, приходил к совсем не желаемому для автора сопоставлению с другими крысиками под носом - в Берлине, кто-то листал его, любуясь ноябрьской листвой Елисейских Полей… "О, не забудь на Полях Елисейских / Съедобный рай - магазин Елисейский", - выпевал колдовщик Вольдемар Алконостов, которого Ольга предпочитала подобным альбомам. "От твоего альбома остается ощущение… ощущение… - она накручивала прядь на стило и морщила губы, - ощущение, я не знаю, какое ощущение…"
"Что же тебе не нравится, капризуля? - разумеется, не возражал он. - Если его прочитают крысятки, я буду только рад, рад, рад".
Крысятки и прочитали: Буленбейцеру удалось натолкать альбом в Крысию через щели в границах. "Жаль, что мало", - признавал он, но тем, кто рисковал лезть в эти щели, больше не прятал альбом в скромные рюкзачки (был случай, что один следопыт был застрелен сразу, как пограничники вытряхнули из мешка вождей-крыс). Куда проще - подсунуть пьяному леснику, заплутавшему в трех латышско-русских соснах, или, загодя вызнав какой-нибудь адрес, - отправить посылку. Но не частному лицу (подводить под смертельный укус - как можно), а организации, желательно ядреного цвета. Одну бандероль они пустили, гогоча, в Институт красной профессуры - прямиком в столицу, в Крыскву. Был и надежный титул отправителя - не барон Ф.Ф. фон Буленбейцер, а, кажется, Социалистический профсоюз рижских докеров.
Ольга смеялась над Федором: уж с очень мечтательным лицом задумывался он над выдранной из тома красной энциклопедии картой Москвы самого свежего (хотя пахнет!) образца 1936 года. "Что видишь, господин дезинфектор?" - она наклонялась тоже над городом, где они, получается, не были сколько? - не были двадцать лет, да и до того были мало, так мало. "Хочешь увидеть физиономии? Когда они раскроют, сбегав за кусачками - ты же старательно вбивал гвозди, раскроют твой несравненный подарок отчизне? Вот крышка скрипнула. Они, счастливо переглянувшись - хорошие, дескать, ребята там, в лапах капитализма, - выуживают ворох, ворох - я не понимаю, зачем сверху ты положил эти гадкие газетенки с Лененком-Сталенком? А-а! конечно, для конспирасион… Не понимаю, на таможне разве не распотрошили твой рождественский сюрприз? И вот - я вижу, вижу - газеты - с некоторой долей недоумения - благодарим, конечно, но где, простите, существенное? - А-а! - выносится вверх твоя пачка, заботливо убаюканная в розовое. Раз пеленка, два пеленка - опять переглянутся - милые докеры так старались. Крысиный альбом? Удивлены. Интригованы…" Булен только скромно ерзал в качалке. Ольга проверила, можно ли перекусить карандаш сигарорезкой - да, можно - и, засмеявшись, посмотрела на Булена совсем не насмешливо (а он-то готов был к разгрому): "Они визжат! Они пищат! Они щелкают зубами! Сотней лапок стучат по коридорам Института крысной крысоссуры. Но (она посмотрела на Булена смешно-заговорщицки), но ведь думает коварный Федор Федорович - фамилию назвать я не вправе - думает он, что среди всех серочей найдется один - нет, не такой любопытно-безголовый, чтобы утащить в коммунальную норку - но утащит в своей памяти с удивлением и даже еретическим смешком. Ленина, подумает такой ищущий ум, конечно, святотатственно было пачкать, но вот Сталина - ге-ге-ге - Сталина ловко. Амбарная! Признайся, Булен, ты на это рассчитываешь, диверсант?" - "Я рассчитываю на новый фильм Чаплина, если ты, конечно, хочешь. У?"
Он, если бы знал тогда, что уже случилось с фотомонтажером альбома, то Ольге, конечно, не сказал, но и в синематограф не смог бы пойти. Пока что он тихо смеялся, что на последней странице значилось - "Imprimé en Belgique" - в Бельгии некого было вынюхивать. Он еще смеялся, что они не могли нагадить типографии Соломона в Риге, где альбом напечатал, и он оказался прав: ни Соломону, ни типографии ничего не сделали. Но они успели в другом: на арендованной под Ригой дачке (как установила добросовестная латышская полиция) - они - английской булавкой - выкололи глаза Андрису, который всегда занимался фотографиями у Соломона. Английскую булавку прицепили к его пиджаку и, дав в руки трость для слепцов, вытолкнули, плачущего кровью, на шоссе в сторону Риги.
"Ты никогда не думал, что виноват ты?" - Ольга потом все узнала, но она научилась щадить его.
Нет, не думал, не играл в блаженного, поэтому отец Николай Великович, к которому он ходил на исповедь, полагал, например, что барон, как, впрочем, все немцы, удачный коммивояжер - "Вот только почему меланхолик? ему жениться бы…" - нет, не думал Буленбейцер, иногда только что-то шептал во сне.
17.
Было бы, наверное, хорошо жить в мире, где зло наказывается добродушной подножкой - как у кроткого Чарли. Где верх мести - торт, запущенный в морду. Где если ищут клад, то обязательно находят. А если все-таки нет, то красавица и так выберет жалкий цветок у жалкого бедняка, не замечая, что рядом франт-верзила приготовил ей корзину с сотней роз. "Я подумал, - сипел Буленбейцер, наклонившись к Ольге в темноте синематографа, - подумал, что этот Чарли в тысячу раз умнее, чем Карл Маркс, и главное - в тысячу раз добрее". Ольга посмотрела на Булена почти раздраженно. "Да-да, - он, конечно, не унимался, - ведь Маркс предлагает все отобрать у богачей и, значит, осчастливить бедняков. Если для этого надо пустить кровь - пустяки. Если бедняк нахватает слишком много, то и ему пустить кровь. Потом пустить кровь тем, кто сам ее пускал, ведь так по справедливости. А Чарли ничего не отбирает - но ведь бедняк все равно делается счастливым, потому что богач попадает в лужу. Говорят, что в Москве фильмы Чарли запрещены. Что ж: я не удивляюсь. Если тамошний зритель увидит, что можно смеяться над миллионером, он подумает, а почему нельзя смеяться над партийным секретарем? Или народным комиссаром? А вот (Ольга уже недовольно дергала его за рукав - мешаешь всем, болтунейцер), а вот почему Чарли добрее: потому что он придумал свои фильмы не для того, чтобы обмануть бедняков, а для того, чтобы и они улыбнулись. Чтобы и у них была, да, была…" - "Надежда, - зашипела Ольга, - всем это известно давно без тебя".
Она не любила лишать себя удовольствий - и больше не позволила ему прерывать фильму болтовней, но, когда после показа они под руку шли в ресторанчик - перекусить перед сном (Булен всегда уберегал ее от стряпни, хотя она порывалась), Ольга смотрела на него почти (ха-ха, в самом деле какой-то бульдожий профиль), почти с удивлением: странно ведь обнаружить, что профессиональный асассин умеет не только целовать ручки дамам (в юности натаскали, и это выходит даже нежно, хотя на удивление без вульгарности, а потому, значит, и приятно), а умеет, нет, не умеет, - просто бывает добрым, что ли.
Или это из-за комизма - когда Булен думал (не о выстрелах, разумеется, и не о ядах), он в буквальном смысле шевелил мозгами (на лбу кожа морщинилась и губы, например, чуть шевелились). Вы замечали когда-нибудь, как думают собаки? Такой вопросец Ольга задавала еще тогда, в 1912 году, в присутствии Булена, и тот - вот мордаш! - демонстрировал свои думанья, а она между тем делала незаметный знак собеседницам - смотрите! ну смотрите же! "…ты мог бы, любезный, обратить внимание не на долю бедняков и не на доброту Чарли, и уж, конечно, не на тонкости в учении Маркса, а на мои сапожки - тебе разве не стыдно идти с дамой, у которой такие сапожки?" - "По-моему, прекрасные, - он тревожно наклонился, рассматривая ее сапоги, - разве нет?" - "А Околович, между прочим, своей женушке разыскал сапожки из кожи - представь себе! - морского ската! А ты своей квартирантке не сподобился…" - Булен закаменел - невыносимое ведь и обжигающее кокетство - и несправедливое: все деньги он мог бы отписать ей завтра - но сама же с бухгалтерским постоянством проверяла бюджет ей навсегда выделенный и полчаса перед завтраком (какие, надо признаться, глупые и неприятные полчаса) тратила на чтение в полувслух объявлений о найме сиделок, швей, массажисток (!), учительниц, опять учительниц, гувернанток к маловозрастным потливцам (попробуй, удержи его с мячом), гувернанток к великовозрастным похотливцам (попробуй, удержи его не дальше шеи), машинисток в редакции, машинисток к редактору (ну конечно), воспитательниц - как мило - собачек, чьи хозяева не справляются с данной ролью, садовниц, кухарок, кухарок к больному гастритом (Ольга вымолвила - "это, по-моему, интересно"), вышивальщиц малороссийских узоров ("ковбасками") или брабантских кружев ("это точно мое!"), агитаторш ("смотри-ка, за это платят!") за женское равноправие, проповедниц общества раскаявшихся публичных женщин ("наверное, - она тянула, - я встречу там многих твоих…"), участниц тропических экспедиций во французский Индокитай, тихих-скромных сестер милосердия в образцово устроенный лепрозорий ("если коммунисты прикончат тебя, я пойду…"), - и Булен все это терпел.
Ведь вздумал раз пить чай, заплывая в свой кабинет, - там Ольгино бичеванье было почти не слышно (хотя стенки парижских квартир худосочны - никак не русские), но показалось, что она плачет (да? плачет?). "Ты не веришь в то, что я вправду хочу найти работу? Ты думаешь, я только тебя мучаю?" - "Что ты, Олюшка, что! Но ты же сама видишь, что все профессии какие-то странные. Вот, например, "помощница к дрессировщику орангутанга"". Он посмотрел на нее, он засмеялся: "Олюшка, ты, кажется, уже преуспела в этом". Булен умел настраивать, вернее, расстраивать (как она говорила) на оптимистический лад.
Он был внимателен также к ее гастрономическим приязням - ты хочешь русских раков? Вуаля. - Что за бесстыдное французское вранье! - Но они из Польши, Олюшка. Будешь есть? - Гугу. - Русское пивцо. - Она косит глаза. - Из русского хмеля. - Она не отвечает. - Варит господин Исакович (убито). А хмель, в самом деле, он вывез из-под Слонима. - А как тебе просто форель? - Отвратно. Я предпочитаю селедку по-большевистски. (Отрадно, что хоть два русских за соседним столиком грохнули - Ольга им улыбнулась чарующе. Булен шепнул: один, кажется, работает на Москву. Она ответила: Тем более приятно). Кстати, Ольга же (кажется, эту шутку позже заимствовал для своих эссе Бунивян) пустила шуточку про нетленный гарнир всех тоскливых большевистских меню - "селедку под шубой" - ее Ольга перекрестила в "шубу под селедкой". Но это в сторону. - А как тебе, например… например… - он гарцует на стуле ближе к ней - между прочим, французы таких вольностей не приветствуюет, то ли еще будет - как тебе, Олюшка, например… - Она смотрит на него так, как всегда смотрела: на простоватого толстяка, на человека, у которого ампутированы лишние мысли (ее слова), на аппарат для стрельбы ("у тебя в ушах не звенит пиф-паф?") - а еще - это умножилось только с приездом к нему в Париж - на рабовладельца, от которого убежать невозможно, а иногда так хочется, так хочется. Что он там говорит и дышит вином? что ему надоело, почему вдруг? двусмысленность какого такого положения? он, например, даже не помнит, что сегодня, нет, завтра (завтра?), годовщина отца, и вот хохочет.
- Олюшка… - и он обнял ("дура!") ее.
Но когда они ехали в машине домой - вдруг заморосило и стало даже гадко от холода - она сама первая целовала и сжимала его (какая у тебя спинища!), и еще ("что? что?") плакала: "Я… тебе должна… сказать… тебе… сказать… но я так… сказать… не могу…" - "Я тоже тебе должен сказать, - он говорил ей губами прямо в шею, прямо в щеки, - я должен тебе признаться, что у меня - посмотри внимательно, - он отодвинул лицо и разулыбался, - искусственный глаз…" - "Какую ерунду ты… - она целовалась с закрытыми глазами, - придумал". Он потом как-то спросил ее, зачем закрывает глаза, она ответила: "Просто стесняюсь…"
Булен же успевал краешком здорового глаза увидеть тугую шею таксиста (с приличными женщинами не принято было целоваться в такси) - славатегосподи, таксист - не русак, не разберет хотя бы их разговора. Тогда что пыхтит, вертя шеей, и даже взглядывает зло? "Мне плевать, что мы не венчаны…" - "Мы будем, Олюшка, венчаться…" Она шептала с счастьем, с счастьем: "Что же, я дура? я буду ждать, что ли, венчания?" - Булен даже двинул глазом в сторону таксиста - неудобно: "Хочешь, я скажу, что он ослище? Он же не понимает?" - Булен опять целовал ее - ты счастлива если, чего же ругаться?
Хорошо ведь, как и хорошо, что таксист не русский.
Тьфу-ты. Хохол!
"Скильки франкив?"
18.
У нее, получается, было три (ну конечно) тайны. Про первую она хотела сказать в машине, вторую - извлекла из своего саквояжа к вечеру следующего дня, и они - при ее заливистом смехе - листали альбом, который она от него ранее почему-то скрыла - даже она, наверное, не вычертила бы связи между первой тайной и второй - этим счастливым альбомом. Вот их, Северцевых, дом, вот твой, Федюшка (все чаще так его окликала), вот Илюши (Полежаевых - она не смогла бы сказать), вот, смотри, пристань наша, а вот, смотри же, пристань ваша, вот собственный его величества конвой маслят (разве зря наши сосенки корчили лапы?) - и это Илюша снимал. Она удивилась, что Федор не помнит такого увлечения Ильи. Про пиявок - помнил. Про лягушек - конечно. Про мышей - еще бы! Нет, Илья не толстовствовал, призывая выпускать из мышеловки серого сорванца (а тот и радехонек - цилиндр на голову и шасть в дом обратно), но никогда и не пьянел от крысобойни, учиняемой Буленом не только за своим забором. Мемуар про мышей рисковал нарваться на разговор сугубо специальный - Буленбейцер до сих пор, кажется, творчески огорчался, что всегда перебарщивал с ядом на мелких мышей - ведь надо работать точно, экономно. "Я и в большевика лишнюю пулю не выпущу". - "Ха-ха, - сказала Ольга, - вот ты и выздоровел, а то я решила: совсем спятил от доброго Чарли, больше не будешь плющить головы несчастненьким… Ладно, смотри лучше…"
Вот и та фотография - Булен в коротких штанах, с палкой, свистящей над крапивой, щеки раздуты от усердия и от жары (бывает же и под Петербургом такое). Вот лодка, запутавшаяся в кувшинках Чухонки, вот красотка-девушка (стрекоза) - этот урок Ильи Буленбейцер всегда повторял прилежно, глядя на Ольгу, - стрекозу на весле сфотографировал опять-таки Илья - а синим расцветила крылья Ольга позже, позже ("Я раскрасила ее в Праге", - нет, не сказала.) Вот Кунсткамера и два буленбейцера - с прописной и со строчной - Федор на фоне витрины с чучелом буленбейцера-пса. "Я никогда не знала, кто на кого больше похож, - Ольга ткнула в фото, - ты на него или он на тебя?" - "Оба". Он счастлив, смеется. "Мило-мило ты шутишь, мило". - "Это наша считалка, маме казалась она вольной в присутствии барышень, а отец только смеялся - Мило-мило целует Мила. Мила - немочка, Мила - девочка. Это - помнишь? - прибавляли мальчишки-папиросники". Вот - фотография Каменноостровского театра - Пушкин, говорили, туда еще ходил, и они все тоже - Северцевы, Полежаевы, Буленбейцеры, Половцевы, Мельцеры, Бушплуксы, Свиягины, Чаевы - ходили. И доктор Бехтерев (вот он, в соломенной шляпе) ходил. "Ты совсем толстый в матроске". - "Ты совсем красивая в белой шляпке". - "А Илья? Бедный, бедный. Ты бы мог хоть что-нибудь про него. Разве твоим молодцам в Московии это трудно?" - "Олюшка, разве ты не знаешь, что Васильева, например, месяц назад…" - "Знаюда". - "А вот твоя мама. Она мне всегда нравилась. С ее стороны кто-то остался там?" - "Слышал, что племянничек. Из четвероюродных. Но пишет гадости. Например, про испанские дела. Недавно напечатал в "Кривде" статейку с обличением варваров-франкистов, по вине которых, видите ли, разрушен прекрасный собор XVI века. Он там написал что-то вроде "пламенеющая готика сгорела в пламени международной реакции". И подчеркнул (у них всегда "подчеркивают"), что красные в Испании неизменно заботились об охране даже религиозных памятников - какие молодцы…" - "Ну и что он тебе, четвертая вода на киселе?" - "Я жалею, - она вдруг увидела, что Федор задыхается и пытается высвободить горло из воротничковой серебряной застежки (ее подарок), - я жалею, что не могу натолкать ему в рот кирпичи от храма Христа Спасителя, не могу!" - "Ну, допустим, еще натолкаешь, - она хотела его утешить. - Дай-ка, - расстегнула застежку. - Ну - дыши".
"Вот ваш авто - у тебя есть такая фотография?" - "Нет". - "Считай, что тебе возместили революционный ущерб. Авто ведь любой сломается, а фотографии - что будет? А вот и твоя ракетка - какая довольная у тебя физиономия. Я только забыла, почему: тебе отец ее только что купил? Или, постой, это ты, наконец, выиграл у Илюши?" - "Лаун-теннис никогда не был сильной стороной моей натуры". - "Хорошее начало для доклада (не вытаскивай, пожалуйста, карточку из альбома), ну теннис - состязание не для толстяков… А вот, смотри, наша коняшка. Ты, надеюсь, не забыл?.." - "Леона-Чаймз!" (улыбался с довольством, видел, что Ольге приятно.) - "Да, - она склонилась низко над фото своей скакуньи, чтобы Булен не заметил намека на слезы, - да, милая, да, была лошадка. Я с нее никогда не слетала. Ты, может, помнишь, как называлась кобыла Наденьки? помнишь, как Наденька дурила нашего Плукса?" - "Кобылу помню - Первинка, а как Наденька дурила Плукса - не помню. Разве дурила? Он ведь тебе нравился?" - "Ха-ха" (Ольга могла быть и злой). - "А разве нет?" - настойчивость Булена могла быть и отменно-глупой, он положил лапу ей чуть выше колена. "Я даже помню, как ты спела такую блажь: кто первый добежит до вашей дачи и незаметно проскользнет мимо домашних, а потом на лестницу…" Она взяла его лапу и притянула к губам. "…того первого я поцелую. Что же ты не побежал? Ты же тоже участвовал?" - "Хы-хы. Затеяла-то все нарочно для Бушплукса - у него уже усы были. Ты поцеловала его тогда?" - "Ну конечно. Но ты не огорчайся - только в щечку".
Она хотела сказать, но не сказала, что никакой Бушплукс даже не приближался к их даче - а она, действительно, сплела для него (это потом она записала его в идиоты). Да, у Плукса, наверное, были усы. Он сам говорил, что ему почти восемнадцать, - врал, но семнадцать, кажется, исполнилось. А Булену и Илье - с разницей в две недели - по пятнадцати. Булен мечтал об усах - она не знала, как он каждое утро перед зеркалом языком трогает над губой - шершавит? не шершавит? - но знала, между прочим, что он сломал ножик, достав у отца из запертого секретера фотографии голых женщин, а потом разложил их в беседке (она видела - рот бы закрыл, разиня!) и ел глазами, да.